Толику в тот памятный день все же, можно сказать, повезло, как бы это кощунственно ни звучало, – он успел зажмуриться, и кислота не повредила глаза, – зрение сохранилось. Кожа лица... Конечно, трагедия, которая с ним приключилась, оставила свой страшный след, но после нескольких успешных пластических операций в одном из лучших институтов след этот не казался уже таким ужасным.
Жена, дети ни на секунду не оставляли его одного, и теперь благодаря их заботе и вниманию он уже вполне оклемался и даже несколько дней назад снова вышел на работу. Безусловно, телохранителем он работать с таким лицом уже не мог. Нельзя его было использовать и на детективной работе – слишком запоминающаяся внешность. Но руководство «Валекса» все же нашло выход, и теперь Толя чередовал работу охранника объектов со службой по сопровождению особо ценных грузов, ведь опыта такой деятельности ему было не занимать. Что особенно порадовало Банду, так это отношение к происшествию в «Валексе» – фирма не только выплатила причитающуюся Анатолию страховку, но и оплатила операции по пересадке кожи.
Ребята до вечера просидели у своего друга, рассказывая о своих злоключениях, слушая его, и лишь когда четырехлетнюю дочку бывшего телохранителя начали укладывать спать, собрались уходить, пообещав обязательно забегать еще после того, как Банда вернется с «маленькой прогулки».
А дома их ждал праздник.
В гостиной был накрыт и празднично сервирован стол, и принаряженная по такому случаю Настасья Тимофеевна и одетый в генеральскую форму Владимир Александрович с нетерпением ждали детей, как они теперь называли между собой Банду и Алину. Просто удивительно, как много может сделать опытная русская женщина всего-то за несколько часов – три вида салатов, замечательные отбивные, заливные языки, картофель фри и даже огромный пирог. Ужин получился по-настоящему торжественным и... грустным.
– А давай-ка мы с тобой выпьем коньячку! – бодро воскликнул Владимир Александрович, когда все уселись за стол. – Пойду-ка поскребу по своим сусекам...
– Не надо, Владимир Александрович! Мне нельзя, – остановил его Банда.
– А что, забеременел? – шутка получилась не слишком удачной, просто генерал почему-то волновался в этот вечер. – Что с тобой?
– Я уезжаю сегодня ночью. И мне, видимо, придется вести машину.
– А, ерунда! Пятьдесят граммов хорошего коньяка еще никого не сделали пьяным.
– Ну, если только пятьдесят...
Налив всем, Владимир Александрович поднял было рюмку и вдруг снова поставил на стол, повернулся к Банде:
– Так, значит уезжаешь?
– Да.
– На задание?
– Да.
– Сложное?
– Трудно сказать. Пока неясно. Сначала просто проведем проверку. Потом будем действовать, исходя из обстановки. Ведь прямых улик нет, возможно, все наши догадки – лишь цепочка случайностей, – как можно спокойнее, чтобы не взволновать, не испугать самых близких для него людей, объяснил Банда.
– Ну да. Конечно. А надолго?
– Тоже не знаю. Может, на неделю. А может, на несколько месяцев. Я вам буду звонить обязательно...
За столом вдруг раздались тихие всхлипывания.
Настасья Тимофеевна и Алина, до этого молча слушавшие беседу мужчин, заплакали одновременно – слезы вдруг сами собой покатились из их глаз, и не было сил, чтобы как-то удержать их.
– Ну, цыц, бабы! – шутливо-грозно прорычал Владимир Александрович. – Песню знаете: «Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня набежала...» Короче, кабы «все были, как вы, ротозеи, чтоб осталось от Москвы, от Расеи...»
– Да ладно тебе, Володя. Это мы так, случайно, – попыталась оправдаться Настасья Тимофеевна, быстро вытирая слезы. – Давай лучше выпьем. Скажешь ты тост, отец, наконец или нет?
– Да какой там тост!.. – Большаков снова поднял свою рюмку и чокнулся с Бандой. – Возвращайся, Сашка, побыстрее. И чтобы все было у тебя удачно. Помни, что мы все ждем тебя... Ты для нас теперь как сын...
– Спасибо! – Банда сказал это тихо, внезапно осевшим от волнения голосом.
– Да, сынок, возвращайся скорее! – поддержала мужа и Настасья Тимофеевна.
А Алина без слов подошла к Банде и на глазах родителей смело поцеловала его прямо в губы.
– Вы, главное, не волнуйтесь. Дело пустяковое, я бывал в переделках куда покруче – и ничего, все в порядке, – попробовал еще раз успокоить всех Банда. – С меня – как с гуся вода, ничего не берет...
– А ты лучше помолчи. Да по дереву постучи, типун тебе на язык, мальчишка! – вдруг строго оборвал его Большаков и опрокинул рюмку в рот...

* * *

Банда уезжал в три часа утра, и Алина, отправив спать родителей, уединилась с Сашкой в своей комнате.
Они долго сидели обнявшись, не говоря ни слова, слушая медленную грустную музыку, лившуюся из динамиков музыкального центра, работавшего на волнах «Радио-ностальжи». Они как будто впитывали в себя тепло и близость друг друга, наслаждаясь последними минутами перед разлукой.
Им было, конечно, невероятно тяжело – только-только обретя покой, точнее, завоевав покой и счастье, добившись понимания и поддержки родителей, осознав окончательно, что жить друг без друга они не смогут, поверив наконец, что судьба благоволит к ним и сочувствует, что фортуна толкает их в объятия любви и семейного счастья, – они должны снова расставаться, снова ждать, тревожиться, уповая на волю Господа, который не может попустить, чтобы случилось что-нибудь ужасное.
Но ведь может и попустить?!
Они сидели молча, каждый погрузившись в свои невеселые мысли, и лишь когда голос ди-джея объявил о том, что в Москве полночь, вдруг, словно спохватившись, повернулись друг к другу и слились в нежном и долгом поцелуе. Поцелуе, в котором было больше нежности и грусти, чем страсти и чувственности.
Они оба как будто пили из самого прекрасного источника – источника любви, никак не в состоянии утолить жажду.
Но молодая горячая кровь делала свое дело, и они медленно-медленно начали ласкать друг друга.
Эти ласки так не были похожи на те, что ураганом пронеслись по этой комнате всего несколько дней назад! Это было нечто совсем иное.
Банда, раздевая Алину, лаская ее плечи, грудь, спину, бедра, делал это невероятно нежно и ласково, не спеша, как будто запоминая всю ее, каждый изгиб ее тела.
Он нежно опустил девушку на спину, и Алина безвольно раскинула руки в стороны, как будто подчеркивая, что она вся в его власти, принадлежит ему и открыта для него, для его ласковых губ и нежных рук.
Банда целовал, казалось, каждую клеточку ее тела. Он покрыл поцелуями лицо, шею, грудь, чувственно покусывая то левый, то правый сосок, которые тут же набухли и стали твердыми под его лаской, ярко заалев чудесными ягодками. Он опустился ниже, легко проводя губами по животу, по чувствительной коже ее талии, а потом, перевернув, – спины и ягодиц.
Он гладил ее бедра, ощущая их нежную прохладу на внешней стороне и удивительное тепло, даже жар, – на внутренней. Он целовал и целовал их. Его восхищал и дурманил запах ее кожи. Его приводил в трепетный восторг бархат этих прикосновений.
Он снова осторожно перевернул девушку на спину и зарылся лицом в пушистый холмик, упиваясь ощущением любви и счастья, сходя с ума от пронзительного восхищения, которое рождалось этим запахом и вкусом страсти. Он был на седьмом небе от счастья, чувствуя, как она поддается его ласкам, как дрожь пробегает по ее телу, переходя в судороги страсти, и как руки ее, до того безвольно раскинутые, вдруг легли на его голову, зарываясь пальцами в волосы, а затем стали прижимать его лицо к своему телу все сильнее, все более страстно и нетерпеливо.
И он всей душой и всем телом отдавался восторгу.
Волна страсти окатила Алину внезапно, и она закричала, извиваясь в сладостных судорогах, прижимая его лицо к себе и отчаянно прося: «Еще! Сашенька, еще! Милый! Пожалуйста! А-а-а! О-о-о, еще-о!»
А потом, когда она чуть затихла и расслабилась, он тихо опустился на нее всем телом, чувствуя, как ее приподнявшиеся колени помогают ему проникнуть в нее. Он вошел нежно и осторожно и вдруг с восторгом почувствовал, что она отвечает ему. Отвечает искренне, с желанием и страстью, страстью, возрастающей с каждой секундой, с каждым движением.
Она сама не думала, что такое возможно, но страсть, которая, как казалось, уже выплеснулась, переполнив края незримой чаши, вдруг снова вернулась. И вернулась, обретя неожиданную силу, бескрайность, глубину и чувственность.
Это повторилось несколько раз подряд.
И когда силы наконец покинули его и он затих, лежа на ней, у нее даже не было сил освободиться.
Да и желания тоже. И они лежали так, обнявшись, долго-долго.
А потом все то же «Радио-ностальжи» возвестило, что в Москве два часа ночи.
И они, заторопились, забегали, собирая последние мелочи, укладывая в сумку еду в дорогу и термос с кофе, одеваясь на ходу, и лишь в последнюю минуту, когда Банда был уже готов переступить порог квартиры Большаковых, они вдруг замерли на какой-то миг, вглядываясь в лица друг друга, и слились в крепких прощальных объятиях.
– Саша, я буду очень-очень ждать тебя, – прошептала она.
– Я обязательно вернусь, – отвечал он.
– И с тобой ничего не случится?
– Конечно же, ведь меня будешь ждать ты.
– Ты будешь осторожен?
– Я буду звонить тебе часто-часто.
– Я буду молиться за тебя.
– Ты мне будешь сниться каждую ночь.
– У меня даже нет твоей фотографии.
– Я никогда не смогу забыть твое лицо и твой голос.
– Береги себя.
– Я люблю тебя.
– Ты вернешься, и мы поженимся.
– У нас будет много-много детей и долгая счастливая жизнь.
– Любимый.
– Любимая, обещай никогда не плакать, – Банда не выдержал этого напряжения и, разомкнув кольцо ее рук, схватил сумку и выбежал из квартиры Большаковых, из бегу отыскивая в карманах ключи от «Опеля».
А еще через несколько минут во дворе взревел мотор его машины, и Алина из окна темной кухни увидела, как, дробя темноту двора светом фар, «Опель» выкатился на улицу и исчез за поворотом...
Эх, по-над лесом лебеди летят.
На них охотнички с ружьями стоят.
И в горле ком, кровь не греет изнутри.
И кто-то на ухо шепнет: «Смотри, смотри!»
Эх, по-над лесом лебеди летят.
Когда летите вы, я трижды виноват.
...Ах, если в вы могли забрать меня с собой!
«Опель» несся на Брянск, решительно рассекая черноту ночи светом мощных фар.
Банда сидел за рулем, не отрывая глаз от дороги.
Выехав за пределы Москвы, он тут же вдавил педаль газа в пол, и теперь старенький «Опель» восемьдесят четвертого года выпуска легко летел со скоростью сто шестьдесят километров в час, заставляя испуганно шарахаться в стороны встречные и попутные машины.
Бобровский, который устроился рядом с Бандой на переднем сиденье, спустя пять минут этого полета вдруг обернулся и, вытянув ремень безопасности, пристегнулся, будто забыв о том, что еще несколько минут назад уверял, что пристегиваться в темноте совсем не обязательно – гаишники все равно не увидят, что творится в салоне.
Самойленко на заднем сиденье, окруженный со всех сторон сумками со снаряжением и провиантом, уже начинал потихоньку задремывать, и громкая музыка, ревущая из четырех динамиков, понатыканных в разных углах салона, здорово ему мешала.
– Банда, да выключи ты эту балалайку! – закричал он, стараясь перекричать Расторгуева. – И сдалась же тебе эта «Любэ»! Тоже мне, группу нашел!
– Мне нравятся некоторые их песни.
– Ну сделай потише.
– Я тогда могу заснуть.
– А пошел ты!.. Мне что, с тобой тоже бодрствовать прикажешь?
– Ничего страшного, если и не поспишь, – вступился за Банду Сергей, одним глазом испуганно косясь на спидометр на щитке приборов. – Представляешь, если на такой скорости он вдруг уснет?
– А чего так нестись? – не унимался Коля. – Что там, в Одессе, горит что-нибудь?
– Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! – возмутился такой наглостью Бобровский. – Это ли не повод поторопиться слегка?
– Не тебе о ней беспокоиться.
– Ох-ох, посмотрите на него!
– Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами...
– Ну ты, «чека» не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?
– Лично мне – нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!
– Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над «врагами народа», поднимая вой с требованиями смерти шпионам?
– Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?
– Э! Вы, оба! Тихо! – вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. – А то высажу к чертовой матери! На дело они едут – грызутся, еще до места не добравшись.
Он наклонился к магнитоле и приглушил звук.
– Теперь нормально?
– Более-менее, – все еще недовольно проворчал Самойленко.
– Тогда вот что, – Банда был строг и категоричен. – Надоели вы мне оба хуже горькой редьки. Поэтому приказываю: никому ни слова. Хотите – спите, хотите – нет. Только без этих бабских разборок... Короче, мужики, в натуре, прошу – заткнитесь, а? Мне немного подумать да потосковать хочется. Ладно?
Голос его к концу тирады вдруг стал совсем другим – просящим и грустным... и ребята, переглянувшись и недоуменно пожав плечами, затихли.
Вскоре Самойленко действительно громко захрапел, а минут через пятнадцать сдался Бобровский и, откинув кресло и опустившись пониже, задремал.
Банда остался наедине с ночью, машиной, музыкой и своей нелегкой жизнью.
Нет у меня ничего,
Кроме чести и совести.
Нет у меня ничего,
Кроме старых обид.
Ох, да почто горевать,
Все, наверно, устроится.
Да и поверить хочу,
Да душа не велит...
Да и не тот я мужик,
Чтобы душу рвать...
Да.
Ты помолись за меня,
Помолись за меня...


Часть третья
Запретная черта

I

Я так давно
Не ходил по земле босиком,
Не любил,
не страдал,
не плакал.
Я деловой,
И ты не мечтай о другом –
Поставлена карта на кон.
Судьба, судьба,
Что сделала ты со мной?
Все пройдет, как нечистая сила.
Когда-нибудь
С повинной приду головой.
Во имя
отца и сына...
На воле – день, день.
На воле – ночь, ночь.
И как хочется мне заглянуть
в твои глаза...
С трудом разлепив тяжелые веки. Банда выключил магнитофон и снова упал головой в подушку.
Это было что-то ужасное! Даже музыка, даже напряженный ритм композиций «Любэ» не мог привести его в чувство, не мог, казалось, никакими силами заставить подняться в это проклятое утро.
И все-таки он сел на кровати и тут же застонал, сжав виски руками.
Голова, казалось, раскалывалась на части, перед глазами все плыло, в горле огромный сухой язык стоял комом, не позволяя даже облизать запекшиеся губы, а внутри что-то противно тянуло и дергало, выворачивая желудок наизнанку, и мысль о необходимости что-нибудь съесть на завтрак вызывала ужас.
Банда с трудом встал и добрел до зеркала.
На него смотрело чужое опухшее лицо, поросшее светло-грязной щетиной, мутно поблескивали покрасневшими белками глаза.
«Хорош, ничего не скажешь!»
Банда попробовал рукой расправить свалявшиеся волосы. Перо, вылезшее из подушки и застрявшее в голове, вдруг торчком поднялось на макушке, придавая ему комичное сходство со спившимся индейцем.
Да, они добились своего. Вот он – результат трехдневного беспробудного пьянства. Безобразный, отталкивающий тип, с дрожащими руками и тупым мутным взглядом. Прелесть, а не Банда!
«Господи, видела бы меня сейчас Алина!» – слабо шевельнулась у него в голове мысль, далекая, будто из какой-то другой, чужой, жизни. И касалась она как будто не его и невесты, а совершенно постороннего человека.
Ведь сейчас Банда был классическим, можно сказать, хрестоматийным алкоголиком, пропившим все, что только можно было пропить, и мечтающим только о том, как бы опохмелиться.
«Кстати... – и он двинулся на нетвердых ногах к холодильнику, надеясь найти там специально припрятанную для такого случая бутылку отвратительного одесского пива. – Господи, только бы я ее не вылакал вчера!»
К счастью, пиво оказалось на месте и, моментально исчезнув в иссушенной глотке Банды, на какое-то время принесло облегчение, позволив ленивым мыслям хоть за что-то зацепиться.
– А сколько же интересно сейчас времени? – громко спросил он самого себя, чтобы послушать звук собственного голоса.
Услышанное вряд ли смогло бы порадовать кого угодно – хриплый, надтреснутый баритон напоминал завывания Бармалея из плохой постановки местного радио, которую они с Бобровским слушали вчера, усиленно накачиваясь до состояния зеленых слоников.
– А время уже... Ого! – он даже протрезвел немного, увидев, что часы показывают половину восьмого. – Ах ты блин горелый, так и опоздать можно!..
С трудом напялив на себя старые советские джинсы, вытертую ковбойку и брезентовую ветровку, он выбежал из квартиры, матеря столь неудобный для пьющего человека распорядок работы проклятой больницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27