В
жизни, мол, ну совсем, как на пляже -- проглянет сквозь мглу времен солнышко
первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной
надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет.
Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!.." --
скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето
красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия.
Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был -- и нет его! Одна осенняя
тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка,
падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но
вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без
подтекста...
Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении
проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. "Имени
Даздрапермы Первой" -- со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь
поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как
заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за
Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под
соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя --
как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять -- это чтобы с растяжечкой,
точно по секундомеру -- как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось,
испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к
жизни, к свету -- обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о
бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый,
которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот -- дай
Бог ему здоровья -- не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с
того света!..
-- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! -- забывшись, прошептал Тюхин. И чайка
над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за
борт.
-- Вот и развиднелось! -- невесело заметил инвалид по зрению. -- Ну и что будем
делать, милостивый государь?
Тюхин пожал плечами:
-- Сказал бы вам -- плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется...
Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю?
-- Свои-с?
-- Почившего в бозе пиита Эмского.
Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу:
-- Нуте-с, нуте-с!..
И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у
Перепетуи, чудных каких-то:
И я там был, плечом смыкаясь
в прощальных числах октября,
где пел, почти не заикаясь,
поэт с губами упыря.
И я там был, как все, со скуки,
и я, недвижный, словно труп,
На пиджаке скрестивший руки,
следил за шевеленьем губ...
Всхлюпнуло.
Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную
свою бороденку:
-- Э-э... и что -- и все?.. А мораль?
-- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный...
-- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае --
нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как
сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с
божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард
Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление
промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой
в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
-- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как
гром... э... среди ясного... Но как?!
-- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку
адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
-- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил
бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне.
Попытка уединения для поэтических экзерциций...
-- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к
берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
-- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
-- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он
мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею
надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в
скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных
пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ
в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись,
она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и
глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра
Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
-- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое
сердце пульнул, проклятущий!..
-- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за
Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке
-- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для
совсем уж непонятливых -- надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ --
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
-- Но ведь этого... этого же не может быть!
-- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!",
думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али
нет?..
И Тюхин потупился:
-- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую...
-- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих
чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты
этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
-- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику,
последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую
постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!..
-- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! --
встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит
-- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!..
-- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить
это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку
хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да,
друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему,
лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его
терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в
подобных состояниях!..
-- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный,
встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним
на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! --
дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще
раз -- нет!
И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое
тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет...
нет...".
-- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно
рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки
зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола
Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
-- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
-- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
-- Эх-ма!..
-- Эх, ма-ма!..
-- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом!
-- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
-- Да потому что -- "нуга" это!
-- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард
Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на
нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
-- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
-- Эй, Тюхин! -- испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. -- Слышь,
Витька, а ты чего не умираешь-то?
И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:
-- Значит, так надо! -- и подумав, добавил: -- Дура!..
-- Дура-дура-дура, -- подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и
снова обсмоктал. -- Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет -- вы только
гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма
Венедиктовна, вы что -- совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь
не шутит!..
-- Ну и что?
-- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..
-- А-а, -- вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И
звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф
Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не
стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина:
-- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!..
-- Адью-гудбай, душа моя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы
покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной
цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они,
сердешные, руками, коротая путь за беседою.
-- Ну что, маловер вы этакий, -- укорял умник в шляпе умника в пилотке, --
думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать --
А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот
она -- на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?..
Тюхин, что у нас там на повестке дня -- утро или вечер?..
И тот, который в военном, -- а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к
носу лодки, -- устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем
далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов,
и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним
через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке
мост, понятное дело -- не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что
ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству
еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава
Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в
Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои,
а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях.
Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь
по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн -- называлось неведомо как -- то
ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли
Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к
вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая
его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в
знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму
сердечника, манхэттенских зданий -- один к одному видок из особнячка Бэзила! --
и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка --
сомнительная, чудная, неимоверная -- ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало
быть так, -- наяву бредил Витюша. -- Доплываем до берега. Идем (иду?) в
российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так -- вот наш паспорт
гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность
далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности.
Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на
незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью.
Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца.
Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве,
элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки
Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того
же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно...
"Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы -- и, как ни странно, -- совершенно
трезвые!.."
Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на
партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то
чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности -- sic! -- не
параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта
перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" -- верхней. Да-с, милостивый
государь, и вовсе не ваше "О" -- буква... э... букв, так сказать, сакральный
символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь
таинственное Тэ, в котором -- и Тэос, и токсикоз, и траверз, и
транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика...
-- И -- тоска, -- подсказал рассеянный Тюхин, -- и пистолет "ТТ" товарища
Афедронова...
И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и
принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость.
-- И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про
сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее
свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую
воду, оказалось на поверку ничем иным, как...
-- Нуте-с, нуте-с! -- поощрил Р. И.
-- Как... э... Господи, какая гадость! -- Тюхин сплюнул. -- Ничем иным, как
проявитель, наказание вы мое. Из чего сле...
-- ...дует, -- с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, -- из
чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы
дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А
следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать:
"Продолжение следует"!..
-- Следовательно... следовало бы... следует, -- поморщился Витюша Тюхин. --
Экий вы, право, не стилист...
-- Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, -- не обиделся Ричард
Иванович. -- А потом, Тюхин, кто знает -- а может, там, где суждено
зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология
будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?!
За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором
помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин
коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил.
И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда
Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом
Тюхин прошептал:
-- "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..."
И было это 20-го, десятого, сорок второго -- чика в чику в день, в месяц и в
год его появления на свет Божий...
-- Сколько там, на ваших золотых? -- зевая, спросил Ричард Иванович.
-- Без тринадцати тринадцать, -- сказал забывшийся новорожденный.
Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы.
-- Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, -- утром, вечером?
-- Около часу дня, -- вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно
громоздилась зыбкая американская фата-моргана.
-- Значит, пора!
И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками,
вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого
тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника.
-- Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались --
сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими
пустяками забивать свою бесценную голову...
И он нажал тангетку, и дал настройку:
-- Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Как слышите
меня? Прием...
-- А ведь я, -- сглотнул приговоренный, -- а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто
вы!
-- Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!..
А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я -- "Четвертый".
Слышу вас хорошо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
жизни, мол, ну совсем, как на пляже -- проглянет сквозь мглу времен солнышко
первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной
надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет.
Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!.." --
скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето
красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия.
Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был -- и нет его! Одна осенняя
тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка,
падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но
вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без
подтекста...
Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении
проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. "Имени
Даздрапермы Первой" -- со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь
поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как
заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за
Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под
соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя --
как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять -- это чтобы с растяжечкой,
точно по секундомеру -- как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось,
испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к
жизни, к свету -- обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о
бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый,
которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот -- дай
Бог ему здоровья -- не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с
того света!..
-- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! -- забывшись, прошептал Тюхин. И чайка
над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за
борт.
-- Вот и развиднелось! -- невесело заметил инвалид по зрению. -- Ну и что будем
делать, милостивый государь?
Тюхин пожал плечами:
-- Сказал бы вам -- плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется...
Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю?
-- Свои-с?
-- Почившего в бозе пиита Эмского.
Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу:
-- Нуте-с, нуте-с!..
И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у
Перепетуи, чудных каких-то:
И я там был, плечом смыкаясь
в прощальных числах октября,
где пел, почти не заикаясь,
поэт с губами упыря.
И я там был, как все, со скуки,
и я, недвижный, словно труп,
На пиджаке скрестивший руки,
следил за шевеленьем губ...
Всхлюпнуло.
Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную
свою бороденку:
-- Э-э... и что -- и все?.. А мораль?
-- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный...
-- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае --
нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как
сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с
божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард
Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление
промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой
в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
-- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как
гром... э... среди ясного... Но как?!
-- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку
адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
-- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил
бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне.
Попытка уединения для поэтических экзерциций...
-- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к
берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
-- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
-- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он
мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею
надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в
скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных
пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ
в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись,
она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и
глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра
Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
-- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое
сердце пульнул, проклятущий!..
-- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за
Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке
-- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для
совсем уж непонятливых -- надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ --
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
-- Но ведь этого... этого же не может быть!
-- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!",
думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али
нет?..
И Тюхин потупился:
-- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую...
-- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих
чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты
этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
-- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику,
последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую
постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!..
-- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! --
встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит
-- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!..
-- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить
это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку
хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да,
друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему,
лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его
терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в
подобных состояниях!..
-- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный,
встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним
на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! --
дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще
раз -- нет!
И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое
тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет...
нет...".
-- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно
рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки
зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола
Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
-- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
-- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
-- Эх-ма!..
-- Эх, ма-ма!..
-- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом!
-- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
-- Да потому что -- "нуга" это!
-- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард
Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на
нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
-- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
-- Эй, Тюхин! -- испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. -- Слышь,
Витька, а ты чего не умираешь-то?
И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:
-- Значит, так надо! -- и подумав, добавил: -- Дура!..
-- Дура-дура-дура, -- подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и
снова обсмоктал. -- Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет -- вы только
гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма
Венедиктовна, вы что -- совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь
не шутит!..
-- Ну и что?
-- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..
-- А-а, -- вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И
звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф
Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не
стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина:
-- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!..
-- Адью-гудбай, душа моя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы
покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной
цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они,
сердешные, руками, коротая путь за беседою.
-- Ну что, маловер вы этакий, -- укорял умник в шляпе умника в пилотке, --
думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать --
А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот
она -- на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?..
Тюхин, что у нас там на повестке дня -- утро или вечер?..
И тот, который в военном, -- а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к
носу лодки, -- устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем
далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов,
и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним
через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке
мост, понятное дело -- не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что
ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству
еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава
Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в
Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои,
а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях.
Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь
по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн -- называлось неведомо как -- то
ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли
Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к
вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая
его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в
знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму
сердечника, манхэттенских зданий -- один к одному видок из особнячка Бэзила! --
и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка --
сомнительная, чудная, неимоверная -- ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало
быть так, -- наяву бредил Витюша. -- Доплываем до берега. Идем (иду?) в
российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так -- вот наш паспорт
гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность
далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности.
Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на
незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью.
Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца.
Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве,
элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки
Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того
же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно...
"Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы -- и, как ни странно, -- совершенно
трезвые!.."
Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на
партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то
чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности -- sic! -- не
параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта
перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" -- верхней. Да-с, милостивый
государь, и вовсе не ваше "О" -- буква... э... букв, так сказать, сакральный
символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь
таинственное Тэ, в котором -- и Тэос, и токсикоз, и траверз, и
транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика...
-- И -- тоска, -- подсказал рассеянный Тюхин, -- и пистолет "ТТ" товарища
Афедронова...
И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и
принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость.
-- И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про
сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее
свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую
воду, оказалось на поверку ничем иным, как...
-- Нуте-с, нуте-с! -- поощрил Р. И.
-- Как... э... Господи, какая гадость! -- Тюхин сплюнул. -- Ничем иным, как
проявитель, наказание вы мое. Из чего сле...
-- ...дует, -- с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, -- из
чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы
дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А
следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать:
"Продолжение следует"!..
-- Следовательно... следовало бы... следует, -- поморщился Витюша Тюхин. --
Экий вы, право, не стилист...
-- Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, -- не обиделся Ричард
Иванович. -- А потом, Тюхин, кто знает -- а может, там, где суждено
зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология
будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?!
За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором
помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин
коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил.
И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда
Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом
Тюхин прошептал:
-- "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..."
И было это 20-го, десятого, сорок второго -- чика в чику в день, в месяц и в
год его появления на свет Божий...
-- Сколько там, на ваших золотых? -- зевая, спросил Ричард Иванович.
-- Без тринадцати тринадцать, -- сказал забывшийся новорожденный.
Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы.
-- Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, -- утром, вечером?
-- Около часу дня, -- вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно
громоздилась зыбкая американская фата-моргана.
-- Значит, пора!
И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками,
вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого
тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника.
-- Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались --
сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими
пустяками забивать свою бесценную голову...
И он нажал тангетку, и дал настройку:
-- Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Как слышите
меня? Прием...
-- А ведь я, -- сглотнул приговоренный, -- а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто
вы!
-- Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!..
А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я -- "Четвертый".
Слышу вас хорошо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25