-- Это чье это?
-- Ага, и вас, Тюхин, проняло! -- ухмыльнулся пострадавший. И еще разочек
хлопнув меня по карману, в котором лежали такие с виду обыкновенные спички,
Бесфамильный выдал:
Умер бедняга! В больнице военной
Долго родимый лежал.
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал!
В
отличие от бедняги-солдата, эти строки догонали меня моментально. Именно их,
два раза в месяц с гонорара напиваясь, обожал декламировать поэт-пародист и
парторг Кондратий Комиссаров. После декламации произведений великого князя
Константина Константиновича опальный коммунист обычно заявлял на все
писательское кафе, что не пьют одни корифеи, иудеи и прохиндеи, ронял голову в
салат и уже оттуда, из салата, стонал свое коронное: "Фашисты! Россию
продали!..". Итак, из уст товарища капитана прозвучала почитай что классика. А
потому, когда и громила Афедронов, уже разбинтованный, уже при полном параде,
когда и этот перешибатель конечностей заговорил стихами владельца некоего
письменного стола, я ничуть не удивился.
-- Спи же, товарищ ты наш, одиноко! -- взвыл он, загибая мне салазки. -- Спи
же, покойся себе! В этой могилке сырой и глубокой Вечная память тебе!..
Долго я не мог распрямиться, а когда распрямился-таки -- замер, как
покосившийся флагшток на плацу.
-- Каково?! -- подмигнул мне веселый костолом. -- Это тебе, Финкельтюхин, не
твоя "Похериада!" Четко, ясно, по-нашему, по-строевому.
-- Автора! Назовите фамилию автора! Умоляю! -- прошептал я.
Бесфамильный и А. Ф. Дронов многозначительно переглянулись и разговор странным
образом свихнул в другую сторону.
-- Вот вы, Тюхин, и до сих пор, поди, думаете, что розовые очки -- это так, для
обмана зрения? -- с мягкой укоризной в голосе сказал товарищ капитан. -- Эх вы,
Фома неверующий! Ну-ка признайтесь честно -- а ведь в очках-то вся рубаха
розова не только у папули, который на полу!.. Почитай у каждого, а?..
-- Честно? -- не в силах оторвать взора от того места, где прежде были его
брови, спросил я.
-- Как бывший партиец бывшему следователю!
-- Если честно -- то да! И знаете, друзья мои, стоит мне только надеть их, и
тотчас же в памяти всплывают гениальные слова одного гениального Вождя и
Генералиссимуса: "Жить стало лучше, жить стало веселее!".
-- Как-как? -- хором воскликнули мои крестные отцы-командиры?
-- Как вы, Тюхин, сказали? -- отбрыкнувшись ногой от дуболома Афедронова,
переспросил насторожившийся товарищ капитан. -- Живенько, живенько, Тюхин! А
вы, Афедронов, фиксируйте, не ждите моих напоминаний!.. Так чьи, вы говорите,
эти слова?
И тут, посреди площади Пролетарской Диктатуры, у нас произошел джентльменский
обмен сугубо ценной информацией. Товарищ капитан Бесфамильный конфиденциально
сообщил мне, что столь потрясшие меня стихи сочинил не какой-нибудь говнюк без
четвертой пуговицы, а самый что ни на есть великий (князь!) и в то же время
самый засекреченный поэт на свете -- К. К., он же -- Полковник, он же --
Кондратий Комиссаров, он же -- просто Кака, это когда перебирал лишку.
-- Так что, понимать надо! -- прошептал мне в самое ухо товарищ Бесфамильный.
-- Понимаю, -- сказал я. -- Очень даже понимаю. Так вот почему... -- сказал я
и, спохватившись, больно прикусил себе язык, впрочем, как тотчас же выяснилось
-- совершенно напрасно. Обоих экс-мучителей как ветром сдуло.
-- Равняйсь! Сми-ирна!.. -- гаркнули громкоговорители. Толпа охнула, шатнулась
сначала в одну, потом в другую сторону. Замелькали "демократизаторы". Захлопали
нестрашные пукалки пистолетов. Дышать и шевелиться стало совсем невмоготу, но
центр площади освободился.
-- Везут! Везут! -- заволновались в стороне Суворовского.
Тело товарища А. А. Жданова прибыло на скромном ЗИСочке с открытыми бортами. В
своем знаменитом полувоенном кителе он лежал почти как живой. Казалось, еще
мгновение -- и дрогнут его ресницы, распахнутся провидческие глаза, Андрей
Андреевич привстанет с одра, простирая руку, и скажет... Но увы, увы! --
раздавленная вишенка посреди лба дорогого Соратника и Члена не оставляла
никаких сомнений, не говоря уж о надеждах! Мало того -- с удивлением обнаружил
я некоторые несоответствия. Как то: у этого товарища Жданова, в отличие от
канонического, не было усиков. Зато была плешь, а если уж называть вещи своими
именами -- чуть ли не хрущевская лысина! Да и вообще -- облик лежавшего не
внушал особого доверия. Чего, к примеру, стоила одна эта воровская татуировочка
на веках! "Помилуйте, да он ли это?!" -- усомнился я про себя.
-- И тем не менее, -- раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, -- тем не
менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменитого, поистине
эпохального... м-ме... доклада. Но как вы только что изволили заметить, друг
мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так сказать, сбой в
компьютерной... м-ме... программе. Брачок-с! В предначертанной Теорией
Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к сожалению, не совсем
качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андреевич Жданов, а имел место
Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь, Тюхин, и нам не чуждо ничто...
м-ме... человеческое!.. Да-да, голубчик! А вы как думали?! Ведь ежели вы
приняли нас за... м-ме... ангелов, вы просто не марксист!.. Или все же --
марксист, а, Тюхин?..
-- Знаете, Ричард Иванович, -- совершенно искренне сказал я, -- еще немного --
и, ей-Богу, -- стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..
-- Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, -- одушевился
Ричард Зоркий, -- с одной стороны -- таки-да: порядочки в наших палестинах,
сами видите, странные. Но ведь с другой-то -- и у вас там, голубчик, далеко не
Германия. И в вашей... м-ме... Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика,
как... как мой Кузя и финансовая дисциплина! -- и тут Ричард Иванович хохотнул
и могилкой пахнуло на меня, грешного. -- Вот и этот А. А., извините за
выражение! Казалось бы, -- столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив
рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши... м-ме...
нехорошие журнальчики... Как их?
-- "Звезда" и "Ленинград".
-- Ну, вот видите -- как ни крути -- опять Ленинград. А звезда-то какая --
поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще
впереди!..
Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард
Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился,
сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки -- на пенсне,
стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были
непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская
бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались -- квадратиком, как у т.
Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия
Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно
помалкивали.
Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухватливых
молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джанова на
трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный бабий смешок,
шиканье, щелчок. И наконец -- Голос, такой знакомый, уже почти родной:
-- Говорыть Штап!
Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам серебряный
доллар.
-- Рэхион, слухай мой команду! -- как на параде гулко, с отголосками загрохотал
Дежурный по Куфне. -- Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачытать мой новый
прыказ!.. Пока усе!.. Конэц... отстань, сатана!.. конэц связи!..
Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю площадь
опять щелкнуло.
-- Р-равняйсь!.. Сыр-рна! -- скомандовала трансляция еще одним до боли не чужим
голосом. -- Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. "Во изменение моего
предыдущего Приказа, приказываю: пункт три -- на территории вверенного мне
Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утратившей силу. Пункт два:
признать недействительным его физическое тело, личное дело и творческое
наследие. Пункт один: доклад товарища А. А. Жданова заменить докладом товарища
Р. И. Зоркого "Клеветническая "Химериада" В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало
пост-Пердегласа". Подпись: ВГСЗУ Мандула -- самый старший сержант всех времен и
народов"*. Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!
К распростертому на мостовой телу задним ходом подъехали три гэбэшных фургона.
Точно питерские помоечные чайки полетели из них, плеща страницами, труды так и
не воскресшего идеолога: политиздатовские брошюры, протоколы, постановления,
сборники докладов, телеграммы, письма, резолюции...
Я медленно приходил в себя. Ричард Иванович стоял передо мной на коленях,
свесив повинную голову.
-- Каюсь, наказание вы мое, -- горестно шептал он, -- виноват-с, не выдержал...
м-ме... нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я сякой!.. А потом --
вы ведь, Тюхин, тоже... м-ме... Ну, помните про плакатик?.. Так что -- долг
платежом...
Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая собачонка.
Состояние было препакостное.
-- А-а, да чего уж там... -- прерывисто вздохнул я, помогая подняться товарищу
по несчастью.
Через пару -- по моим часам -- секунд над тем местом, где лежал несостоявшийся
соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулатуры. Из фургона
выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских мундирчиках. Засмердело
бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.
В цистерне "поливалки" отворилась хорошо замаскированная задняя дверь и на свет
Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капитан. Вослед ему
вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капитан поднял ее и надел
задом наперед на голову. К его чести надо сказать, что к кургану он подошел уже
четким строевым шагом. Зазвучала барабанная дробь. Товарищу Бесфамильному
подали злосчастный факел. Скрежетнув зубами на всю площадь, он сделал стойку на
одной ноге и, наклонившись, поджег.
Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхнуло так, что
даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивановичем, чертям тошно
стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.
-- Эх! -- вырвалось у него. -- Эх, жизнь наша -- порох!..
Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным огнем.
-- Ну и как же это все называется? -- глядя на пламя, от которого мне, Тюхину,
не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.
-- А так... м-ме... и называется: дезинтеграция. Была страна -- и не стало. Был
человек -- глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по ветру, да бомж на
безымянном бугорочке, любознательный вы мой...
-- А как же история? -- поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не обжег,
грустно спросил я. -- Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а благодарная
людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграммкой-то быть, с той
самой, Ричард Иванович, сочинской?
-- Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении... м-ме... Ежова Н. И. на
пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообразительный! То-то
велика беда -- телеграммка! Будто без нее и дела не будет!.. В том-то и дело,
Тюхин, что -- будет! У нас ведь как -- все наоборот у нас, не как... м-ме... у
людей! Сначала у нас дела -- с размахом, с претензией на эпохальность. А потом
уж -- как водится -- решения, оргвыводы, прокурорские проверки. И опять же --
дела. Политические, на худой конец -- уголовные... Так что эти ваши, голубчик,
репрессии -- они ведь все одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А
что касаемо памяти, суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы!
Вышибут, да и дело с концом!..
В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени вздела
несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться -- видел,
собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и простер
правую руку вперед! Рот его при этом -- открывался и закрывался, глаза
моргали!..
-- Ишь -- опомнился! Поздно, раньше надо было! -- недовольно пробурчал Ричард
Иванович. -- Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое ли дело --
член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж и так и сяк. Ну,
думаю, турок! А он... -- Тут у Ричарда Ивановича даже подбородок задрожал. -- А
он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказался... м-ме... младоазербайджанцем.
Потому и Джанов... -- Он вздохнул. -- А как следствие -- А. Ф. Дронов. Кстати,
все забываю спросить, он вам ноги на спор не перешибал -- вот этак вот --
ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах, Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами,
одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря
по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..
-- Кузявкина?! -- вскричал я.
-- Тс-с! -- прошипел Ричард Иванович, озираясь. -- Нет, душа моя, с вами
положительно не соскучишься! А время, между тем...
Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои
несусветные "роллексы". Было без пяти минут шесть...
-- Да успеете, успеете, Тюхин, -- поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал
читавший мои мысли Р. И. Зоркий. -- Еще не вечер, -- сказал он, глядя мне в
лоб, -- да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась...
Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное
такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще
ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой
и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли
закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того,
что творилось вокруг, летающая тарелка.
Грянул "Интернационал"... Впрочем, нет, не так! -- тихо и торжественно зазвучал
Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом
деле, по-польски, он, елки зеленые, -- Шопин. Да и не было ни похоронного
марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами "Яблочко", под
возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец
Брюкомойников.
Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе
раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся
товарищ рядом со мной, воскликнув "Эх!", раскусил зашитую в воротничке ампулу.
У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза
бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: "Все для фронта,
все для победы!". В обмен выдавались черные окуляры.
-- Вот они... м-ме... новые порядочки, -- провожая взором очередного
счастливчика, прошептал Ричард Иванович. -- Тут, Тюхин, годами корячишься,
подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых преданных своих
друзей... А эти -- эвона: раз и в дамках!
Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
-- Хотите, Тюхин, посмеяться? -- горько спросил он. -- Знаете за кого меня так,
в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже... За отца Глеба Якунина...
-- Били?
Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у меня под
машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его голову в камере
гасили окурки.
-- А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, --
отвернувшись, прошептал он.
Засвирестели динамики.
-- Даю настройку, -- голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, -- раз, два,
три... товарища обосри! -- и заржала, лимитчица.
-- Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной... м-ме... совести.
Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконенавистнический...
м-ме... докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позволения сказать, эпопея...
Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная им непамять!..
Я сдернул с головы концлагерную камилавочку.
-- Господи, ну а дальше-то что?
-- Дальше? Да все то же, голубчик, только -- как бы это поточнее выразиться --
только в несколько ином, в откорректированном что ли, варианте. Образно говоря:
к той же остановочке, но на другом... м-ме... паровозе.
Тут к догорающему пепелищу, пошатываясь, подошел Афедронов. Он расстегнул
ширинку и принялся мочиться на огонь. Кий у него был не по комплекции
малозначительный, в подозрительных мальчишеских прыщиках...
Или я что-то путаю и это сделал совсем не он, совсем в другое время и не на
этом месте?..
Кострище дотлевало. Над площадью Пролетарской Диктатуры мельтешил розоватый,
как тутошний снег, пепел. Я снял никчемные очки и вытер скупые слезы обиды
тыльной стороной ладони.
А вот глаза, увы, не вынулись. Потрясенный услышанным, я уже совсем было
собрался духом выколупнуть их, свои проклятущие, окаянные, но ничего путного и
из этой моей затеи не вышло.
И увидел я, собственными глазами увидел я, как выволокли из "поливалки" и под
руки повели в фургон бледного, со съехавшим на бок галстуком Ричарда Ивановича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25