Оттого на почетное место возле
себя Гизульфа сажает, что в воспоминаниях дедушкиных дядя Агигульф редко
когда любимцем бывает. Когда дедушка долго вспоминает, у него по усам
слезы начинают катиться.
Раньше, говорит дедушка Рагнарис, все лучше было, не в пример
теперешнему. И деревья раньше выше были, сейчас как-то сгорбились. И скот
крупнее урождался, сейчас измельчал. И небо голубее было, сейчас выгорело.
Раньше люди чинно жили и воины вели себя подобающе, а таких шутов,
как этот дядя Агигульф, и вовсе не водилось. Виданое ли это дело, чтобы
воин у себя на дворе гавкал и землю руками кидал, аки пес шелудивый?
Сел готских на земле прежде было куда больше, чем теперь. Оттого и
другие племена не так заметны были. На холмах рощи густые шумели. Дубов
было куда больше, чем теперь. В рощах вутьи дикие рыскали, лишь изредка в
села в человечьем обличии заходя. Люди были друг с другом рачительны, с
богами же щедры, к врагам своим свирепы. Богам в жертву не куриц ощипанных
(как нынче Хродомер перед севом принес) - кровь людскую приносили, рабов
во славу Вотана и Доннара убивали, а то и свободных. Оттого и благодать от
богов отческих широким потоком на села готские изливалась.
Сам Вотан, радуясь, меж селами ходил и часто видели его в шляпе
странника и с посохом.
И вожди прежде не в пример нынешним умудренные были. Никогда такого
не затевали, как нынче, чтобы перед самой посевной в поход идти. Из
походов всегда пригоняли если рабов - так не перечесть, если лошадей - так
табун, если дорогих украшений с каменьями - так десятки телег. Не то что
теперь: сорвет с какой-нибудь замарашки колечко медное и выхваляется -
вот, мол, какую богатую добычу взял!
Да и воины были куда лучше. Все оттого, что настоящее посвящение в
мужской избе принимали, кровавое. Не то что теперь - пойдет в мужскую
избу, блоху там на себе словит, старейшинам и жрецу предъявит, будто
подвиг ратный совершил, - вот тебе и все посвящение.
Благолепие кругом царило. Вутьи из священной ярости не выходили,
людей зубами рвали. Пленных либо убивали, либо в жертву богам приносили,
соплями над ними не мотали, как кое-кто ныне. Девиц опозоренных лошадьми
разметывали, а не замуж их совали всем подряд, чтобы позор скрыть. Боги
стояли всегда свежей кровью вымазанные, сыты и довольны были.
Враги нападали с дивным постоянством всегда через седмицу после того,
как урожай собран. И ждали врага, и радовались врагу, и побеждали врага, и
гнали врага.
Родители для чад своих сил не жалели и пороли ежедневно. Зато и
родителям почет был, не то что ныне.
Для старшего в роде седалище посреди двора возводили, чтобы сидеть он
там мог и надзирать над тем, чтобы жизнь в благочинии проходила. И не
нужно было палкой грозить и напоминать, чтобы седалище воздвигли, - все в
роду рвались эту работу сделать, ибо почет в том для себя видели.
И наложницы в былые времена свое место знали, не дерзили, намеков
гнусных не делали, а долг свой выполняли, пиво варили, ублажали и
прислуживали старшему в роде.
Сыновья от отческого богопочитания не отходили, с лукавыми вандалами
дел не имели, дочерей за лукавых вандалов не выдавали и в доме своем этих
лукавых вандалов не привечали и советам их пустым не следовали.
Да и вандалы в прежние времена иные были. Молчаливые были,
неуступчивые да лютые, не то что нынешние, липучие, как лепешка коровья. А
у отца Аларихова, Ариариха, эти вандалы вот где были - в кулаке железном
держал их!
И аланы иные были. Не торговлей пробавлялись, как теперь, - радость
ратной потехи народу нашему несли. Оттого и уважение аланам было, не то,
что ныне.
Стареет мир, к закату ощутимо близится, говорил дедушка Рагнарис.
Что о людях говорить, если даже коровы и козы долг свой в былые
времена знали и несли исправно и молока давали больше и гуще то молоко
было.
И не было такого, чтобы бегать приходилось неизвестно куда, чтобы
радость настоящего единоборства испытать. Вся жизнь в борьбе проходила и
все было чинно и благолепно.
Да и вожди народ свой почитали. Ариарих, отец Алариха, с охоты
вернется, а после по селам ездит и со всеми добычей делится. Да и охота
была дивной, столько дичи брал Ариарих, что на пять сел хватало.
Да что Ариарих! Еще сын его, Аларих, сколько раз в этом доме трапезу
с нами делил.
Вожди по отцовским заветам жили и на тех воинов опирались, что по
селам хлеб выращивали, дружину же малую при себе держали. Не то что
теперь, когда засела в бурге при Теодобаде орава проглотов и только и
знает что орать: давай, давай! А Теодобад и рад стараться. Только тявкнет
какой-нибудь щенок из последних дружинников теодобадовых, что на самом
краю стола сидит во время пира, что, мол, штаны у него прохудились, пора
бы, мол, в геройский поход отправиться, - так Теодобад и рад стараться,
уже несется какой-нибудь герульский курятник разорять. И вечно посреди
сева норовит отправиться, либо в разгар жатвы.
Воины бобылями не сидели, всяк род свой продолжить стремился. Не то
что нынешние (это он в Валамира метит): пивом до самых глаз нальются и
бабы им не нужны; муди и те у кабана оторвали - своих, что ли, нет?
Да и что за воины нынче? Коня им подавай, пешими сражаться боятся; на
коня попону постели, конским потом брезгуют. Раньше в бой пешими да нагими
ходили, зато копье было исправное да меч острый. И из боя не тряпки да
побрякушки приносили, а оружие, ибо враг был столь же наг и суров.
Вон Хродомер все сетует, что при молодом Аларихе у него гепиды
уздечку вандальской работы стащили. А и правильно стащили; благо, видать,
Хродомеру желали: негоже чужой работы сбрую брать.
Что с Хродомера взять, если на поводу идет у молодых. И почитания
Хродомеру от молодых потому и нет. Вон, когда во время пахоты (это когда
Теодобад по глупости поход не ко сроку затеял и Тарасмунда сманил) делал
Хродомер Агигульфу замечания кротким тоном для поучения, Агигульф на
Хродомера, как пес бешеный огрызался, убить грозился. Разве в иные времена
снес бы такое старейшина от молодого воина?
Он бы, Хродомер, еще с Агигульфом да Валамиром бражничать начал. Или
того лучше, огольцов этих, Атаульфа (то есть, меня) с Гизульфом по
брошенным хатам пугать, с него бы, Хродомера, сталось.
Что и говорить, плохо блюдет Хродомер порядки старинные. Оттого и
тяжко так приходится дедушке Рагнарису. В одиночку благолепие не
сохранишь, хоть ты тут умри.
Вот был бы Сейя жив. Сейя умел старинное благолепие соблюдать. Под
рукой Сейи все с оглядкой ходили, будь то хоть рабы, хоть иные домочадцы,
хоть сыновья сейины.
А девки!.. Разве было такое в прежние времена, чтобы дочери воинов
самому что ни на есть никчемному мужику на всем селе в портки заглядывали,
мудями его мелкотравчатыми любовались!
Когда дедушка Рагнарис такой, как я был, и в доме у батюшки своего
жил, ни минуты он без дела не сидел, не то что мы с Гизульфом. И чистота
везде была. В свинарнике так чисто было, что хоть ночевать там ложись.
И хозяйственным был он, дедушка Рагнарис еще с детских лет. Все в дом
нес, за своих же горой стоял.
И не было такого, чтобы у здоровых детей в голодные годы хлеб
отнимали и калекам да полоумным отдавали, чтобы те тоже не померли. Калек
и больных в капище относили, как было заведено. И оттого много здоровых
детей жило и здоровей становилось. На них и опора была в семье.
Конечно, и раньше такое было, что уроды рождались, говорил дедушка. У
отца дедушки Рагнариса, его тоже Рагнарис звали, тоже иногда уроды
рождались. Так отец дедушки Рагнариса как выяснял, что ребенок урод или
недоумок, так сразу в капище его относил. И семье польза, и боги довольны
были. Да и в селе от того были ему почет и уважение.
Строгость в доме была и степенность. Разве бывало такое, чтобы вперед
отца кто-нибудь есть начинал, когда за трапезу садились? А вот Гизульф
недавно... (Тут дедушка о Гизульфе вспомнил и подзатыльник ему отвесил.)
А работали как! Посмотрит человек на плуг - и плуг будто сам землю
рыхлить начинает; только глянет на точильный камень - глядь, а нож уже и
наточен. А нынче!.. Агигульф уже в который раз хлев чинит. Недавно нож
наточил - так этим ножом даже Галесвинта, несмотря на всю свою глупость,
бы не порезалась.
Все мельчает, все портится. Зерно урождается с изъяном, земля раньше
черная была, а стала серая, да и вообще все серое стало, потому что мир
стареет. Скоро наступит зима, которой три года стоять, а там уж и до
последней битвы недолго, сгинут все в одном огне. Ему-то, дедушке
Рагнарису, что - он пожил и настоящей жизни отведал; а вот нас, дураков,
ему жалко.
В бурге последний раз бывал, так смотреть там на все тошно. Лоботрясы
повсюду ходят, озоруют - и то скучно.
Да и пиво ощутимо испортилось. Раньше-то оно душу веселило, а теперь
желудок гнетет. (При этих словах дедушка в сторону Ильдихо кулаком
грозил.)
Все безобразия оттого, что богов люди забывать стали, от отческого
богопочитания оступились. Жертв кровавых не приносят, соберутся в своем
храме, книжку какую-то читают и слезы проливают: ах, бедный скамар, к
кресту его прибили. Того-то скамара, князя-то Чуму, своими руками на
скамаровом поле разорвали, и никто ни слезинки не уронил. А все почему?
Потому что правильно поступили. Эта вера новая, что от ромеев к нам
переползла, она похуже всякой чумы будет.
И на кого богов отеческих променяли? И каких богов! Странника Вотана,
Доннара-молотобойца, Бальдра, светлого господина забыли, а бродяге
поклоняются. Кто он такой, бродяга этот? Нешто дал бы доблестный воин
себя, как лягушку, распластать?
Прав был старый Ариарих, отец Алариха. Ежели прослышит, что какой
воин дурью начинает маяться и кресту поклоняться, так сразу на поединок
того воина вызывал и убивал. Иной воин отказывался против вождя оружие
поднимать, так тех Ариарих без поединка убивал. И так убил многих.
Одежду меховую шить - и то разучились. Раньше грела, а теперь
холодно.

ГУСЛИ
Как-то раз дедушка Рагнарис послал дядю Агигульфа в бург за новыми
серпами, дав для обмена овцу. Знал бы, что из этого выйдет, - ни за что бы
дядю Агигульфа не послал. Но тут уж волков бояться - в лес не ходить. Коли
имеешь дело с дядей Агигульфом, нужно быть готовым ко всему.
Дядя Агигульф с собой мешок ячменя еще взял и коня своего. Сказал,
что перековать бы коня не мешало.
С тем отправился он в бург.
Вернулся на следующий день. Серпы привез, коня привел, за плечами в
мешке гостинец привез. А какой гостинец - не говорил. Сказал, сперва
отобедать нужно, на голодный желудок гостинец этот, мол, правильно не
понять.
Когда коня в стойло повел, дедушка Рагнарис и увидел по следам, что
подкова одна с выщербиной, старая. Спросил удивленно, почему коня не
перековал. Неужто весь мешок ячменя на тот гостинец неведомый ушел? Да на
что они сдались, такие гостинцы!
Дядя же Агигульф ответил, кузнец про те подковы говорил, будто очень
хорошие те подковы. До ромеев добраться и назад вернуться можно и все им
сносу не будет.
Не верить кузнецу резона не было. Знает дядя Агигульф этого кузнеца.
И дедушка Рагнарис его тоже знает.
Бросили они о подковах спорить, и трапезничать мы сели. После же
трапезы, как насытились, подступили мы все к дяде Агигульфу, чтобы
гостинец свой он нам показал.
Дядя Агигульф, торжествуя, из мешка гусли вынул. Вернее, сперва-то мы
подумали, что это какой-то особенный лук, чтобы стрелять всем вместе, ибо
гусли похожи на большой, как стол, ящик, и тетивы через весь этот ящик
натянуты. Но дядя Агигульф объяснил нам, что гусли это. Помогают они
сказителю песни о героях рассказывать. Мы с Гизульфом не очень поняли, как
это гусли помогают рассказывать. Они деревянные и слов не знают.
Дедушка Рагнарис заворчал, зачем это дяде Агигульфу песни о героях
понадобились. Но дядя Агигульф на это заявил, что давно уже дар
сказительный в себе ощущает. Как в битве мечом размахнется, как опустит
меч на голову вражескую, как услышит хруст костей и лязг металла - так
строки сами собой на ум приходят.
Случилось же в бурге вот что. Приехал дядя Агигульф и зашел дружину
проведать. Первым делом повстречал там одного дружинника по имени
Гибамунд. Сидел тот, изрядно уже пивом накачавшись, и скамар какой-то
перед ним сидел, на коленях вот этот самый ящик держал. И песню громкую
пел, за струны дергая.
Гибамунд же подсказывал скамару, какие слова говорить. Пели про
битву, и выходило так, что этот Гибамунд самый главный герой в той битве
был. Подскажет Гибамунд еще какую-нибудь подробность той битвы, а скамар
тут же ладными стихами излагает. И за струны дергает беспрерывно, так что
гром стоит, как если бы волны о скалу разбивались, разбитое судно
проволакивая.
Сел рядом дядя Агигульф. Заслушался. Завидно ему стало.
У скамара рожа красно-сизая, глаза вверх завел, знай себе струны
дергает да поет осипшим голосом, когда не пьет.
У Гибамунда слезы подступают, так прекрасны песни те были. Дядя
Агигульф пива с Гибамундом и скамаром выпил и тоже слезу сглотнул. И
впрямь, прекрасные песни. И захотелось дяде Агигульфу, чтобы и о нем такие
песни сложили.
Попросил Гибамунда учтивейше скамара того песенного ему продать.
Гибамунд сказал на то, что скамар не продается, что, вроде бы, свободный
он. Хотя, ежели дяде Агигульфу не лень, может в рабство скамара того
обратить.
Однако дяде Агигульфу лень было.
Скамар же вдруг предложил дяде Агигульфу свои гусли. Мол, для такого
статного воина, для такого знатного господина ничего не жаль отдать.
Точнее, сменять. А еще точнее, на мешок ячменя сменять, вон на тот, какой
знатный господин из деревни своей притащил.
Тут подумал дядя Агигульф о том, что скамар-то ему, пожалуй, и не к
чему. Дар своей поэтический в себе ощутил. И раньше строки на ум
приходили, битвы да героев воспевающие, а при виде дивных гуслей и вовсе
потоком полились.
И играть на этих гуслях много ума не надо. Ежели скамар за струны
дергать научился, то уж дядя Агигульф сделает это куда лучше, рука-то у
него не в пример сильнее скамаровой.
Попросил только у того скамара, чтобы секрет какой-нибудь показал.
Скамар охотно показал, как из струн непотребный визг извлекать, чем в
восторг привел и Гибамунда, и дядю Агигульфа. И еще больше захотелось дяде
Агигульфу эти гусли иметь.
И согласился он отдать мешок ячменя за гусли.
Сменялись.
Скамар уже напропалую льстил дяде Агигульфу, военного вождя ему
предрекая - при таком-то уме, при таком-то даре! Сразу видно, что любимец
богов.
И стал вдруг дяде Агигульфу скамар противен. И Гибамунду стал он
противен. Вдвоем пинками его прогнали. Ячмень же не дали, потому что вдруг
открылось им, что украл эти гусли скамар.
Гибамунд даже припомнил, что свояк у него в дальнем селе есть, так у
свояка сосед был, а у соседа того, вроде бы, как-то видел Гибамунд такие
же точно гусли. И надо бы еще выяснить, не те ли это самые, чтобы зря не
позориться.
Жаль будет соседу свояка гусли отдавать, если признает, а за них уж
ячменем заплачено. А так не жалко.
И рассудив таким образом, обратили они ячмень в пиво и стали вдвоем
песни слагать. И так у них складно получалось без всякого скамара, такие
красоты на ум приходили и сами собою в слова ложились...
Потом Гибамунд пение оборвал и сказал, что, кажется, расстроены
гусли. Спросил дядю Агигульфа, умеет ли он их настраивать. Дядя Агигульф
сказал, что не умеет. Гибамунд тоже не умел. Предложил к дружине пойти.
Мол, две головы хорошо, а много лучше.
И многие стали гуслями наслаждаться. Пиво полилось рекой. Дружинника
не осталось в бурге, кто не попытался бы сыграть на гуслях свою песнь, и
состязались - кто сильнее дернет.
После собаку словили и стали ее за хвост тянуть. Потянут - собака
взвизгнет. Потом по гуслям проведут особым секретным образом, как скамар
показывал, - гусли взвизгнут. Так и потешались, кто громче визжит.
Потом собака дружинника укусила и была отпущена.
Решено было, что негоже такую диковину от вождя таить. К Теодобаду
понесли, громко песни распевая, а впереди дядя Агигульф шел и что было
мочи за струны тянул - старался ради вождя. Рядом Гибамунд вытанцовывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25