даже на самых суровых лицах проступила
жалость, а на некоторых и гнев, только не против нее.
Затем ей бросились в глаза трое судей за большим столом, у которого
устроились и секретари из монахов. Посредине Старый епископ с жестоким
лицом и крючковатым носом, в пышном облачении и митре; пастырский посох
его стоял позади, прислоненный к деревянным панелям стены, а сам он глядел
прямо перед собой маленькими, похожими на бусины, глазками. Слева от него
- угрюмого вида, с тяжелой нижней челюстью приор из какого-нибудь
отдаленного графства, одетый в простую черную рясу с поясом вокруг талии.
А справа Клемент Мэлдон, блосхолмский настоятель и враг ее дома; его
чужеземное, оливково-смуглое лицо казалось любезным, черные быстрые глаза
внимательно следили за всем, обостренный слух схватывал каждое слово, даже
произнесенное шепотом; он что-то тихо сказал епископу, и тот мрачно
улыбнулся в ответ. Наконец, на огороженном веревкой месте под охраной
стражника - несчастная, полубезумная старуха Бриджет, бормотавшая какие-то
слова, на которые никто не обращал внимания.
Теперь проход расчистился, и им велели идти вперед. На полпути
какое-то яркое пятно привлекло внимание Сайсели - это была рыжая борода
Томаса Болла. Глаза их встретились, и в его взгляде она увидела страх. Ей
сразу же стало понятно: он боится, что будет выдан и обречен на страшную
пытку.
- Не бойся ничего, - шепнула она, проходя мимо.
Он услышал или, может быть, по взгляду Эмлин понял, что ему ничего не
угрожает; во всяком случае, у него вырвался вздох облегчения.
Теперь они тоже вступили в огороженное веревкой пространство и там
остановились.
- Ваше имя? - спросил один из секретарей, указывая на Сайсели своим
гусиным пером.
- Всем известно, что меня зовут Сайсели Харфлит, - спокойно ответила
она; писец грубо возразил, что она лжет, и тут опять разгорелся старый
спор о законности ее брака, причем аббат настаивал на том, что она
по-прежнему Сайсели Фотрел, мать незаконнорожденного ребенка.
Епископ проявил к этому некоторый интерес, стал задавать вопросы и
даже склонялся, скорее, на ее сторону, ибо, когда дело касалось религии,
он хорошо разбирался в законах и старался быть справедливым. Впрочем, под
конец он от этого вопроса отмахнулся, довольно грубо заметив, что если
хоть половина того, что он о ней слышал, - правда, для нее вскоре уже не
будет иметь значения, каким именем она звалась при жизни, и велел писцам
именовать ее Сайсели Харфлит или Фотрел.
Затем сказала свое имя Эмлин, а сестру Бриджет записали безо всяких
вопросов. Потом прочитали обвинительное заключение, очень длинное, полное
технических терминов, отдельных слов и целых фраз по-латыни. И из всего
этого Сайсели поняла, что их обвиняют в разных ужасающих преступлениях, в
том, что они вызывали дьявола и он являлся к ним в образе чудовища с
рогами и копытами, а также в образе ее покойного отца. Когда обвинительное
заключение было прочитано, им велели отвечать, и они заявили о своей
невиновности. Вернее, заявили только Сайсели и Эмлин, ибо Бриджет начала
что-то очень длинно рассказывать, и понять ее было невозможно. Ей велели
умолкнуть, после чего на речи ее уже никакого внимания не обращали.
Тут епископ спросил, были ли эти женщины подвергнуты пытке, и,
получив отрицательный ответ, выразил по этому поводу сожаление: ведьмы,
сказал он, явно очень упорные, и, подвергнув их некому дисциплинарному
воздействию, можно было бы избежать лишней возни. Спросил он также, были
ли обнаружены у них на теле колдовские знаки, то есть места, где дьявол
поставил свою печать и где, как известно, избранники его не ощущают боли.
Он даже поднял вопрос о том, чтобы судебное разбирательство было отложено,
пока ведьм не исколют булавками, чтобы найти колдовские знаки, но в конце
концов отказался от своего предложения, дабы не терять времени.
Последний вопрос был поднят хмурым приором, который высказал мнение,
что ребенка тоже следует обвинить, ибо и он ведь, по-видимому, общался с
дьяволом: говорят же, что от смерти его спас дьявол, который взял его на
руки и передал монахине Бриджет, - это к тому же единственное
свидетельство против означенной Бриджет. Если она виновна, то как может
быть невинным ребенок? Не следует ли их сжечь вместе, ибо очевидно же, что
младенец, которого нянчил сам дух зла, проклят богом.
Законник-епископ признал этот довод интересным, но в конце концов
решил, что безопаснее будет пренебречь им, приняв во внимание младенческий
возраст преступника. Он добавил, что значения это не имеет, ибо можно не
сомневаться, что гнусный враг рода человеческого вскоре сам предъявит
права на свое добро.
Под конец, перед вызовом свидетелей, Эмлин потребовала адвоката,
который бы взял на себя их защиту, но епископ, усмехнувшись, ответил, что
в этом нет никакой нужды, ибо у них и так имеется лучший из адвокатов -
сам сатана.
- Верно, милорд, - сказала, подняв глаза, Сайсели, - у нас лучший из
адвокатов; только вы его неправильно назвали. Бог, защитник невинных, -
наш адвокат, и на него я полагаюсь.
- Не кощунствуй, колдунья! - закричал старик; и начался допрос
свидетелей.
Передавать его во всех подробностях не стоит, да это и заняло бы
слишком много времени - он тянулся несколько часов. Прежде всего
обсуждались молодые годы Эмлин и очень подчеркивалось, что мать ее была
цыганка, покончившая самоубийством, а отец осужден инквизицией после того,
как публично сожгли написанный им еретический труд. Затем давал показания
сам аббат; хотя таким образом он оказался одновременно и судьей и главным
свидетелем, никому это не показалось странным, ведь речь шла об обвинении
в колдовстве. Он сообщил об исступленных речах Сайсели после сожжения
Крануэл Тауэрса, добавив, что она и ее сообщница Эмлин спаслись от пожара
явно благодаря волшебству, иначе они никак не могли бы остаться в живых.
Он рассказал о том, как Эмлин угрожала ему, после того как поглядела в
сосуд с водой, и обо всех ужасных делах, которые совершались в Блосхолме и
были несомненно вызваны этими ведьмами. В этом он был прав, хотя и не
знал, как все это происходило на самом деле. Он поведал о гибели
повивальной бабки, о том, какой у нее был вид после смерти - при этом все
присутствующие содрогнулись от ужаса, - и, наконец, о появлении призрака
сэра Джона Фотрела, который общался с обвиняемыми в часовне обители, а
затем бесследно исчез.
Когда он кончил свою речь, Эмлин попросила разрешения в свою очередь
задать ему вопросы, но в этом ей было отказано на том основании, что лица,
обвиненные в таких ужасных преступлениях, не имеют права на перекрестный
допрос.
После этого заседание было прервано на обед. Обвиняемым тоже принесли
пищу, но они вынуждены были есть там, где стояли. А хуже всего было то,
что Сайсели пришлось и ребенка кормить при всей собравшейся толпе, которая
глазела на нее, грубо издевалась и злилась, когда Эмлин и несколько
монахинь окружили и заслонили Сайсели как бы живой ширмой.
Судьи возвратились, и снова начались показания свидетелей. Хотя
большая часть этих показаний была совершенно несущественна, их набралось
столько, что под конец Старый епископ устал и заявил, что больше он ничего
слышать не хочет. Тут судьи принялись задавать сперва Сайсели, а затем
Эмлин вопросы такого гнусного рода, что, с негодованием отрицательно
ответив на первые из них, они потом уже просто замолчали, отказываясь что
бы то ни было отвечать, - явное доказательство их вины, как с торжеством
отметил хмурый приор. Наконец запас этих омерзительных вопросов иссяк, и
Сайсели задали последний - хочет ли она что-нибудь сказать в свою защиту.
- Да, я имею что сказать, - ответила она, - но я устала и вынуждена
говорить кратко. Я не ведьма и не понимаю, в чем меня обвиняют.
Блосхолмский аббат, выступающий в качестве судьи, мой злейший враг. Он
притязал на земли моего отца - теперь он наверно захватил их - и зверски
умертвил у Королевского кургана в лесу упомянутого отца моего, когда тот
ехал в Лондон, чтобы подать на него жалобу и раскрыть его измену перед его
милостью королем и королевским советом...
- Лжешь, ведьма! - крикнул аббат, но Сайсели, не обратив на это
внимания, продолжала:
- Потом он и его вооруженные наемники напали на дом моего мужа, сэра
Кристофера Харфлита, и сожгли его, умертвив или попытавшись умертвить - я
не знаю точно его участи, - означенного супруга моего, который так и
пропал без вести. Потом он заточил меня и мою служанку Эмлин Стоуэр в этой
обители и пытался принудить меня подписать бумаги, по которым к нему
перешло бы мое и моего сына имущество. Я отказалась пойти на это, и именно
потому он предал меня суду: говорят, что у осужденных за колдовство
отнимают все их достояние, а завладевают им те, у кого хватит силы его
удержать. Заявляю, наконец, что не признаю власти этого трибунала, и
обращаюсь с жалобой к королю, который рано или поздно услышит мой вопль и
отомстит за нанесенные мне обиды, а может быть и за мою смерть, тем, кто в
них повинен. Услышьте эти слова мои, добрые люди! Я обращаюсь к королю и
ему одному, после бога, вверяю свое дело, а если мне суждено погибнуть, то
и опекунство над моим осиротевшим сыном, которого аббат тоже пытался
убить, подослав свою наймитку, гнусную тварь, - да настигнет ее суд божий,
как настигнет он и вас, убийцы ни в чем не повинных людей!
Так говорила Сайсели. И, кончив говорить, она, измученная усталостью
и горем, упала на пол - ибо в течение всех этих долгих часов ей
приходилось стоять на ногах, - да так и осталась лежать с ребенком на
руках; жалостное это было зрелище, и тронуло оно даже суеверные души
собравшихся здесь людей.
Однако ее слова о том, что она обращается с жалобой к королю, видимо,
испугали злобного Старого епископа. Он повернулся к аббату и затеял с ним
какой-то спор. Сайсели прислушалась и уловила кое-что из его речей:
- Тогда пусть вся ответственность ложится на вас. Я сужу это дело
лишь с церковной точки зрении и прикажу, чтобы в протоколах так и было
записано. Что же касается приведения приговора в исполнение и вопроса об
имуществе осужденной, то здесь я умываю руки. Занимайтесь этим сами.
- Так говорил Пилат! - крикнула Сайсели, подняв голову и глядя ему
прямо в глаза. Потом голова ее снова упала, и она замолкла.
Тут открыла рот Эмлин, и из него полился целый поток слов.
- А известно ли вам, - начала она, - кто такой и что из себя
представляет этот испанский священник, который судит нас за колдовство?
Послушайте-ка, я вам скажу. Много лет назад он бежал из Испании, потому
что натворил там гнусных дел. Спросите-ка его о монахине Изабелле,
двоюродной сестре моего отца, о том, какой конец постиг ее и других, что
были с нею. Спросите-ка его...
В это время один монах, которому аббат что-то шепнул, подкрался к
Эмлин сзади и накинул ей на голову покрывало. Но своими сильными руками
она сорвала его и закричала:
- Он убийца и предатель! Он замышляет убить короля. Я могу доказать
это, Фотрел потому и погиб, что знал...
Аббат что-то крикнул, и снова монах, здоровенный парень, по имени
Амброз, закрыл ей рот покрывалом. Она опять освободилась и, повернувшись к
народу, закричала:
- Многим из вас я в свое время помогала. Неужто у меня друга не
осталось? Неужто в Блосхолме нет никого, кто отомстит за меня этой скотине
Амброзу. Кое-кто, верно, найдется!
Но тут Амброз, с помощью других монахов, набросился на нее, ударил по
голове и стал трясти, пока она, задыхаясь, почти лишившись сознания, не
упала на пол.
Быстро обменявшись несколькими словами со своими коллегами, епископ
вскочил с места и в сумерках, сгущающихся в зале - ибо солнце уже зашло, -
прочитал приговор суда.
Прежде всего он заявил, что обвиняемые найдены виновными в
злостнейшем колдовстве. Затем он со всей подобающей торжественностью
отлучил преступниц от церкви и отдал их души во власть сатаны, их
господина. Под конец, как бы между прочим, он приговорил их тела к
сожжению, не указав, однако, когда, кто и каким образом должен совершить
казнь. В это мгновение из темноты раздался чей-то громкий голос:
- Ты превышаешь свою власть, поп, и посягаешь на права короля.
Берегись!
Начался шум; одни кричали "верно", другие - "нет". Когда же все
утихло, епископ или, может быть, аббат - разглядеть было невозможно -
воскликнул:
- Церковь защищает свои права! Пускай король заботится о своих.
- Да он и позаботится, - ответил тот же голос. - Он уже показал это
римскому папе. Монахи, ваша песенка спета.
Опять поднялся ужасающий шум. И правда, вся эта сцена или, вернее,
шум, царивший кругом, кому угодно могли показаться странными. Епископ со
своего места вопил от ярости, словно курица, потревоженная ночью на
насесте; хмурый приор мычал, точно бык; народ волновался и кричал то одно,
то другое; секретарь требовал, чтобы ему дали свечу, а когда, наконец, ее
принесли и она, как слабая звездочка, замерцала в густом мраке, он трубкой
приставил руку ко рту и заорал:
- А как насчет этой Бриджет? Оправдать ее?
Епископ ничего не ответил. Казалось, он испугался тех сил, которые
сам же развязал; но аббат крикнул секретарю:
- На костер старую ведьму вместе с другими! - И тот записал это
решение в протокол.
Когда стража окружила трех осужденных, чтобы увести их, у
перепуганного ребенка вырвался тонкий жалобный крик. А епископ и его
спутники, предшествуемые монахом со свечкой в руке - это как раз был
Амброз, ударивший Эмлин, - целой процессией двинулись через зал к парадной
двери.
Но не успели они дойти до нее, как свеча была вырвана из руки
Амброза, воцарился полнейший мрак, а во мраке поднялась страшная суматоха.
Раздавались вопли, шум борьбы, крики о помощи. Понемногу все стихло, зал
начал пустеть, ибо ни у кого, по-видимому, не было желания там
задерживаться. Зажгли факелы, и глазам оставшихся в зале предстало
необычайное зрелище.
Епископ, аббат, чужой приор лежали в разных местах, избитые,
окровавленные, одежды с них были сорваны, так что они оказались
полуголыми; рядом с епископом валялся его разломанный пополам посох:
похоже было, что и обломали его о голову самого епископа. Но хуже всего
пришлось монаху Амброзу: он лежал, прислоненный к одному из столбов,
поддерживающих свод; ноги его обращены были носками вперед, а лицо
смотрело назад, ибо кто-то свернул ему шею, как гусю в Михайлов день.
Епископ огляделся по сторонам и почувствовал, как болят его раны.
Потом он позвал свою свиту:
- Принесите мне плащ и подайте лошадь; хватит с меня Блосхолма и всех
этих колдовских штук. Теперь вы уж сами распутывайте свои дела, аббат
Мэлдон; мне в них что-то не везет. - При этих словах он взглянул на свой
сломанный посох.
Так закончился большой процесс блосхолмских ведьм.
Сайсели наконец заснула, и Эмлин оберегала ее сон. Так как никакого
другого подходящего помещения не было, их опять отвели в прежнюю комнату,
но теперь они находились там под вооруженной стражей, чтобы им не
вздумалось бежать. Однако Эмлин хорошо сознавала, что на бегство
рассчитывать нечего: даже если бы им и удалось выбраться из стен обители,
как смогли бы они скрыться, не имея друзей себе в помощь, пищи, чтобы не
умереть с голоду, и лошадей для дальнейшего путешествия? Не пройдя и мили,
они оказались бы настигнутыми погоней. К тому же Сайсели не пожелала бы
расстаться с ребенком, да и вряд ли была в состоянии куда-либо двинуться
после всего, что перенесла. Так Эмлин и сидела без сна, и сердце ее полно
было горечи, гнева и страха, ибо она не видела впереди ни малейшего луча
надежды. Тьма окружала их со всех сторон.
Дверь открылась, потом ее снова закрыли и заперли на ключ. Из-за
занавески выступила высокая фигура настоятельницы со свечой в руках,
сверкнувшей во мраке, как звезда. Она стояла и осматривалась, подняв
свечу; и у Эмлин, когда она ее увидела, мелькнула одна мысль: может быть,
она, так любившая Сайсели, поможет им? Разве сейчас образ ее - ласковое
лицо, свеча во мраке - не представился ей воплощением самой надежды? Эмлин
встала навстречу настоятельнице, приложив палец к губам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34