Штиллер ответил не сразу: сперва рассказал, как надул комиссара, отрапортовав, что винтовка не в порядке. - Ты хочешь знать, что сказала Аня? - Он улыбался, разминал сигарету, покуда не выкрошился весь табак, пожал плечами. - Ничего. Лечила меня вплоть до самого отъезда. Она меня презирала. - Ты сказал, что она тебя любила. - Я совершил предательство! -упорствовал он. - Я не выдержал испытания! Любовью тут ничего не изменишь! - Сибилла не мешала Штиллеру говорить, повторять все то же, теми или другими словами. Он снова налил себе вина и выпил. - Ты никому не рассказывал об этом, даже жене? - Штиллер резко мотнул головой. - Почему же, почему ты не рассказал ей? Тебе было стыдно? - Он уклонился от прямого ответа: - Женщинам этого не понять! Я оказался трусом! - Бутылка была пуста, литровая бутылка кьянти; Штиллер не пьянел, вероятно, привык пить. Может быть, он пьет из-за этой истории на Тахо? Теперь Сибилла, конечно, не могла подойти и обнять его... Штиллер почувствовал бы себя непонятым, как и все мужчины, когда их порывам кто-то противопоставляет свои, казалось, он и так почуял, что Сибилла позволяет себе собственные суждения, и меланхолически повторял: - Я не выдержал испытания.
- А ты полагал, - улыбнулась она, - что можно прожить жизнь и ни разу не провалиться? - Ей пришлось уточнить: - Ты стыдишься того, что ты такой, как есть. Разве обязательно быть борцом, воином и уметь стрелять? Ты говоришь, что не выдержал испытания на Тахо, не проявил себя, как следовало, никто с тобой не спорит, но, может быть, ты пытался себя проявить в поступках, тебе не свойственных? - Штиллер не принял этого утешения. - Я же сказал, женщина этого понять не может. - "Понимает лучше, чем тебе бы хотелось", - подумала она, но только засмеялась и сказала: - Не обижайся, но скажи, почему вы, мужчины, всегда хотите быть такими великолепными? Не сердись, но... - Невольно она взяла его руки в свои, но Штиллер, как видно, неправильно это понял, во всяком случае, он посмотрел на нее ласково, но не без пренебрежения. Да, подумала Сибилла, он относится к ней несерьезно, относится как к влюбленной женщине, которая ждет нежности, вот и все. Она докучает ему, это ясно! Он погладил ее по волосам - непонятый трагический мужчина, - и его ласковая снисходительность заморозила Сибиллу, она больше не могла вымолвить ни слова, Штиллеру нравилось быть несчастным (говорит Сибилла), он не стремился расстаться со своей болью. Он окопался за ней. Не хотел быть любимым. Боялся любви. - Теперь ты знаешь, - сказал он и убрал стаканы со стола, - почему я не выстрелил. К черту эту историю! Я не мужчина! Мне еще много лет снилось, что я хочу выстрелить, а ружье не стреляет, незачем объяснять тебе, что это - типичный сон импотента! - Он проговорил это в кухонной нише. Сибилла огорчилась и встала. Она раскаивалась, что пришла сюда, ей было грустно и вместе с тем жаль Штиллера. Почему он не хочет, чтобы его любили? Любили по-настоящему? Оставалось только играть навязанную ей Штиллером роль - роль глупенькой любопытной болтушки, и она болтала, пока Штиллеру не понадобилось выйти.
Она решила никогда больше не встречаться с ним.
Когда он вернулся с лестничной площадки, сопровождаемый неизбежным шумом спущенной воды, Сибилла уже причесалась и подмазала губы. Шляпку она тоже успела надеть. Штиллер растерялся. - Ты уходишь? - спросил он. - Уже поздно, - отвечала она, натягивая перчатки. Штиллер не возразил ни слова. Глупый ты человек, - вдруг рассмеялась она. - Почему? - спросил Штиллер, он мыл руки над раковиной. - Просто глупый, и все! - смеясь, повторила она. - А почему - не знаю! - Штиллер неуверенно посмотрел на Сибиллу и стал вытирать руки. Оба не знали, что будет сказано дальше, Штиллер все вытирал руки. Идем! - сказала она. - Уедем отсюда! - Куда? - Отсюда! - сказала она. - У меня внизу машина, надеюсь, никто не заметил, что я забыла ее закрыть. Штиллер усмехнулся (наивная, неопытная девчонка!). По его лицу нельзя было понять, что за решение он принял, так или иначе, он открыл маленькое окошечко на кухне, чтоб проветрить мастерскую, ни слова не говоря, снял с гвоздя свое коричневое пальто, похлопал по карманам, проверяя, не забыл ли ключи, еще раз посмотрел на Сибиллу, - он не знал, что она задумала, - и погасил свет...
Следующий день был для Сибиллы нелегким, а может быть, удивительно легким. Ночью - маленькая деревенская гостиница, на стенах там висели не бандерильи, а вышитые крестом библейские или еще какие-то изречения: "Будь верным и честным - всегда и везде!" - или: "Честность превыше всех богатств!" - словом, то, что обычно бывает на таких вышивках; деревенская гостиница в ночи, где, должно быть, пахло сушеными грушами и на рассвете под окошком кричали петухи, а по другую сторону - незыблемый домашний очаг и маленький Ганнес, который не умер от ангины, - два разных прекрасных мира. Но как странно, что из одного в другой можно было переправиться без моста! Днем она позвонила по телефону, надо же было убедиться, что Штиллер действительно существует. А потом побежала в сад!.. Стояла весна, дел невпроворот, пора копать, сажать, обрезать, рыхлить землю, а земля сухая, как летом. Сибилла подтащила шланг на лужайку, направила шипящую струю на кусты, покрытые набухшими почками. Подошедшая соседка заметила, что это может повредить почкам. И Сибилла со шлангом пошла в другой угол сада, где журчанье ничему не вредило. Журчанье было необходимо, а почтенная соседка, которая и погоду предсказывает лучше других, пусть сердится, если не понимает этого. И зачем только она во все вмешивается? Маленький Ганнес не забыл вчерашнего обещанья Сибиллы - купить бамбук и синей папиросной бумаги, чтобы смастерить ему змея; Сибилла почувствовала себя виноватой, поклялась, что завтра же съездит в город и все купит, а как только приедет цирк непременно поведет его туда, сегодня же она возьмет его на аэродром встречать папочку. Ей хотелось всех осчастливить: Каролу, горничную-итальянку, она отпустила гулять, - пусть себе идет, они пообедают в городе. "Что за прелестный весенний день!" Даже соседка с нею согласилась. Желтые форситии светились на солнце, магнолия уже набирала бутоны, а шланг наколдовал собственную маленькую радугу. Храбро потрудившись четыре часа в саду, Сибилла еще раз приняла душ, переоделась. В аэропорт они, конечно, приехали слишком рано. Ганнес получил стаканчик с мороженым - ведь горло у него уже не болело, - но снять куртку Сибилла ему не позволила, чтобы не повторилась ангина. Сколько здесь самолетов! Можно улететь прямо в Афины, в Париж, даже в Нью-Йорк! Она не сомневалась, что Рольф поймет все с первого взгляда. Впрочем, только ему одному, самому близкому человеку, Сибилла могла и хотела довериться. Самолет опаздывал на сорок минут - достаточно времени, чтобы мысленно сказать ему все, чего она никогда не скажет в действительности. Потому что с того мгновения, как лающий голос громкоговорителя объявил посадку прибывшего из Лондона самолета и из притихшей машины выскочил целый табун незнакомых людей, которых стюардесса собрала всех вместе и повела в таможню, - ей казалось, что ничего особенного не произошло; держа за руку маленького Ганнеса, Сибилла сверху, с террасы, увидела, как озирается Рольф, наконец находит их и машет газетой, - с этого мгновения все в ней смолкло, она даже не кивнула ему. Она сама этого не заметила, но Рольф позднее сказал, что она даже не взглянула в его сторону. Вдруг она почувствовала - его это не касается! Он задержался в таможне, и ее разобрала досада: до чего же Рольф самонадеян, считает само собой разумеющимся, что его каждый раз встречают на аэродроме! Сибилле легче было в броне досады. Помахал газетой, да, но не удивлен и не обрадован, ведь это в порядке вещей, что любящая супруга встречает его в аэропорту. Сибилла рассердилась и, когда он наконец вышел из таможни и поцеловал ее, подставила ему обе щеки, но не губы!.. "Что нового?" - его обычный вопрос. Однако, идя к машине, Сибилла заметила, что ноги с трудом слушаются ее. За ужином, в ресторане, желая сообщить Рольфу хоть какую-нибудь новость, она заговорила о молодом Штурценеггере, их архитекторе, о том, какое ему привалило счастье: заказ в Канаде или где-то еще. Да, и вот еще что, Штурценеггер очень хвалил новый фильм, не пропустить бы его, сегодня, кажется, последний день. Обычно по возвращении Рольф бывал бодр, возбужден, весел, казалось, он только что искупался в животворном источнике, - сегодня она превзошла его веселостью, болтовней, и он сразу же взял тон усталого путника, жаловался, что над Ла-Маншем сильно болтало, торопил домой, будто вернулся не из Лондона, а с фронта и жаждет заслуженного покоя и заботы. Все же Сибилла была немного озадачена своим открытием: оказывается, теперь она смотрит на Рольфа с любовью, но уже не боится, что он что-то скрывает, не боится потерять его, она вдруг избавилась от чувства, что не сможет жить без него, хотя испытывает к нему искреннюю нежность, правда, смешанную с жалостью. Сибилла вовсе не хотела этой снисходительной нотки, но она как-то вдруг возникла, Сибилла услышала ее в своем голосе раньше, чем Рольф. Желая доказать, что, если он устал, это еще не доказывает, что она устала, Сибилла заявила, что пойдет в кино одна. Но Рольф не возразил ни слова - и она никуда не пошла, не из-за угрызений совести, она их не чувствовала, даже когда смотрела ему в глаза, скорее, из материнской нежности к Рольфу. Потом, в машине, хотя вела ее Сибилла, не Рольф обнял ее, а она положила руку ему на плечо, несмотря на то что была за рулем. Он сказал: - Ты великолепно выглядишь! - Она сказала: - Потому что я счастлива. - И с облегчением подумала: "Теперь он все знает". Правда, Сибилла то и дело поглядывала на него: о, боже, до чего нечувствительны мужчины! Даже смешно. Трудной (для Сибиллы) была минута, когда Рольф, отец ее ребенка, поставил в холле свои чемоданы, повесил пальто - он дома, он будет здесь ночевать. Невообразимо! Ее глаза наполнились слезами, но он и этого не заметил. Он толковал про обнищание Британской империи. Но вот маленький Ганнес уже в постели, немудрящая его молитва прочитана, Сибилле уже не избежать обнищания Британской империи. Ничего не вернешь, ничего не восстановишь, даже если бы она захотела ничего! Но как пережить этот вечер, если Рольф ничего не заподозрил и умолчать, обмануть его так легко и так невозможно? Рольф на кухне доставал из холодильника пиво и оттуда крикнул Сибилле: - Ты была на стройке? - Она решила тихонько уйти, бесшумно открыть дверь и, пока Рольф пьет свое пиво и говорит про стройку, уйти из дому, куда-нибудь, не к Штиллеру, просто куда-нибудь; должно быть, Рольф услышал, как повернулся ключ, он вышел в холл, увидел ее в пальто, с ключом в руке, бледную или покрасневшую, но вполне собой владеющую. - Надо же вывести собаку, - сказала она. Рольф поставил стакан с пивом и пошел с собакой, куда более предупредительный, чем обычно. Неужели он ничего не понял? Или прикидывается? Или ему и правда безразлично?! Или он просто глуп, невыразимо глуп, одержим манией величия, уверен, что ни один мужчина ему не опасен, - иначе что же все это значит? Она сидела в пальто. И все же по-своему Рольф прав, решила она, пожалуй, для него это действительно не играет большой роли, он ничего не теряет. Но знать он должен! Каждый час, каждые четверть часа умолчания отравляют все, что было у них в прошлом. Она плакала. Может быть, раскаивалась? И стыдилась Штиллера, теперь такого далекого. Вернется Рольф с собакой, она ему все скажет и умалит значение той ночи, предаст Штиллера, предаст себя. Сибилла ясно себе представила; Рольф обнимет ее за плечи и своим снисходительно-понимающим видом сведет на нет ее сбивчивое, неумное интермеццо. А она, предательница, возненавидит Рольфа за собственное предательство. Не честнее ли все скрыть от него? Ей чудилось, что все вещи в квартире настроены против нее, что существуют они лишь затем, чтобы сделать невозможным такое признание. Почему здесь нет Штиллера? Муж казался ей сильным, страшно сильным, не потому, что на его стороне было "право", нет потому что он присутствовал здесь, а Штиллера заслоняли вещи: рояль и мебель, ковры, книги, холодильник и вся остальная рухлядь, да, обыкновенная рухлядь, заступавшаяся за Рольфа,- немая, упрямая, непререкаемая. Такая квартира - это бастион, пошлость под личиной тонкого вкуса! Она набрала номер Штиллера, чтоб услышать уже забытый голос, но услышала лай собаки, бросила трубку, сняла наконец пальто, смертельно усталая, готовая к женской своей капитуляции, готовая ждать, кто из них победит другого и тем самым ее. Рольф застал Сибиллу погруженной в хозяйственные дела. Он - не без основания - нашел, что проверять счета мясника и молочника за прошедший месяц по меньшей мере нелюбезно, когда муж только что приехал из Лондона, и поскучнел. Похоже, и этот вечер пройдет, как обычные семейные вечера, то есть скучно, но относительно мирно. Сам он был виноват, что все вышло не так. Он швырнул пивной стакан в раковину. "В чем дело?" - спросила она. Рольф, видимо, решил, что жена опять заподозрила его в тайной интрижке, а этими подозрениями он уже был сыт по горло. Ревность Рольф считал мещанством, признаком ограниченности. Еще раз (но подчеркнув, что это в последний раз) Рольф прочитал свою "проповедь", не позволяя себя перебивать: Сибилла наконец должна научиться широкому взгляду на брак, доверию к мужу, должна понять, что он ее любит, хотя иногда в поездках ему и встречается какая-нибудь женщина; в эту поездку у него никаких встреч не было, но ему, как и всем мужчинам, важен принцип, он хочет, чтобы Сибилла научилась по-другому смотреть на брак, поняла бы, что некоторая свобода необходима и в браке. Он категорически запрещает эти сцены ревности. И опять попал пальцем в небо. Сибилле хотелось заверить Рольфа, что сегодня она понимает его, как никогда, что о ревности не может быть и речи, это было бы правдой, но вместе с тем - издевательством, и она ничего не сказала. Ей хотелось как можно скорей остаться одной. Все было мерзко, все превращалось в комедию. Когда Сибилла с искренней нежностью поцеловала Рольфа в лоб, она почувствовала свое превосходство, и это ее пристыдило. Машинально она заперла свою дверь. Да, ее счастье не было сном. Едва она осталась одна, оно вернулось, снова стало правдой. Только чувство такта мешало ей громко запеть. Но счастье все равно проникало сквозь стены, ее немое счастье, а муж, хоть он высказал все, что хотел, не находил себе покоя. Запертая дверь его ошеломила, он настоял, чтобы Сибилла впустила его, и, только присев на кровать, как добрый самаритянин, и уверенный, что увидит заплаканное лицо, он увидел счастливое лицо жены и начал догадываться. Он спросил: - Что случилось? - Сибилла не знала, какими словами говорят об этом, но проговорила: - Ты уже знаешь. Подходящих слов не нашлось и у Рольфа. - Ты была у какого-то мужчины? - Она сказала: - Да, - и была рада, что молчанию пришел конец, теперь уже счастье было полное. Рольф оторопело смотрел на нее. Она попросила его не задавать дальнейших вопросов, оставить ее одну. Рольф вел себя (говорит Сибилла) на редкость сдержанно, даже уехал на несколько дней, Сибилла от всей души была ему благодарна за это. После возвращения Рольф тоже (говорит Сибилла) проявил удивительную выдержку.
Мне не подобает описывать любовные радости Сибиллы, супруги моего прокурора, которые она узнала или надеялась узнать за эти недели. Но было ли обоюдное счастье ее и Штиллера таким полным, как полагали, замкнувшись в молчаливой ревности, два заинтересованных лица: фрау Юлика Штиллер-Чуди - с одной стороны, мой друг, прокурор, - с другой, я не уверен. Любовь без крыши над головой, любовь без пристанища, ограниченная краткими часами экстаза, это каждому ясно, - рано или поздно заходит в тупик. Объятия в высокой ржи или в ночном лесу, какое-то время романтические, волнующие, рано или поздно становятся смешными, унизительными, просто невозможными, когда даже юмор ничему помочь не может, в конце концов оба они уже вышли из гимназического возраста, оба были взрослыми, он был женат, она - замужем... Сибилла понимала (так она говорит), отчего Штиллер избегал принимать ее в своей мастерской. Там все напоминало о больной Юлике. Она жалела, что они не встречаются больше в просторной, залитой светом мастерской, которая ей полюбилась. Но она понимала мотивы Штиллера. Чего бы только она не отдала, чтобы Юлика была полноценной, здоровой женщиной, равной соперницей, которой можно предложить открытую войну или дружбу, пусть даже ревнивой фурией, поносящей Сибиллу на каждом углу за безнравственность, истеричкой, угрожающей отравиться газом на кухне, храброй дурочкой, способной перейти в контратаку и в отместку тоже нарушить супружескую верность, - все было бы для Сибиллы приемлемее, чем больная женщина, удалившаяся в Давос, в санаторий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49