Грузовик подъехал к изуродованному форту, который тем не менее выстоял и до сих пор стоял твердо, хотя Франция, цивилизация больше не нуждались в нем; стоял твердо, пусть даже лишь затем, чтобы заражать воздух не только более двух лет после окончания боев, но и более дважды двух месяцев после окончания войны. Потому что, едва сержант, уже стоящий, прижимая саквояж к груди, поднял их носком сапога, они сразу же ощутили смрад гниения, хотя думали, что начнется он только в стенах форта; однако, когда сержант пинками и бранью выгнал их из кузова, они увидели источник этого запаха - у одного из низких проемов в стене лежала груда белых костей и черепов, на многих из них еще сохранились лоскуты и пятна пожелтевшей или почерневшей кожи, кроме того, там валялись сапоги, грязные мундиры и, очевидно, неразложившиеся трупы, завернутые в брезент; пока они разглядывали все это, из проема появились двое солдат с повязками, прикрывающими нижнюю часть лица, и в мясницких фартуках, они волокли на тележке без колес останки тех, кто в 1916 году защищал форт. Впоследствии там будет выстроена большая, похожая на башню, часовня, склеп, видимый над Высотами за много миль, словно футуристическое изваяние гигантского серого гуся или игуанодона, созданное из серого камня не скульптором, а искусными каменщиками, - длинный, громадный неф, окруженный нишами с вечно горящим светом, вход в каждую из них будет окаймлен высеченными фамилиями, взятыми из полковых списков, а не с опознавательных жетонов, так как их не с чем будет сверять, стоящий над большой, глубокой ямой, в которую будут свалены и засыпаны голые, неопознаваемые человеческие скелеты; перед ним будет откос, покрытый белыми, четкими рядами христианских крестов с наименованиями полков и фамилиями тех, кого можно будет опознать; а за ним, по другую сторону, будет откос, покрытый не крестами, а закругленными надгробиями; слегка, но упрямо повернутыми в сторону Мекки и усеянными загадочными высеченными иероглифами, потому что были опознаваемы скелеты и этих людей, уехавших так далеко от жаркого солнца и песка, от дома и всего родного, чтобы принести под северным дождем, в грязи и холоде эту последнюю жертву, даже не зная ради чего, если их командиры, невежественные, как и они, не могли объяснить им хоть что-то, какую-то малость на родном языке. Но пока что здесь были только серые, изуродованные и выстоявшие стены крепости, примыкающие к ним круглые, похожие на гигантские грибы, бетонные своды осевших пулеметных гнезд и груда костей; солдаты в мясницких фартуках опрокинули на нее свою тележку, потом направились обратно и, прежде чем снова спуститься вниз, поглядели на эту груду; их застывшие, невидящие, немигающие глаза лунатиков в кошмарах блестели над повязками, прикрывающими рот и нос; и надо всем этим стоял вездесущий и неодолимый запах, смрад, словно скелеты, будучи жертвами человека и потому свободными от него, завещали ему то, над чем он был невластен вот уже три года и будет еще тридцать или триста лет, поэтому человеку оставалось лишь удаляться, бежать отсюда.
Они поглядели на груду, потом на низкий проем в серой стене, куда солдаты с тележкой спустились, сошли, будто в самые недра земли; им было еще невдомек, что и у них в глазах появился такой же застывший, суровый, кошмарный блеск.
- О господи, - сказал один. - Давай возьмем труп из этой кучи и уберемся отсюда к чертовой матери.
- Нет, - ответил сержант, в голосе его звучала не мстительность, а сдержанное предвкушение торжества - если только они заметили это. Он носил форму с сентября 1914 года, но солдатом так и не стал; с тем же успехом ее можно было носить еще десять лет. Это был штабной служака, педантичный и надежный; его папки всегда были в порядке, рапорты никогда не запаздывали. Он не курил и не пил и ни разу в жизни не слышал выстрела, если не считать стрельбы охотников, паливших во что попало по воскресеньям в окрестностях деревушки на берегу Луары, где он родился и жил, пока родина его не призвала. Все это, очевидно, и явилось причиной того, что данное поручение выпало ему.
- Нет, - сказал он. - В предписании говорится: "Следовать до Вердена, по прибытии немедленно спуститься в катакомбы форта Валомон, извлечь оттуда целый неопознанный труп французского солдата без полковых эмблем и знаков различия и вернуться с ним". Именно так мы и поступим. Ну, пошли вперед.
- Давай сперва выпьем, - сказал один.
- Нет, - ответил сержант. - Потом. Сперва уложим труп в грузовик.
- Брось ты, серж, - сказал другой. - Представь, какая вонь будет в этой берлоге.
- Говорю, нет? - повысил голос сержант. - Марш туда! Вперед!
Он не повел их за собой, он их погнал, заставил одного за другим тоже спуститься, пригибаясь, по крутым каменным ступеням, словно ведущим к самым недрам земли, в каменный туннель, там было сыро и темно, однако от подножия лестницы они увидели дрожащий красный отсвет, не от электричества, он был слишком красным и дрожащим, а от огня. Там горели факелы; один был укреплен у первого проема в стене, и тут им стало видно друг друга, лица их были обвязаны грязными носовыми платками и тряпьем, какое у них оказалось (один, у которого, должно быть, не нашлось ничего, прикрывал лицо воротом мундира), они торопливо шли гурьбой, потом остановились, потому что из проема появился офицер в шелковой маске до самых глаз; все прижались к стене, а сержант со своим саквояжем вышел вперед, откозырял и протянул офицеру свое предписание, тот пробежал его глазами, потом обернулся к проему и окликнул кого-то, оттуда появился капрал с электрическим фонариком и сложенными носилками; с шеи у него свисал противогаз.
Потом они снова пошли меж сырых стен, впереди шагал капрал с фонариком, идущий за ним солдат нес носилки, пол под ногами был скользким от липкой грязи, в проемах виднелись ярусы коек; люди в течение тех пяти месяцев 1916 года приучились слать там под приглушенный грохот и содрогание земли; запах, в котором наверху все-таки было что-то живое, словно он до сих пор хранил частицу того движения, что есть жизнь, не столько усиливался, сколько становился привычным - эта старая, давняя, древняя способность притерпеться неискоренима, поэтому человек со временем привыкает и даже перестает ощущать подземный, рвущийся наружу и обреченный на тьму запах не только разложения, но и страха, застарелого пота, застарелых экскрементов и стойкости; страх доходил до того предела, за которым следовало либо безумие, либо потеря сознания, и с его потерей вместо страха появлялась вонь...
Им повстречалось еще несколько солдат в масках, шедших попарно с гружеными носилками или тележками; внезапно перед ними оказалась ведущая вниз лестница, еще более липкая и сырая; у ее подножия туннель резко сворачивал в сторону, уже без бетонного пола, свода и стен; они свернули вслед за капралом; теперь это был даже не туннель, а грот, пещера, огромная ниша, вырытая в стене в разгар сражения; когда иным способом избавиться от трупов было нельзя, туда сваливали убитых и разорванных на части и засыпали землей, за нишей продол, - жался туннель - обшитая досками нора, где человек даже не мог выпрямиться, - в глубине его виднелся ровный белый свет, очевидно, электрический, оттуда появились еще двое солдат в масках и фартуках, они несли носилки, на сей раз, очевидно, с целым трупом.
- Постойте здесь, - сказал капрал.
- В моем предписании сказано... - начал было сержант.
- Твое предписание... - перебил его капрал. - У нас тут система. И не указывай. Здесь тебе не канцелярия, приятель. Дай мне двух человек и носилки. Можешь пойти с нами, если опасаешься чего-то.
- И пойду, - заявил сержант. - У меня в предписании...
Но капрал, не слушая его, пошел вперед, за ним двое с носилками, последним в тоннель вошел сержант, пригибаясь и прижимая саквояж к груди, словно больного ребенка. Вернулись они быстро, словно в ближайшем захоронении был широкий выбор; почти сразу же, как показалось оставшимся десяти, они увидели, как из норы появился пригнувшийся сержант, попрежнему сжимая саквояж, за ним неуклюже выбежали оба солдата с гружеными носилками, последним вышел капрал, не замедлив шага, он обошел поставленные носилки и направился к лестнице, но сержант остановил его.
- Постой, - сказал он, взял саквояж под мышку, другой рукой достал из внутреннего кармана предписание, карандаш и, встряхнув бумагой, развернул ее. - У нас в Париже тоже есть система. Это француз.
- Верно, - ответил капрал.
- Ничего не оторвано. Все на месте.
- Верно.
- Ни полка, ни звания определить нельзя.
- Верно.
- Тогда подпиши, - сказал ему сержант, протягивая карандаш. - А ты, приказал он ближайшему солдату, - повернись кругом и пригнись.
Солдат повиновался, сержант расстелил на его спине бумагу, и капрал расписался.
- Нужна еще подпись вашего лейтенанта, - сказал сержант капралу, забирая у него карандаш. - Иди скажи ему.
- Ладно, - ответил капрал уже на ходу.
- Все в порядке, - сказал сержант носильщикам. - Несите наверх.
- Подожди, - сказал один из них. - Сперва выпьем.
- Нет, - ответил сержант. - Когда погрузим его в машину.
Ему не хотелось ехать в эту командировку, и ему в самом деле здесь было не место, потому что теперь все двенадцать набросились на него и отняли саквояж, не злобно, не возмущенно, лишь быстро: без горячности, почти равнодушно, почти рассеянно, так срывают для растопки листок с прошлогоднего календаря; бывший взломщик на этот раз действовал в открытую, он достал свой инструмент и на глазах у всех стал возиться с замком. Они думали, что саквояж удалось отнять так легко и быстро потому, что сержант один, а их много, и уставились на единственную бутылку сперва с изумлением, потом с яростью, потом с чем-то похожим на ужас, а сержант стоял над ними и посмеивался с каким-то мстительным и торжествующим наслаждением.
- А где остальные? - спросил один.
- Выбросил, - ответил сержант. - Вылил.
- Какое там вылил, - сказал другой. - Продал.
- Когда? - сказал еще один. - Когда он мог их продать? Или вылить?
- Пока мы спали в грузовике.
- Я не спал, - сказал второй.
- Ладно, ладно, - сказал бывший взломщик. - Какая разница, что он с ними сделал? Их нет. Разопьем эту. Где у тебя штопор? - обратился он к третьему. Но тот уже достал его и ввинчивал в пробку.
- Ладно, - сказал сержант, поднимая пустой саквояж. - Я тоже хочу на свежий воздух. И не собираюсь пить, показывая, что мне тут не нравится.
Он ушел. Они быстро осушили бутылку, передавая ее друг другу, и выбросили.
- Так, - сказал бывший взломщик. - Взяли носилки и пошли отсюда.
Он уже стал главарем, никто не знал, когда это произошло, и не задумывался над этим. Потому что они были теперь не пьяными, не трезвыми, а бешеными; выпитый коньяк в желудках казался холодным и твердым, словно шарики льда, они подняли носилки и почти бегом понесли их вверх по лестнице.
- Куда же он дел коньяк? - спросил у бывшего взломщика шедший за ним.
- Отдал капралу, который сидел в кабине, - ответил бывший взломщик. Через окошко, пока мы спали.
Они выбежали наружу, на землю, на свежий воздух, грузовик ждал их, водитель и капрал стояли в стороне с группой солдат. Все слышали, что сказал взломщик, и, даже не останавливаясь, бросили носилки и устремились к грузовику, но взломщик остановил их.
- Постойте, - сказал он. - Я сам.
Но бутылок в грузовике нигде не было. Взломщик вернулся к носилкам.
- Кликни этого капрала, - сказал один. - Я заставлю его сказать, где они.
- Не дури, - сказал взломщик. - Знаешь, чем это кончится? Он вызовет военную полицию, нас арестуют и возьмут других сопровождающих у адъютанта в Вердене. Здесь мы ничего не можем сделать. Придется потерпеть до города.
- А в городе что? - сказал другой. - Купим выпивку? На какие шиши?
- Мораш может продать свои часы, - сказал четвертый.
- А он продаст? - сказал пятый.
Все посмотрели на Мораша.
- Пока забудьте об этом, - сказал Мораш. - Взломщик прав: сперва нужно вернуться в город. Пошли. Надо уложить покойника в ящик.
Они поднесли носилки к грузовику и подняли туда обернутое брезентом тело. Крышка гроба была не прибита; молоток и гвозди лежали внутри. Они уложили тело, не разбирая, вверх лицом или вниз, закрыли гроб и вбили в крышку гвозди, чтобы она только держалась. Появился сержант с уже пустым саквояжем, влез в заднюю дверцу и снова уселся на гроб; капрал с водителем, очевидно, вернулись тоже, потому что грузовик тут же тронулся, двенадцать солдат сидели, прислонясь к бортам, внешне чинные, как воспитанные дети, но на самом деле неистовые, готовые на все, по пути они негромко перебрасывались фразами, потом грузовик въехал в город и остановился перед дверью, у которой стоял часовой: очевидно, это была комендатура; сержант стал подниматься с гроба. И тут Взломщик сделал последнюю попытку.
- Насколько я понимаю, нам выдали коньяк не только затем, чтобы мы приехали в Валомон и достали труп, но и чтобы привезли его в Париж. Или я неправ?
- Если неправ, кто в этом виноват? - сказал сержант. Он еще какое-то время смотрел на Взломщика. Потом повернулся к дверце, казалось, он тоже признал во Взломщике их главаря.
- Мне нужно подписать кой-какие бумаги. Отвезите гроб на станцию, погрузите в вагон и ждите меня. Потом сходим поесть.
- Ладно, - сказал Взломщик.
Сержант спрыгнул с машины и скрылся; и сразу же, не успел грузовик еще тронуться, вся атмосфера стала другой, будто их личности и характеры преобразились, или, скорее, будто они сбросили маски или личины; речь их сделалась краткой, быстрой, немногословной, загадочной, подчас даже лишенной глаголов, словно они не общались, а пробуждали друг в друге общее таинственное знание.
- Часы Мораша, - сказал один.
- Не спеши, - сказал Взломщик. - Сперва на станцию.
- Тогда поторопи их, - сказал другой. - Сейчас я сам, - и стал подниматься.
- Говорю, подожди, - одернул его Взломщик. - Хочешь познакомиться с военной полицией?
Разговор прекратился, солдаты молча сидели в кузове, неподвижные и мчащиеся, неистовые в неподвижности, как люди, силящиеся сдвинуть пирамиду, они словно подталкивали едущий грузовик своей нетерпеливостью. Грузовик остановился. Они уже вылезали из кузова, первые спрыгнули еще до полной остановки и уже взялись за гроб. Теперь на перроне никого не было, вернее, им так казалось, могло бы показаться, если б они хоть окинули его взглядом, но они, даже не глядя по сторонам, вытащили гроб из грузовика и снова почти бегом потащили его к своему вагону, стоящему на запасном пути; вдруг чья-то рука начала дергать Взломщика за рукав, и чей-то назойливый голос произнес у его локтя:
- Господин капрал! Господин капрал!
Взломщик скосил глаза вниз. Это была утренняя старуха, сын которой погиб в верденском сражении.
- Уходи, бабуся, - сказал Взломщик, вырывая руку. - Пошевеливайтесь. Открывайте дверь.
Но старуха по-прежнему цеплялась за него и продолжала с жуткой настойчивостью:
- Вы привезли кото-то из форта. Может быть, это Теодуль. Я узнаю его. Дайте мне на него посмотреть.
- Говорю, уходи! - сказал Взломщик. - Мы заняты.
И тут не Взломщик, хотя он был главарем, а один из остальных вдруг резко, негромко выпалил:
- Постойте.
Однако в следующий миг та же самая мысль? казалось, осенила и всех остальных, гроб уже стоял одним концом на полу вагона, четверо держались за другой конец, собираясь втолкнуть его полностью, все замерли и обернулись, а тот солдат продолжал:
- Утром вы что-то говорили о проданной ферме.
- О моей ферме? - сказала женщина.
- О деньгах! - сказал другой так же негромко.
- Да! Да! - Старуха полезла под шаль и достала сумку величиной почти с саквояж сержанта. Тут инициативу перехватил Взломщик.
- Погодите, - бросил он и обратился к старухе: - Если мы покажем его, купите нам две бутылки коньяка?
- Три, - сказал третий.
- И авансом, - сказал четвертый. - Она все равно ничего там не сможет определить:
- Смогу! - сказала она. - Я узнаю! Дайте только взглянуть.
- Ладно, - сказал Взломщик. - Несите две бутылки коньяка и глядите себе. Быстрей, пока не вернулся сержант.
- Да, да, - сказала она, повернулась и побежала по перрону напряженно и неуклюже, прижимая к груди сумку.
- Порядок, - сказал Взломщик. - Суйте его в вагон. И кто-нибудь сбегайте, принесите молоток с грузовика.
На их счастье, крышку было приказано не заколачивать, а лишь временно закрепить (очевидно, по прибытии в Париж тело должны были переложить в другой гроб, более изящный или хотя бы соответствующий назначению), чтобы гвозди можно было вытащить без труда. Они вытащили их, сняли крышку и отпрянули от запаха, взвившегося почти зримо, словно легкий дымок, последнего, легкого, прощального дуновения тлена и смерти, словно труп берег его до этой или подобной минуты с ликующим, дьявольским злорадством маленького мальчишки. Потом вернулась старуха с двумя прижатыми к груди бутылками, по-прежнему бегом или по крайней мере трусцой, теперь она тяжело дышала и тряслась, словно совсем выбилась из сил, потому что, подбежав к двери, не могла взобраться на подножку, пока двое солдат не спрыгнули вниз и не подняли ее в вагон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49