Арестовали ночью, что ли? Половина восьмого, надо бежать, сломя голову, к Каменному, иначе - конец. А вдруг Макар не понял и сразу пошел к Каменному? В Петербурге он недавно, заблудился, перепутал. Но если побежать сейчас туда, Макар явится к Чернышеву мосту, не увидит Андрея и растеряется. Андрей не знал, как поступить. Без двадцати восемь он бросился бежать к Каменному, наплевав на Макара с его картошкой - черт с ним, теперь уж не до маскировки! - и вдруг крик: "Тарас!" остановил его.
Макар вывалился из-за угла с тяжеленной корзиной, от которой гнулся набок, держа ее в правой руке, левой махал Андрею. Подбежал, потный, взъерошенный.
- Ты что?.. - Гнев сжимал горло.
- Часов-то нету... время... Перепутал... - бормотал Тетерка.
- Тетеря ты, а не Тетерка! - гаркнул Андрей. - Пошли!
Двинулись быстрым шагом, почти побежали по набережной. Макар задыхался, сопел, Андрей стискивал кулаки: бог мой, был бы здесь Пресняков! Да кто угодно: Степан, Дворник, хоть Ванька Окладский... Нету людей, нету, нету. Сам виноват, надо было брать Семена, Грачевского, они вызывались. Вот и Каменный мост, горбатая арка. И по мосту скачет царь. Веселым, бешеным скоком летят кони, сверкает что-то лакированное, блестящее, черное, мелькнуло красное, башлыки казаков - проскакали, исчезли. В Крым, к теплому морю.
- Вот и все, братец мой, - сказал Андрей. - Протетерились...
Макар вдруг бросил корзину, закрыл руками лицо, сел на корточки. Плачет, что ли? Злоба и жалость переполняли Андрея, но не к нему, к этому плачущему, с мелким, сморщенным личиком недотепы, а - к себе, ко всем, кто так жаждал, и надеялся, и делал, что мог, не заботясь о жизни и смерти.
Спустя несколько дней подплыли на лодке под мост, поздней ночью - ночи стали темны, - и кошками пытались поднять гуттаперчевые подушки со дна, бились долго, ничего не вышло. Так и уплыли попусту. Андрей был мрачен: все не ладилось, рушилось, а время шло, люди гибли. Единственная радость: в конце лета вышел второй помер "Листка Народной воли" со статьей о Лорисе. Написал Михайловский, зло: "благодарная Россия изобразит графа в генерал-адъютантском мундире, но с волчьим ртом спереди и лисьим хвостом сзади". Разбор всей деятельности Лориса отменный. С треском даются либеральные обещания, а на деле: высылки, шпионство, в предварилке оскорблению подвергаются женщины, Малиновская сошла с ума... "Листок" вышел, прошумит, испортит графу и кое-кому настроение, вызовет мигрень, приступы грудной жабы - ну, а что дальше?
К сентябрю мысли Андрея - по-прежнему мрачные - приняли новое направление. Отовсюду приходили вести о голоде, бескормице, повальных болезнях. Голод может стать вернейшим помощником революции. Идея крестьянского восстания и раньше завораживала Андрея, он видел себя новым Пугачом, мечтал, но все казалось невыполнимым, народ был прибит к земле, сыр, неподвижен, и только теперь как будто начиналось движение - от несчастий, от голода! - и загоралась надежда. Андрей собирал сведения, узнавал где мог, выспрашивал крестьян, мастеровых, торгашей на рынках, извозчиков, мелких чиновников и бродяг в трактирах. Картина российской жизни возникала страшноватая. Дворник, приехавший с юга, говорил, что в Екатеринославской губернии крестьяне во многих селах все побросали и разбрелись с семьями кто куда. На Самарщине голод. Саратов, Камышин, Царицын переполнены пришлым людом, ищут работы, но работы нет. На юге свирепствуют саранча и жучок, хлеба уничтожены, неимоверный падеж скотины. В Орловской губернии едят мякину, а в Пермской - голодная смерть среди татар...
Да тут еще болезни! Чиновник, хохол с Полтавщины, рассказал, что дифтерит душит без пощады, в деревнях мрут сотнями. Один студент из новых знакомых, Коля Рысаков, был каникулами на родине, где-то на севере - и там жучок, посевы поедены, людей мучит сибирская язва, а трупы зарывают халатно, сам видел, едва землей присыпают, чтоб комиссии глаза отвести. Когда же лучшее время для бунта? Все бунты на Руси - голодные да холерные. Бунтуют кое-где самочинно, когда уж сил нет терпеть: в Западных краях, на Черниговщине, на Смоленщине, то бунт при межевых работах, то при описи крестьянского имущества, в Великолуцком уезде битва с целой военной командой, старшина застрелен, много раненых, пристава - кольем...
И Андрею с совершенной ясностью представлялось, что расколыхать это море то ли мощным кличем, примером вожака, то ли пряником, то ли новой какой-нибудь неудачной войной - и не остановишь, города с кремлями своротит, мосты снесет, затопит. В июньской книжке "Юридического Вестника", в уголовной хронике, открыто писано: деревня оголодала, обнищала, и оттуда покатилась по Руси вся эта голь перекатная, рвань немытая, беспаспортная, что толпится и гибнет на наших пристанях и ватагах. У диких зверей, сказано, есть норы и логовища, а у этого одичалого люда нет ничего. Им Сибирь не страшна, они туда стремятся. Голодный человек ничего не боится. Обобранные крестьяне, фабричный, яростный люд - вот армия! Стать во главе, двинуть на Питер - затрещит империя.
- Покушения отложить на какое-то время... А? Как считаешь? - Еще ни с кем не советовался, никому не высказывал крамольной мысли. Соне первой. Проклянут меня наши ортодоксы?
В октябре поселились вместе, по 1-й роте Измайловского полка. Квартира небольшая, две комнаты с кухней, но, что удобно: один выход на улицу, другой во двор, а со двора вход в табачную лавочку. Соня поселилась под фамилией Войновой, а он - ее брат, Слатвинский Николай Иванович. Что решать будем, госпожа Войнова, куда подадимся? Опять землю рыть, динамит варить или же по старому призыву - народ бунтовать? И Соня устала от неудач. Сказала, что готова с ним - на Волгу, на Дон, куда угодно, но Комитет, наверно, решит иначе.
Андрей потребовал срочного созыва Комитета.
На другой день оповестили всех, кто был в городе. Никто, кроме Сони, не догадывался, зачем понадобился срочный сбор, знали только: по просьбе Тараса. Андрей начал с того, что сказал кратко о положении в крестьянстве, мятежных настроениях, о том, что Россия близка, по его мнению, к восстанию, как никогда. Говорил властно, уверенно, расхаживал перед столом, а все сидели и слушали в напряженном молчании.
- Если сейчас остаться в стороне, не подхватить этих настроений, не откликнуться на них - то есть не помочь народу свергнуть власть, которая его душит, - русский народ нам этого не простит. Мы потеряем всякое значение в его глазах и никогда уже его не приобретем. Крестьянству надо внушить, что тот, кто самодержавно правит страной, ответствен за жизнь и благосостояние населения - отвечает головой, понимаете? - и отсюда право на восстание, коли правительство не может защитить народ от голода, вымирания. И еще вдобавок отказывается помочь народу средствами государственной жизни. Мы обязаны воспользоваться моментом истории. Воспользоваться неурожаем, голодухой, мором, жучком, саранчой, бескормицей, падежом скота. Все это нам на пользу, на благо, как ни горько говорить!
Речи Андрея обладали особым свойством: их не удавалось перебивать. Заставлял себя слушать. И вот сейчас: по лицам видел, что товарищи насторожены, сурово супятся, хотят возразить, но - молчат.
- Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания. Я чувствую в себе силы: смогу. Правительство надо заставить признать права народа на безбедное существование. А будет упорствовать долой, смести его! Знаю, вы поставите мне вопрос: а как быть с покушением? Отказаться от него? И я отвечу: нет, ни в коем случае. Но я прошу у вас отсрочки. Ибо именно сейчас, в октябре восьмидесятого года - тот самый момент истории.
Первой, и очень решительно, высказалась Фигнер:
- Я против отсрочки!
Ее поддержали все подряд: Исаев, Баранников, Кибальчич, Тихомиров, Ошанина, Корба, Грачевский, даже Дворник... Говорили скупо, чувствовалась неловкость: "Я против... Я тоже против... И я..." Андрей смотрел на суровых товарищей, верных ему до последнего вздоха, и думал: "Трудно отказываться от того, чему в жертву отдана жизнь!" Он предполагал, что так и будет. Но должны правильно понять: это не усталость, не отчаянье от неудач, а весьма трезвое соображение и, если хотите, холодный расчет.
Верочка, когда возбуждалась, краснела пятнами, глаза расширялись, и непонятно было - то ли это гнев, то ли изумление.
- Как можно прервать сейчас то, ради чего потрачено столько сил, трудов? Ради чего погибли товарищи? Смысл нашей работы - как раз в непрерывности возмездия!
- Тарас, а ты уверен в том, что нас не схватят завтра, сегодня? - спросил Исаев. - Отсрочка - гибель. Мы рискуем не выполнить то, что обязаны выполнить: казнить царя.
- Придут на наше место другие, - сказал Андрей.
- Не очень-то густо приходят. Мы больше теряем, чем находим. Нет, если не сделаем мы, никто не сделает!
Дворник сказал:
- Я, конечно, понимаю Тараса: мы должны расширять нашу деятельность в народе... Это верно, разумеется, и в таком с-смысле я с-согласен... - Дворник запинался сильней обычного и, вообще, был смущен. - Но говоря в целом: я тоже против отсрочки...
Соня, которая высказалась в поддержку Желябова, предложила вопрос баллотировать, но Андрей отказался: не имело смысла. Он подчинился. Вечером обсуждали с Соней всю эту историю, было чувство какой-то саднящей и несколько неожиданной обескураженности: неожиданной оттого, что уж больно единодушно отвергли. Понимал, что отвергнут, но - чтоб ни один не поддержал!
- А знаешь, Соня, еретическая мысль, - вдруг сказал Андрей. - Ведь в нашем Комитете я единственный - сын крестьянина.
- Почему же единственный?
- А, вот и ты не задумывалась? Как же: Дворник из дворян, ты из дворян, Семен из дворян, Марья Николаевна то же самое, Михайло сын фельдфебеля, Тигрыч - военного фельдшера, Кот-Мурлыка, Фигнер, Корба, Суханов - все из дворян, Баска, Кибальчич - дети священников... Ну, кто еще? Мартын Ланганс из немцев-колонистов, Богданович из дворян... Я один крестьянский сын. Больше нема.
- Если ты полагаешь... - заговорила Соня внезапно чопорным тоном, какой изредка прорезывался у нее и Андрея смешил, - что мы меньше думаем о народном благе, то это заблуждение. Для тебя непростительное.
И взгляд сделался почти высокомерным, "губернаторским". Он обнял Соню, засмеялся, уже успокоенный. Конечно, это шутка! Но ведь то, от чего отказались, придет само, никого не спросясь.
Он умел отрезaть свои неудачи. Отбрасывать даже память о них. (Правда, память, совсем исчезнувшая, вдруг нечаянно воскресала.) Вернувшийся с юга Дворник привез не только порядочную сумму денег, около двенадцати тысяч, собранных у жертвователей, но и чрезвычайно ценные сведения для документов. Эти документы, паспорта на имя крестьян Кобозевых, мужа и жены, предназначались для нового предприятия на Малой Садовой. Баранников, гуляя однажды по улицам - а гулять он любил, одевался франтом, в цилиндре, с тросточкой, - обнаружил подходящее помещение на Малой Садовой, сдававшееся внаем. Решили затеять тут предприятие наподобие одесского, на Итальянской улице. И вот часть денег, привезенных Михайловым, пошла на это дело, другая часть - на устройство типографии.
А в конце месяца, по слухам, должен был начаться суд. От него зависело многое. Как покажет себя Лорис? И сам царь? И есть ли, действительно, поворот во внутренней политике или же все - вздор, говорильня? Пожалуй, исход суда определял и царскую судьбу, о чем никто не догадывался. Царь и его генералы полагали, что подпольная партия стараниями Гришки Гольденберга обнажилась догола, одни схвачены, других схватят завтра, и долгое затишье подтверждало такой жизнерадостный взгляд, а люди Комитета, помнившие о приговоре царю, который они вынесли в августе прошлого года, лишь смутно чуяли - и никому не говорили о том,- что в исходе суда крылся роковой для царя смысл. Если проявит великодушие, не даст воли кровожадности - тогда, может быть, это будет воспринято как знак... А если станет мстить, тогда - казнь!
25 октября процесс начался. Объявлено было так: дело о дворянине Александре Квятковском, крестьянине Степане Ширяеве и других, преданных военному суду временно командующим войсками гвардии и петербургского военного округа по обвинению их в государственных преступлениях. Судилось шестнадцать человек: Квятковский, Ширяев, Пресняков, Окладский, Тихонов, типографщики Бух, Цукерман, Иванова, Грязнова, связанные с убийством Кропоткина Кобылянский, Булич, Зубковский, предатель Дриго (выдал Лизогуба), Мартыновский и сестра Верочки Евгения Фигнер, Зунделевич.
Через день стало известно, что Степан произнес прекрасную, полную достоинства речь о второстепенности террора для партии, о том, что главное, к чему стремятся народовольцы, - признание верховенства народа, созыв Учредительного собрания. И другие держались неплохо. Это была первая словесная - схватка народовольцев с правительством, и народовольцы, кажется, ее выигрывали. Некоторое дрожание проявляли люди, далекие от партии: Булич, Зубковский, нервная бабенка Грязнова. Почему к революционерам присовокупили предателя Дриго, было неясно. Но Квятковский, Степан Пресняков и даже молодые рабочие Окладский и Тихонов держались героями! И, конечно, Соня Иванова "Ванька" - показала замечательное мужество. Впрочем, другого от нее не ждали.
И все же это были дни горя. Товарищи погибали, и спасти их было нельзя.
30 октября, накануне объявления приговора, Андрей пришел, как условились, на квартиру Михайлова, в дом Фредерикса в Орловский переулок. Было несколько неотложных дел. Михайлов показал письма, только что полученные из крепости тайным путем: одно от Ивановой, другое от Преснякова. Иванова передала некоторые материалы суда, защитительную речь Степана, а сама записка от нее была краткой: "...Относительно себя самой и других сообщу, если будет возможность, теперь же голова у меня совсем пуста, так что я даже ничего не могу сообразить. Трудные минуты приходится переживать, мои дорогие. Писать больше не могу. Ваш Ванька".
- Их распустили до приговора, - сказал Дворник. - Объявят завтра, в девять вечера. Вот письмо Преснякова.
Письмо было наспех, карандашом. На Преснякова навешивали больше, чем на других, убийство двух шпионов и еще убийство, при вооруженном сопротивлении, швейцара Степанова. Где ж тут спастись? Но Пресняков на что-то надеялся. Просил прислать денег, просил устроить братишку в ученики к мастеру. Просил в случае казни ответить как следует врагам, "только без пролития посторонней невинной крови". И в заключение так: "Не знаю, как я пойду на виселицу, желания особого жить нет, да и умирать, с другой стороны, не хочется, помилования просить не буду. Ну, затем прощаюсь со всеми товарищами обоих полов - обнимаю всех в последний раз. Живите, наслаждайтесь, наполняйте землю последователями и обладайте ею. Андрей".
И была еще маленькая записка, где говорилось о предателе Яшке Смирнове, выдавшем Андрея. "Смерть шпионам вообще, а рабочим в особенности... Прощайте, друзья, до встречи в будущей жизни".
Андрей усмехнулся: "в будущей жизни..." Хотелось сказать: а все же мало мы знаем друг друга!
В трактире на Лиговке ждал Клеточников.
Сегодня - день условленной встречи, но почему-то не в обычном месте, на квартире Натальи Николаевны. Дворник объяснил: Наталья Николаевна больна. А трактир - верный, как дом родной. По дороге на Лиговку Дворник выговаривал Андрею: наябедничал Валька Коковский. Да, было дело. Каюсь, виноват. Дней десять назад, еще до начала суда, Андрей с Коковским попали на сходку студентов. Настроение было - хуже некуда. Уже шли разговоры о суде, предрекали виселицы, и мысли Андрея были совсем не здесь, где шумела молодежь. Выступил он вяло, неудачно. Зато Валентин работал за двоих! С этим молодым парнем Андрей особо сблизился в последнее время, Валентин стал помощником во всех предприятиях с рабочими и в издании "Рабочей газеты". Вдруг в разгар споров отворяется дверь и появляется усатая рожа местного дворника. Валентин мгновенно перестроился и тем же громким голосом продолжал речь о каком-то фельетоне "Голоса". "Господа, что у вас тут за собрание?" Хозяин объяснил, что он сегодня именинник, пригласил гостей. Рожа пробубнила: "Как вам будет угодно, но я должен донести в участок. Нынче этого не дозволяется..." Ушел. Как быть? Единственный нелегальный среди всего общества - Андрей. Ему надо исчезать немедленно, потому что дворник приведет околоточного. И вот это-то бежать сейчас же, как зайцу - представлялось Андрею невозможным. Понимал, что каждая секунда грозит гибелью, и не мог заставить себя подняться и уйти. Наоборот, вдруг возникло желание, какого не было минуту назад - разговаривать, шутить, он оживился, стал рассказывать какую-то историю из одесской жизни. По лицам присутствующих видел, что люди изнывают от нетерпения, страха за него, всех охватывает безумное раздражение, но ничего не мог поделать с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Макар вывалился из-за угла с тяжеленной корзиной, от которой гнулся набок, держа ее в правой руке, левой махал Андрею. Подбежал, потный, взъерошенный.
- Ты что?.. - Гнев сжимал горло.
- Часов-то нету... время... Перепутал... - бормотал Тетерка.
- Тетеря ты, а не Тетерка! - гаркнул Андрей. - Пошли!
Двинулись быстрым шагом, почти побежали по набережной. Макар задыхался, сопел, Андрей стискивал кулаки: бог мой, был бы здесь Пресняков! Да кто угодно: Степан, Дворник, хоть Ванька Окладский... Нету людей, нету, нету. Сам виноват, надо было брать Семена, Грачевского, они вызывались. Вот и Каменный мост, горбатая арка. И по мосту скачет царь. Веселым, бешеным скоком летят кони, сверкает что-то лакированное, блестящее, черное, мелькнуло красное, башлыки казаков - проскакали, исчезли. В Крым, к теплому морю.
- Вот и все, братец мой, - сказал Андрей. - Протетерились...
Макар вдруг бросил корзину, закрыл руками лицо, сел на корточки. Плачет, что ли? Злоба и жалость переполняли Андрея, но не к нему, к этому плачущему, с мелким, сморщенным личиком недотепы, а - к себе, ко всем, кто так жаждал, и надеялся, и делал, что мог, не заботясь о жизни и смерти.
Спустя несколько дней подплыли на лодке под мост, поздней ночью - ночи стали темны, - и кошками пытались поднять гуттаперчевые подушки со дна, бились долго, ничего не вышло. Так и уплыли попусту. Андрей был мрачен: все не ладилось, рушилось, а время шло, люди гибли. Единственная радость: в конце лета вышел второй помер "Листка Народной воли" со статьей о Лорисе. Написал Михайловский, зло: "благодарная Россия изобразит графа в генерал-адъютантском мундире, но с волчьим ртом спереди и лисьим хвостом сзади". Разбор всей деятельности Лориса отменный. С треском даются либеральные обещания, а на деле: высылки, шпионство, в предварилке оскорблению подвергаются женщины, Малиновская сошла с ума... "Листок" вышел, прошумит, испортит графу и кое-кому настроение, вызовет мигрень, приступы грудной жабы - ну, а что дальше?
К сентябрю мысли Андрея - по-прежнему мрачные - приняли новое направление. Отовсюду приходили вести о голоде, бескормице, повальных болезнях. Голод может стать вернейшим помощником революции. Идея крестьянского восстания и раньше завораживала Андрея, он видел себя новым Пугачом, мечтал, но все казалось невыполнимым, народ был прибит к земле, сыр, неподвижен, и только теперь как будто начиналось движение - от несчастий, от голода! - и загоралась надежда. Андрей собирал сведения, узнавал где мог, выспрашивал крестьян, мастеровых, торгашей на рынках, извозчиков, мелких чиновников и бродяг в трактирах. Картина российской жизни возникала страшноватая. Дворник, приехавший с юга, говорил, что в Екатеринославской губернии крестьяне во многих селах все побросали и разбрелись с семьями кто куда. На Самарщине голод. Саратов, Камышин, Царицын переполнены пришлым людом, ищут работы, но работы нет. На юге свирепствуют саранча и жучок, хлеба уничтожены, неимоверный падеж скотины. В Орловской губернии едят мякину, а в Пермской - голодная смерть среди татар...
Да тут еще болезни! Чиновник, хохол с Полтавщины, рассказал, что дифтерит душит без пощады, в деревнях мрут сотнями. Один студент из новых знакомых, Коля Рысаков, был каникулами на родине, где-то на севере - и там жучок, посевы поедены, людей мучит сибирская язва, а трупы зарывают халатно, сам видел, едва землей присыпают, чтоб комиссии глаза отвести. Когда же лучшее время для бунта? Все бунты на Руси - голодные да холерные. Бунтуют кое-где самочинно, когда уж сил нет терпеть: в Западных краях, на Черниговщине, на Смоленщине, то бунт при межевых работах, то при описи крестьянского имущества, в Великолуцком уезде битва с целой военной командой, старшина застрелен, много раненых, пристава - кольем...
И Андрею с совершенной ясностью представлялось, что расколыхать это море то ли мощным кличем, примером вожака, то ли пряником, то ли новой какой-нибудь неудачной войной - и не остановишь, города с кремлями своротит, мосты снесет, затопит. В июньской книжке "Юридического Вестника", в уголовной хронике, открыто писано: деревня оголодала, обнищала, и оттуда покатилась по Руси вся эта голь перекатная, рвань немытая, беспаспортная, что толпится и гибнет на наших пристанях и ватагах. У диких зверей, сказано, есть норы и логовища, а у этого одичалого люда нет ничего. Им Сибирь не страшна, они туда стремятся. Голодный человек ничего не боится. Обобранные крестьяне, фабричный, яростный люд - вот армия! Стать во главе, двинуть на Питер - затрещит империя.
- Покушения отложить на какое-то время... А? Как считаешь? - Еще ни с кем не советовался, никому не высказывал крамольной мысли. Соне первой. Проклянут меня наши ортодоксы?
В октябре поселились вместе, по 1-й роте Измайловского полка. Квартира небольшая, две комнаты с кухней, но, что удобно: один выход на улицу, другой во двор, а со двора вход в табачную лавочку. Соня поселилась под фамилией Войновой, а он - ее брат, Слатвинский Николай Иванович. Что решать будем, госпожа Войнова, куда подадимся? Опять землю рыть, динамит варить или же по старому призыву - народ бунтовать? И Соня устала от неудач. Сказала, что готова с ним - на Волгу, на Дон, куда угодно, но Комитет, наверно, решит иначе.
Андрей потребовал срочного созыва Комитета.
На другой день оповестили всех, кто был в городе. Никто, кроме Сони, не догадывался, зачем понадобился срочный сбор, знали только: по просьбе Тараса. Андрей начал с того, что сказал кратко о положении в крестьянстве, мятежных настроениях, о том, что Россия близка, по его мнению, к восстанию, как никогда. Говорил властно, уверенно, расхаживал перед столом, а все сидели и слушали в напряженном молчании.
- Если сейчас остаться в стороне, не подхватить этих настроений, не откликнуться на них - то есть не помочь народу свергнуть власть, которая его душит, - русский народ нам этого не простит. Мы потеряем всякое значение в его глазах и никогда уже его не приобретем. Крестьянству надо внушить, что тот, кто самодержавно правит страной, ответствен за жизнь и благосостояние населения - отвечает головой, понимаете? - и отсюда право на восстание, коли правительство не может защитить народ от голода, вымирания. И еще вдобавок отказывается помочь народу средствами государственной жизни. Мы обязаны воспользоваться моментом истории. Воспользоваться неурожаем, голодухой, мором, жучком, саранчой, бескормицей, падежом скота. Все это нам на пользу, на благо, как ни горько говорить!
Речи Андрея обладали особым свойством: их не удавалось перебивать. Заставлял себя слушать. И вот сейчас: по лицам видел, что товарищи насторожены, сурово супятся, хотят возразить, но - молчат.
- Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания. Я чувствую в себе силы: смогу. Правительство надо заставить признать права народа на безбедное существование. А будет упорствовать долой, смести его! Знаю, вы поставите мне вопрос: а как быть с покушением? Отказаться от него? И я отвечу: нет, ни в коем случае. Но я прошу у вас отсрочки. Ибо именно сейчас, в октябре восьмидесятого года - тот самый момент истории.
Первой, и очень решительно, высказалась Фигнер:
- Я против отсрочки!
Ее поддержали все подряд: Исаев, Баранников, Кибальчич, Тихомиров, Ошанина, Корба, Грачевский, даже Дворник... Говорили скупо, чувствовалась неловкость: "Я против... Я тоже против... И я..." Андрей смотрел на суровых товарищей, верных ему до последнего вздоха, и думал: "Трудно отказываться от того, чему в жертву отдана жизнь!" Он предполагал, что так и будет. Но должны правильно понять: это не усталость, не отчаянье от неудач, а весьма трезвое соображение и, если хотите, холодный расчет.
Верочка, когда возбуждалась, краснела пятнами, глаза расширялись, и непонятно было - то ли это гнев, то ли изумление.
- Как можно прервать сейчас то, ради чего потрачено столько сил, трудов? Ради чего погибли товарищи? Смысл нашей работы - как раз в непрерывности возмездия!
- Тарас, а ты уверен в том, что нас не схватят завтра, сегодня? - спросил Исаев. - Отсрочка - гибель. Мы рискуем не выполнить то, что обязаны выполнить: казнить царя.
- Придут на наше место другие, - сказал Андрей.
- Не очень-то густо приходят. Мы больше теряем, чем находим. Нет, если не сделаем мы, никто не сделает!
Дворник сказал:
- Я, конечно, понимаю Тараса: мы должны расширять нашу деятельность в народе... Это верно, разумеется, и в таком с-смысле я с-согласен... - Дворник запинался сильней обычного и, вообще, был смущен. - Но говоря в целом: я тоже против отсрочки...
Соня, которая высказалась в поддержку Желябова, предложила вопрос баллотировать, но Андрей отказался: не имело смысла. Он подчинился. Вечером обсуждали с Соней всю эту историю, было чувство какой-то саднящей и несколько неожиданной обескураженности: неожиданной оттого, что уж больно единодушно отвергли. Понимал, что отвергнут, но - чтоб ни один не поддержал!
- А знаешь, Соня, еретическая мысль, - вдруг сказал Андрей. - Ведь в нашем Комитете я единственный - сын крестьянина.
- Почему же единственный?
- А, вот и ты не задумывалась? Как же: Дворник из дворян, ты из дворян, Семен из дворян, Марья Николаевна то же самое, Михайло сын фельдфебеля, Тигрыч - военного фельдшера, Кот-Мурлыка, Фигнер, Корба, Суханов - все из дворян, Баска, Кибальчич - дети священников... Ну, кто еще? Мартын Ланганс из немцев-колонистов, Богданович из дворян... Я один крестьянский сын. Больше нема.
- Если ты полагаешь... - заговорила Соня внезапно чопорным тоном, какой изредка прорезывался у нее и Андрея смешил, - что мы меньше думаем о народном благе, то это заблуждение. Для тебя непростительное.
И взгляд сделался почти высокомерным, "губернаторским". Он обнял Соню, засмеялся, уже успокоенный. Конечно, это шутка! Но ведь то, от чего отказались, придет само, никого не спросясь.
Он умел отрезaть свои неудачи. Отбрасывать даже память о них. (Правда, память, совсем исчезнувшая, вдруг нечаянно воскресала.) Вернувшийся с юга Дворник привез не только порядочную сумму денег, около двенадцати тысяч, собранных у жертвователей, но и чрезвычайно ценные сведения для документов. Эти документы, паспорта на имя крестьян Кобозевых, мужа и жены, предназначались для нового предприятия на Малой Садовой. Баранников, гуляя однажды по улицам - а гулять он любил, одевался франтом, в цилиндре, с тросточкой, - обнаружил подходящее помещение на Малой Садовой, сдававшееся внаем. Решили затеять тут предприятие наподобие одесского, на Итальянской улице. И вот часть денег, привезенных Михайловым, пошла на это дело, другая часть - на устройство типографии.
А в конце месяца, по слухам, должен был начаться суд. От него зависело многое. Как покажет себя Лорис? И сам царь? И есть ли, действительно, поворот во внутренней политике или же все - вздор, говорильня? Пожалуй, исход суда определял и царскую судьбу, о чем никто не догадывался. Царь и его генералы полагали, что подпольная партия стараниями Гришки Гольденберга обнажилась догола, одни схвачены, других схватят завтра, и долгое затишье подтверждало такой жизнерадостный взгляд, а люди Комитета, помнившие о приговоре царю, который они вынесли в августе прошлого года, лишь смутно чуяли - и никому не говорили о том,- что в исходе суда крылся роковой для царя смысл. Если проявит великодушие, не даст воли кровожадности - тогда, может быть, это будет воспринято как знак... А если станет мстить, тогда - казнь!
25 октября процесс начался. Объявлено было так: дело о дворянине Александре Квятковском, крестьянине Степане Ширяеве и других, преданных военному суду временно командующим войсками гвардии и петербургского военного округа по обвинению их в государственных преступлениях. Судилось шестнадцать человек: Квятковский, Ширяев, Пресняков, Окладский, Тихонов, типографщики Бух, Цукерман, Иванова, Грязнова, связанные с убийством Кропоткина Кобылянский, Булич, Зубковский, предатель Дриго (выдал Лизогуба), Мартыновский и сестра Верочки Евгения Фигнер, Зунделевич.
Через день стало известно, что Степан произнес прекрасную, полную достоинства речь о второстепенности террора для партии, о том, что главное, к чему стремятся народовольцы, - признание верховенства народа, созыв Учредительного собрания. И другие держались неплохо. Это была первая словесная - схватка народовольцев с правительством, и народовольцы, кажется, ее выигрывали. Некоторое дрожание проявляли люди, далекие от партии: Булич, Зубковский, нервная бабенка Грязнова. Почему к революционерам присовокупили предателя Дриго, было неясно. Но Квятковский, Степан Пресняков и даже молодые рабочие Окладский и Тихонов держались героями! И, конечно, Соня Иванова "Ванька" - показала замечательное мужество. Впрочем, другого от нее не ждали.
И все же это были дни горя. Товарищи погибали, и спасти их было нельзя.
30 октября, накануне объявления приговора, Андрей пришел, как условились, на квартиру Михайлова, в дом Фредерикса в Орловский переулок. Было несколько неотложных дел. Михайлов показал письма, только что полученные из крепости тайным путем: одно от Ивановой, другое от Преснякова. Иванова передала некоторые материалы суда, защитительную речь Степана, а сама записка от нее была краткой: "...Относительно себя самой и других сообщу, если будет возможность, теперь же голова у меня совсем пуста, так что я даже ничего не могу сообразить. Трудные минуты приходится переживать, мои дорогие. Писать больше не могу. Ваш Ванька".
- Их распустили до приговора, - сказал Дворник. - Объявят завтра, в девять вечера. Вот письмо Преснякова.
Письмо было наспех, карандашом. На Преснякова навешивали больше, чем на других, убийство двух шпионов и еще убийство, при вооруженном сопротивлении, швейцара Степанова. Где ж тут спастись? Но Пресняков на что-то надеялся. Просил прислать денег, просил устроить братишку в ученики к мастеру. Просил в случае казни ответить как следует врагам, "только без пролития посторонней невинной крови". И в заключение так: "Не знаю, как я пойду на виселицу, желания особого жить нет, да и умирать, с другой стороны, не хочется, помилования просить не буду. Ну, затем прощаюсь со всеми товарищами обоих полов - обнимаю всех в последний раз. Живите, наслаждайтесь, наполняйте землю последователями и обладайте ею. Андрей".
И была еще маленькая записка, где говорилось о предателе Яшке Смирнове, выдавшем Андрея. "Смерть шпионам вообще, а рабочим в особенности... Прощайте, друзья, до встречи в будущей жизни".
Андрей усмехнулся: "в будущей жизни..." Хотелось сказать: а все же мало мы знаем друг друга!
В трактире на Лиговке ждал Клеточников.
Сегодня - день условленной встречи, но почему-то не в обычном месте, на квартире Натальи Николаевны. Дворник объяснил: Наталья Николаевна больна. А трактир - верный, как дом родной. По дороге на Лиговку Дворник выговаривал Андрею: наябедничал Валька Коковский. Да, было дело. Каюсь, виноват. Дней десять назад, еще до начала суда, Андрей с Коковским попали на сходку студентов. Настроение было - хуже некуда. Уже шли разговоры о суде, предрекали виселицы, и мысли Андрея были совсем не здесь, где шумела молодежь. Выступил он вяло, неудачно. Зато Валентин работал за двоих! С этим молодым парнем Андрей особо сблизился в последнее время, Валентин стал помощником во всех предприятиях с рабочими и в издании "Рабочей газеты". Вдруг в разгар споров отворяется дверь и появляется усатая рожа местного дворника. Валентин мгновенно перестроился и тем же громким голосом продолжал речь о каком-то фельетоне "Голоса". "Господа, что у вас тут за собрание?" Хозяин объяснил, что он сегодня именинник, пригласил гостей. Рожа пробубнила: "Как вам будет угодно, но я должен донести в участок. Нынче этого не дозволяется..." Ушел. Как быть? Единственный нелегальный среди всего общества - Андрей. Ему надо исчезать немедленно, потому что дворник приведет околоточного. И вот это-то бежать сейчас же, как зайцу - представлялось Андрею невозможным. Понимал, что каждая секунда грозит гибелью, и не мог заставить себя подняться и уйти. Наоборот, вдруг возникло желание, какого не было минуту назад - разговаривать, шутить, он оживился, стал рассказывать какую-то историю из одесской жизни. По лицам присутствующих видел, что люди изнывают от нетерпения, страха за него, всех охватывает безумное раздражение, но ничего не мог поделать с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52