- Так нам сообщили _о_т_т_у_д_а_. - Женщина
пожимала плечами. Квартира была очень чистая. Маленькая кухня была очень
чистая. Очень чистый солнечный свет лился через очень чистые, холодные,
совсем неживые стекла. Я прихлебывал кипяток. Дрожала никелированная
крышка на чайнике. Все было отброшено, забыто, развеяно в легкий и
ненужный прах. Уже тогда начала вырастать стена. Длинная угловатая фигура,
словно привидение, бесшумно остановилась в дверях: Мама, что этому типу
надо? - Ниночка, это корреспондент из Москвы. - Здра-а-асьте, товарищ
корреспондент! - Здравствуйте, Нина. - А теперь: до свида-а-ания, товарищ
корреспондент! - Ниночка! - Мама! - Ниночка! - Мама, пусть он уйдет!!.. -
Нина, я приехал сюда, чтобы детально во всем разобраться. - Спасибо, уже
разобрались! - Может быть, я сумею хоть немного помочь вам. - Спасибо, уже
помогли! - Честное слово, я ни в чем не виноват. - Хватит!!!.. - Ниночка
глядела на меня с откровенной ненавистью. Она побелела, как молоко, и
вдруг стремительно обернулась к женщине, которая тут же закрыла лицо
руками. - Мама!.. Мы же никого ни о чем не просили!.. Боже мой!.. Он же
хочет, чтобы опять - весь этот кошмарный ужас!.. Мама!.. Я боюсь его,
боюсь - он, наверное, _д_о_б_р_ы_й _ч_е_л_о_в_е_к_!.. - Голос у нее
панически зазвенел. Тогда женщина, не отвечая, не отнимая рук, повернулась
к серванту и медленно, но чрезвычайно сильно ударилась о него головой,
точно в беспамятстве - раз, другой, третий. Она стукалась, видимо, не
ощущая, и мычала в раскачивании что-то неразличимо-страшное: слезы,
почему-то интенсивного красного цвета, продавливались сквозь пальцы. С
грохотом оборвался дуршлаг. - Уходите!.. Уходите сейчас же!.. - невыносимо
закричала Ниночка, прижимая кулаки к груди. Я не мог пошевелиться. Они тут
все сумасшедшие. Целый город. Хронос! Хронос! Ковчег! Мутная струя пара
вылетала из чайника вверх. У меня отнимались ноги. Ниночка, обхватив мать
за плечи, силой усадила ее на табуретку и пихала в распяленный мычанием
рот желтую полированную пилюлю. Как спасение. - Сонных корней хочу, -
сразу же, очень внятно, сказала женщина, отдирая с бровей полиэтиленовые
пальцы. - Хочу корень крапивы, оживающий ровно в полночь, и хочу звериный
папоротник, расцветающий на крови, и хочу сахарный сладкий корень
тысячесмертника... - По-моему, она ничего не видела. Глаза у нее стали
ярко-зеленые, точно молодая трава, а на лице проступила отчетливая бурая
сетка, словно нанесенная йодом, и под сеткой этой, переплетаясь густыми
веточками и набухая синью, чуть не разрывая кожу, выпучивая бледный пот,
бились, судорожные, узловатые, жестокие и болезненные вены.
Мне хотелось прижать их ладонью. Всем теплом. Мне хотелось -
разгладить, успокоить и поцеловать нежный пушистый висок. Чтобы замирала
телесная дрожь, рассеиваясь от прикосновения. Чтобы исчезла постепенно
ужасная медицинская сетка с лица. Чтобы вернулось зрение и хрустальные
голубоватые яблоки с благодарностью обратились бы на меня - озаряя
счастливым светом. Прежде всего, это было необходимо мне самому. Прежде
всего - мне. Я ведь тоже - человек, скомканный страхом. И у меня дрожит
веко, и у меня колотится сердце в гулкой груди. _М_ы_ - как брат и сестра.
Не надо слез, сестра! Слезы никому еще не помогали. _О_н_и_ только
обрадуются нашим слезам. Не будем _и_х_ радовать. Встань, сестра! Встань и
отряхни горькую влагу со щек. Я ничем не могу помочь тебе. Помни! Мы живем
в такое время, когда человек не может помочь человеку. Он бессилен. Помни!
Мы живем во времени, которое, прорастая внутри себя, паутиною оплетает
каждого из нас. Тысячи крепчайших нитей заставляют плясать
один-единственный разрешенный танец. Только такое коленце. Только под эту
музыку. Помни! Нам дают кров и хлеб, а взамен отнимают душу. Мы с
закрытыми глазами бежим по лезвию - в никуда. Шаг влево, шаг вправо -
клацают механические челюсти. Встань, сестра! Тебя заставили отказаться от
мужа, а дочь твою - от отца. Таков наш прекрасный мир. Я не в состоянии
изменить его. Прости меня, сестра! Я теперь оставляю тебя одну. Слышишь,
засопели над пахотой гнусавые утренние рожки? За мною самим началась
охота. Слышишь визгливый лай и хорканье разгоряченных глоток? Это гончие
несутся по следу. Быстро поднимается заря. Испаряется последняя влага
жизни. Прости меня, сестра, вытри слезы и забудь обо мне. Время мое
истекло. Я прощаюсь с тобой навсегда. Встань, сестра! Встань и иди, ликуя.
Путь твой во мраке...
Я не знаю: говорил я все это или нет? Вероятно, нет. Я же не
сумасшедший. Передо мною действительно вырастала стена. Шевелились губы, и
звуки лопались мыльными пузырями. Ниночка, присев около табуретки, тихо и
сосредоточенно гладила мать по лицу: Пойдем, уложу тебя, поздно... -
Солнечный свет стоял, как в воде. Равнодушный, рассеянный. Обе они
находились чрезвычайно далеко от меня. Я невольно прибавлял шаг.
Надвигалась полуденная жара. Рыжий тягучий дым, выползающий из завода,
перегнал меня и беззвучно выплеснулся вперед, распространяя вокруг запах
горелой кости. Там, где он проходил, трава желтела и мгновенно
скручивалась, а в пыли оставался темный мазутный отпечаток. Карась,
затрепетав ноздрями, произнес с неподдельным восхищением: Воздух сегодня
изумительный... Чувствуешь, какой воздух?.. Кр-р-р-асота!.. - Он нисколько
не притворялся. Я оглядывался, как затравленный. В городе происходило
столпотворение. Улицы, прилегающие к вокзалу, были забиты народом. Бродили
туда и сюда. Точно неприкаянные. Растерянно хватали за руки. Сталкивались
в суматохе и, естественно, не извинялись. Были натянуты бельевые веревки
между деревьями. Мокро хлопало полотенце. Кто-то уже стирал в тазу. Под
нервозные оклики: Павлик!.. Толик!.. - шныряли неугомонные ребятишки.
Циркуль-Клазов неотвратимо маячил у меня за спиной. Гомон висел в липком
воздухе. Это напоминало табор. Нас то и дело останавливали и настойчивым
приглушенным шепотом спрашивали: не сдадим ли мы комнату "за хорошие
деньги"? Цены предлагались неимоверные. Обращение весьма походило на
мольбу. Некоторые даже пытались идти рядом, - тихо уговаривая. Энергичная
дама, необычайно представительная, с серьгами и кулоном, в вязаном дорогом
платье, скроенном на манер - "я из исполкома", решительно преградила нам
дорогу: Нужен временный друг. По соглашению. - Я сначала решил, что она
подосланная, но у нее, не соответствуя высокомерному выражению лица, вдруг
просительно задрожали губы, потекла тушь с ресниц. Карась обогнул ее,
будто столб. Рослый мужчина в орденах и планках на директорском пиджаке
без сомнения нарочно уронил "дипломат" и легонько поддал его ногой -
высыпались какие-то сверточки, носки... Это был мой ночной сосед. "Тягач".
Дурак Ушастый. Я его узнал. Впрочем, неважно. Целая семья: муж, жена и
ребенок, расположившись на чемоданах, постелив газету, закусывали крутыми
яйцами, чавкая, как слоны. Скорлупу они аккуратно собирали в целлофановый
пакетик.
Меня словно кипятком ошпарило.
Иммиграция!
- Ты ничего _н_е _в_и_д_и_ш_ь_, - быстро предупредил Карась.
Он тащил меня, как мальчишку, прижимая локоть, и довольно-таки
бесцеремонно расталкивая приезжих - не забывая, однако, ослепительно
улыбаться. Я догадывался - зачем он здесь. Вероятно, я серьезно вывалился
из графика. Если, конечно, график существует в реальности. Я вывалился из
графика, накопилась ощутимая сумма сдвигов, подступила угроза вариации,
начались автономные колебания, и Карась усиленно корректирует размытый
сюжет.
Он сказал:
- Ситуация крайне напряженная. Крайне. Напряженная. Район выходит в
передовые. Это надо учесть. Область тоже выходит в передовые. Так
п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_и_. Небывалый урожай зерновых. По сравнению с тысяча
девятьсот тринадцатым годом. Корнеплодов собрали почти столько же, сколько
и посадили. Это серьезный успех. Фруктов заготовили - восемь штук. Ну и
достаточно. Год сейчас, знаешь, какой? Решающий и определяющий. Он же -
укрепляющий, продолжающий и завершающий. Тринадцатая пятилетка. Эпоха
развитого социализма. Нужны великие победы. Так _п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_и_.
Невиданный подъем промышленности. Скачок вперед. Гантелей теперь выпускаем
больше, чем в Англии. На четыре пары. По количеству скрепок перегнали
Бельгию и Люксембург, вместе взятые. Сатиновых трусов пошили - до
двухтысячного года. На уровне мировых стандартов. Буквально все
перевыполнено. Буквально - высшего качества и досрочно. Буквально - новое
поколение компьютеров. По сравнению с девятьсот тринадцатым. Трудящиеся
полны энтузиазма. Так _п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_и_. Небывалыми успехами и в
обстановке трудового подъема. Буквально - пятисменка и восьмидневка.
Буквально - трехсотпроцентный встречный план. Саламасов получит "Главный
орден", Батюта получит "Героя экономического труда", ему давно обещали,
Нуприенок получит - медаль и очередное звание. Сотрясается земля, звучат
фанфары, мир поражен грандиозным шествием к коммунизму...
Карась внезапно остановился - будто на что-то налетев. Завертел
гуттаперчевой прилизанной головой.
- Десять сорок пять. Совмещение...
Сверкнули наручные часы.
Мы находились у перекрестка Дровяной и Коммунистического.
Видимо, контрольная точка.
- Прощай, - нетерпеливо сказал я.
Мне хотелось поскорее избавиться от него. Вокруг нас непрерывно
сновали люди.
Это была иммиграция. Бегство в "позавчера". Круговорот. Великое
переселение народов.
Меня это абсолютно не касалось.
Хронос! Хронос! Ковчег!
Я смотрел, как Карась уходит - весело подпрыгивая и размахивая в
суете руками. Мне было очень нехорошо. Поворачивались улицы, и гостиница
распахнула стеклянный зев. Жутко давило солнце. Оседала пыль. Из горячей
крапивы вылетела стрекоза и, прочертив спираль серебром, деловито
воткнулась обратно, в иглы.
Я не верил ни единому услышанному слову. Неужели - правда?
Круговорот?
Впрочем, это можно было зафиксировать, а потом проверить.
Я достал из кармана блокнот и сейчас же, на первой же чистой странице
увидел запись, выполненную карандашом: "Угол Дров. и Комм. 10-45. 18 авг."
Именно такую запись я и собирался сделать.
Строчка была неровная, вероятно, набросанная впопыхах, - торопливым
сползающим почерком. Но она, как молния, ударила меня по глазам.
Я едва не выронил блокнот.
Больше сомнений не было.
Сомнений не было.
Пришли из-под земли косноязычные угрюмые люди, обросшие сивой
шерстью, и на плоских холмах у реки поставили город, с трех сторон
огороженный студенистой лентой воды. Дома в этом городе были деревянные,
мостовые были - деревянные, деревянные курицы выклевывали из навоза
деревянное зерно, и бледно-голая деревянная крапива, ощетиненная мутным
стеклом, буйно взметывалась к деревянному же волокнистому небу.
Утром над городом поднималось солнце - крепкой дубовой коры.
Щепки-лучи его скреблись о деревянные крыши. Вопили недорезанные петухи.
Сипело радио. Тогда в спертой нечеловеческой духоте за ставнями
пробуждался комариный звон и начинали ворочаться, как аллигаторы, - на
влажных простынях, на подушках, выдираясь из порнографических сновидений.
Просыпаться было трудно. Да и незачем. В городе не существовало времени.
Оно давно уже истончилось, высохло и рассыпалось в коричневую комковатую
пыль, устилающую улицы. Его просто не было. Вакуум. Деревянная пустота.
Напрасно тикают металлические будильники по квартирам.
В этом городе сажали картошку, и картошка вырастала удивительно
крупная и безвкусная - как трава. Здесь сжирали ее вместе с землей, и от
этого волос на теле становился еще теснее, а лоснящаяся кожа уплотнялась и
ороговевала. Днем здесь открывались учреждения с названиями:
"Зипзапснабтяпляптранссбыт" или - "Главмочсанбумсовхренпросвет", где
производили в поте лица невероятное количество бумаг. Медленным светлым
бураном кружились они по этажам, навевая тоску.
Город питался резолюциями.
В праздники здесь хлестали фиолетовый вонючий самогон, от которого
трескались поперек себя стаканы, жрали сардельки, вызывающие неудержимую
икоту, а затем хрястко и скучно, словно отрабатывая наряд, били друг друга
по морде, наворачивая громадные синяки, опрокидывая в канавы, - терпеливые
насекомые струились по бесчувственным холодным щекам.
Так оно все и было. Распадались годы. Незаметно проходила жизнь.
Подрастали унылые косноязычные дети. А когда наступал последний срок, то
друзья и родственники, вытирая необязательные слезы, заколачивали
уходящего в деревянную скупую землю - чтобы его здесь не было больше
никогда.
Я отлично понимал, что и меня - заколотят. Специальными оцинкованными
гвоздями. Это - судьба. Сучковатые пальцы Безвременья давили мне горло.
Они швырнули меня на вокзал, где у кассы висело пожелтевшее объявление:
"Билетов нет", и заставили долго стучаться в зафанеренное слепое окошечко,
нервничая, обдирая костяшки, пока оно, наконец, не открылось: Вы что,
неграмотный?! - Девушка, всего один билет, умоляю, прошу: общий, стоячий,
висячий, в тамбуре!.. - Билетов нету! - А когда будут? - Не знаю. - А кто
знает? - Пушкин!! - Грохнула фанера. Число на объявлении было сегодняшнее.
И вчера оно тоже было сегодняшнее. И позавчера - сегодняшнее. Бесполезно
было кричать и выпрашивать снисхождения. Циркуль-Клазов, прислонившийся
неподалеку, с чрезвычайным интересом разглядывал свои ногти. Он был наглый
и очень спокойный. Я не знал, какие у него инструкции. Должен ли он
задерживать меня при выезде или нет? Вероятно, не должен. Черный Хронос
обступал меня со всех сторон. Горбоносый мужчина кавказской наружности,
которого я отодвинул, пробиваясь к кассе, дико и неприязненно погрозил:
Зачэм шумишь, дарагой? Висэм зийчас плохо. Тибэ плохо, минэ плохо. У меня
брат - велыкий человек. Тц-тц-тц... Ему завсем плохо. - Он качнул кепкой в
угол, где на темной отполированной скамье зала ожидания, притиснутый
вещами, сидел точно такой же горбоносый, знойного вида южанин, но -
небритый, совершенно отчаявшийся, в летаргии обхвативший голову. - Упал
духом. Ушибся, - объяснил мужчина. - Свой трамвай имел. Трамвай -
понимаешь? Ты - на "Волге", я - на трамвае. Уважают! - Он воздел загорелые
полные руки, не знавшие труда. - Теперь - сахтамыр!.. Бехтар сахтамыр!!..
Канэц!!!.. Турудящийся ездит... Кто такой Турудящийся, скажи,
пожалюста?!.. Зачэм ездит?.. Он дэньги платил, да-а?.. - Мужчина полиловел
от возмущения. Чуткие надменные веки его дрожали, а в уголках рта ядовитой
слюною копился гнев. Ему бы - плетку и пистолет. Ему бы - деньги, власть,
женщин. Я уже встречался с такими. Некоронованные правители. Нойоны.
Удельные князья социализма. Откуда они тут взялись? Боже мой! Неужели
придется жить с монстрами? Иммиграция!..
Я шарахнулся от него, как помешанный. Длинные коробки, узлы и
чемоданы громоздились со всех сторон. Некуда было деваться. Сучковатые
пальцы потащили меня и выбросили в переулок, примыкающий к задворкам
вокзала: оглушительный разноголосый гомон, крапива, плоская рябь окурков
на земле. Я торпедой ударил по сборищу, которое возбужденно клубилось и
жестикулировало. Вероятно, кого-то убивали. Или, по крайней мере,
насиловали. Разумеется, заочно. Столбик с желтой табличкой вздрагивал над
озверелой кипящей толпой. Там корячились какие-то цифры, маковые буковки -
не разобрать. Но и так все было понятно. Автобус номер три на сегодня
отменили. По техническим причинам. Об этом извещала бумага, криво
приколотая на столбе. А автобусы восемь, тринадцать и шестьдесят девять
сегодня вообще не ходили. По расписанию. Вам, собственно, какой номер
требуется? Мне, собственно, любой номер требуется. А вам, собственно, куда
ехать? Мне, собственно, все равно куда ехать. На меня смотрели, как на
идиота. Я не мог никого осуждать. Я догадывался, что все они - зомби. Этот
путь был также обрублен. Деревянный город неутомимо пережевывал меня.
Надвигалось вплотную удушающее пустое Безвременье. Я включался в
к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_. Заляпанная грязью полуторка, вся продавленная и
щербатая, видимо из колхоза, притулившаяся неподалеку, была уже окружена
суетливым муравейником ожесточения: бросали вещи через борт, жутко
карабкались и отпихивали друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28