Ощущение было такое, что я куда-то проваливаюсь. Комковатый
платок пропитался до самых краев. Я швырнул его в ведьму, раскинувшуюся на
лежанке. Но она очень ловко - ногтями - поймала его. И, уже не скрываясь,
довольно и сыто ощерилась. - Ничего, заживет, не расстраивайся, - сказала
она. И вдруг громко, надменно, по-взрослому расхохоталась. - Ничего,
ничего, не расстраивайся, заживет...
Вот тогда я действительно ощутил, что начинаю проваливаться,
страшноватый чулан расползался, как пластилин, зыбкий пол колыхался у меня
под ногами, отверзалась сосущая и тянущая пустота, а внутри нее что-то
булькало и переливалось. Одеяло, по-видимому, переваривало меня, воздух
был напоен какой-то прозрачной багровостью, словно светом от
фотографического фонаря, и вся эта багровость ритмично пульсировала, я
летел сквозь пустые распахнутые этажи, будто сделаны они были из вязкого
дыма, открывались убогие жуткие внутренности квартир: дрема мятых постелей
и панцири насекомых, почему-то все было засыпано хитиновой скорлупой, выли
краны, шипели оставленные конфорки, а в одной из квартир шевелились
заточенные крючки, и в когтях попискивало что-то трепещущее, голос Апкиша
где-то над ухом проговорил: - Я сегодня не вижу другого реального
выхода... Мы сегодня имеем - отвратительный материал... Что-то вроде
гниющего тухлого студня... Просто не за что взяться и не за что
ухватить... Наступает, по-видимому, полное вырождение... Копошение
идиотов, дикий маразм... Нам нужны добровольцы - без жалости и
милосердия... Те, которые смогут нырнуть в эту жуткую грязь... И вернуться
обратно, на свет - без единого пятнышка... Те, которые не пощадят и
детей... Дети тоже отравлены - с момента рождения... Зомби, монстры,
чудовища вырастают из них... А потом растекаются гнойными пузырями... Мы
должны начинать, точно боги, с неслыханной чистоты... - Он нагнулся к
крючкам и разъял их на две половины - окровавленный серый комочек
задергался на полу, хохот нахальной ведьмы затих в отдалении, и тяжелый
звериный раскатистый бас произнес: - Черт бы вас всех побрал вместе с
вашими экспериментами... Неужели вы не дадите спокойно существовать?..
Чтоб - без подвигов и чтобы - без потрясений... Почему вы все время хотите
каких-то особенных жертв?.. Разве мало вы взяли?.. Практически все, что
имелось... Я не жалуюсь, и я согласен со всем... Но, пожалуйста, больше не
надо экспериментов... Строек века, материально-технических баз...
Воспитания нового советского поколения... Пусть все это останется в
лозунгах, лишь на словах... И не надо, пожалуйста, вашего светлого
будущего... Потому что опять нам придется стелить миллионы костей... Пусть
мы будем без будущего, но зато с настоящим... Жрите, пейте, воруйте, но
пожалейте - себя... И не требуйте большего, чем можно позволить... А иначе
однажды надломится твердый хребет... И колосс, раздирая страну,
заворочается в агонии... - В этот раз говорил, просыпающийся бегемот -
открывая широкую пасть и подергиваясь, как припадочный, складки кожи,
казалось, насквозь перечеркивали его, и разило болотной тиной, сопревшими
водорослями, щепки мебели были рассыпаны по полу, только пол почему-то
стоял в этой комнате вертикально, а внизу вместо пола расположено было
окно, или сам я по-прежнему медленно переворачивался. Одеяло, по-видимому,
куда-то тащило меня, и старуха - в лохмотьях, в обрезках валенок -
возразила: - Да, но жить в этом тихом кошмаре тоже нельзя... Вы не знаете,
что такое - жить в тихом кошмаре... И все время бояться того, что
произойдет... Даже если оно почему-то не происходит... В магазинах, в
подвалах, на улице, в очередях... Унижение, ненависть... Облако зябкого
страха... На площадке, где группа каких-то ребят... И сосед, выползающий в
кухню на четвереньках... Перемать-твою мать, пожалела, паскуда, рубля...
На работе, в кино, в переулке, ведущем к дому... Ночью, в квартире, когда
раздается звонок... Шторы вдруг - ни с того ни с сего - загибаются
кверху... И всю жизнь - как лягушка, которую колют иглой... И куда ни
метнешься - везде лишь торчащие иглы... И вдыхаешь, скукожившись, старость
и смерть... Даже если они почему-то не происходят... - У старухи в руках
был замызганный темный стакан. И она, содрогаясь, отхлебывала что-то
вонючее, две огромные бородавки сидели на лбу, шевеля волосинками,
выпершими на полметра. Хронос, видимо, полностью ее обглодал. Это было,
по-моему, все, что осталось от Лиды. Два бревна пролетели, едва не угробив
меня, и ударились в землю - которая задрожала, пахло дымом, резиной, гудел
бесноватый огонь, а старуха вдруг клюнула носом, наверное, отрубившись.
Вася Шапошников лежал на закопченной траве, и лицо его было какое-то
полураздавленное, он сказал, разомкнув синеву вбитых в челюсти губ: -
Почему нами вечно командуют дегенераты?.. Неужели совсем не осталось
нормальных людей?.. Ведь включишь телевизор: буквально рожа на роже... И
все - сытые, гладкие, как кабаны... И все - что-то бухтят. Так и дал бы по
морде... Приспособились, сволочи, народ грабить... Нет, пока их не
перебьем, порядка не будет... Хорошо бы их выпереть куда-нибудь из
страны... Дескать, нате вам, курвы, этот закаканный остров... Получите и
стройте там свой коммунизм... Но ведь, тля, не поедут, работать они не
приучены... А по-прежнему будут, заразы, бухтеть и давить... Все, ребята,
пора пилить автоматы... С автоматом они меня просто так уже не возьмут...
С автоматом я сам возьму кого хочешь... - Вася Шапошников лежал у
покосившегося крыльца, а вокруг него вяло дымились раздробленные
головешки, и дымилось железо, наверное, слетевшее с крыш, город - плыл,
облекаясь в цветение чертополоха, тучей пыли клубилась выбрасываемая
пыльца, я все также не чувствовал рядом - за что ухватиться и, как пень,
погружался в багровую рыхлую мглу, где сипело и булькало, словно в
трясине, прогоревший остов расплывался и медленно оседал, и Фаина, схватив
меня за руку, быстро сказала: - Что ты делаешь?.. Ты, видимо, совсем
очумел!.. Ну куда ты полез?.. Ведь ты же вываливаешься из сценария!..
Каждый демон поэтому может замучить тебя... А тогда ты и сам превратишься
в голодного демона... Неужели так трудно понять очевидную суть?.. Я ведь
столько просила тебя: сиди, не высовывайся!.. - От нее сладковато и терпко
припахивало вином, - и духами, и пудрой, ссыпающейся с прически, я едва
различал ее в сутолоке теней, мы, по-моему, вместе летели - синхронно
переворачиваясь. - Разбуди меня в шесть! - _к_а_к_ положено, выдавил я. И
Фаина качнула своей пирамидой: Конечно, конечно!.. - мы попали в какой-то
заставленный мебелью подвал, а потом - в коридор, освещенный
пластмассовыми загогулинами, неприятно блестела дубовая полировка дверей.
- Я пристрою тебя в "семерке", - сказала Фаина. - Там - сосед, но не
бойся: такой же приезжий, как ты... Я запру вас снаружи и можешь не
беспокоиться... - Ключ на груше со скрежетом повернулся в дверях, и в лицо
саданула спираль сигаретного дыма, я шагнул в нагретую спертую черноту -
сквозь косяк, совершенно не чувствуя дерева, - что-то с чмоканьем лопнуло,
будто громадный пузырь, струи свежего воздуха затрепали одежду, вдруг, как
стенка, надвинулась некая твердь и плашмя припечатала меня своей
поверхностью.
Эта твердь представляла собой дерн. Дерн был жестокий и колкий, в
шипах прошлогодних соломинок, ворсоватый, бугристый, поросший кукушкиным
льном, резко пахнущий - травами, спрессованными корнями. Одеяло,
по-видимому, выплюнуло меня, слабый ветер тащил по затылку ночную сырость,
и чуть слышно, но внятно плескалась от рыбы вода, я догадывался, что
где-то неподалеку находится озеро, ряска, заводь, лягушки и камыши, было
плохо, что озеро находится где-то неподалеку, это значит, прежде всего,
что финал уже наступил, я попробовал, было подняться, но локти
разъехались, я беспомощно рухнул обратно на дерн, и сейчас же в пугающей
близости облегченно сказали: - Так ведь жив же он, сволочь, ведь больше
прикидывается, фуфло!.. Посмотри-ка, сержант, у него даже уши шевелятся!..
- Кто-то наглый и дерганый, видимо, показывал на меня. Но другой, низкий,
голос, достигший предела осатанения, прохрипел, будто брызгая крутым
кипятком: - Отойди!!!.. Руки на голову!!!.. Брось заточку!!!.. Руки за
голову!!!.. Проваливайте к чертям!!!.. - Ну, сержант, ты даешь, -
удивленно сказал первый голос. И еще один - мгновенно его перебил: -
Ничего, ничего, мы с тобою еще повстречаемся... У тебя же, наверное, и
патронов-то нету, сержант?.. Было слышно, как рвется дыхание - сразу из
нескольких глоток. А потом разъяренный сержант, явно сдерживаясь,
проговорил: - Уходите, ребята... Я вас прошу по-хорошему... Я тебе,
Севастьян, в последний раз говорю... Забирайте свои причиндалы и быстро
уматывайте... Вместе с фюрером вашим. Или как он у вас?.. - Кто-то
крикнул: - Зарежу!!!.. - а кто-то: - Держите!!!.. - Очень ясный
мечтательный голос Учителя произнес: - Вы меня называете фюрером, вы меня
оскорбляете... Я надеюсь, вы понимаете, что этого я вам не прощу?.. - И
опять закипела возня: - Отпустите!!!.. - Не надо!!!.. - Эх, Сергей
Николаевич... - скрипнул зубами сержант. И ни с той ни с другой стороны не
прибавили больше ни слова. Металлический стук пулеметов сорвал тишину,
точно стадо бизонов, взревели моторы, жаркий газовый выхлоп ударил мне
прямо в лицо, и Кагал покатился, вихляя, - куда-то от озера, мотоциклы с
трудом пробивались по рыхлой земле. - Поднимайся, - сказал мне сержант,
теребя за рубашку. - Поднимайся, нет времени, я тебя очень прошу... - Он
налег мне на плечи, на грудь и заставил перевернуться. Кое-как я уселся,
покачиваясь взад-вперед. У меня закрывались глаза и безумно гудело под
черепом. Значит, все-таки это был двенадцатирукий Кагал. Правда -
краешком, в сильно урезанном виде. Хронос скорчился и выпал существенный
эпизод. Я, по-моему, застонал от нахлынувших воспоминаний. - Потерпи,
потерпи, - приговаривал сбоку сержант. Из армейской приплюснутой фляги
защитного цвета он накапал немного коричневой жидкости на платок. А затем
осторожно и тщательно промокнул им все свежие ссадины. И засунул мне флягу
сквозь зубы: - Давай-ка глотни... Да не дергайся, это - отвар
чернотынника... Превосходный из него - на скипидаре - отвар... - Я глотнул
маслянистую горькую вязкую жидкость. Я уже начинал понемногу - урывками -
соображать. Мы действительно находились неподалеку от озера, и
действительно тихо, но внятно плескалась вода, и раскинулись камыши,
протянувшиеся вдоль берега - поднимались они темно-бурой, расплывчатой
грозной стеной, и по черным головкам бродило животное электричество, и за
ними барахтался некто в угрюмой тоске - хлюпал, падал, отряхивался и снова
падал. Почему-то казалось, что это - упившийся водяной. Тоже, видимо -
выпавший, редуцированный кусочек. Впрочем, в данный момент он меня
нисколько не волновал. Опираясь на лычки погон, я выпрямился. - Ну так
что?!.. Полегчало?!.. Вы можете двигаться?!.. - спросил сержант. Между
прочим, мне стало действительно легче: то ли я понемногу расхаживался, то
ли - отвар. А, скорее всего, потому, что мне ничего не грозило. Не грозило
мне даже - немедленно _п_о_с_т_а_р_е_т_ь_. Потому что весь этот
мучительный день я прошел по сценарию. Упирался, вилял, иногда отклонялся
на шаг. Но потом неизменно, как чокнутый, возвращался к сюжету. И тащился
по скучной заезженной колее. Я был - зомби. Как, впрочем, и все остальные.
Потому-то, наверное, Одеяло и не подействовало на меня. Я был - зомби.
Как, впрочем и все остальные. И тащился по скучной заезженной колее.
- Поторапливайтесь, - сказал сержант, отдуваясь. - Вы, по-моему,
совсем не хотите идти... Я вас брошу... Ведь я же, в конце концов, не
обязан... - Вдруг откуда-то появилось великое множество темных фигур.
Будто страшные куклы тащились они по откосу, за которым угадывалась
светлая пыльная полоса. Я был должен увидеть дорогу, и я ее тут же увидел.
- Слава богу, мы, кажется, успеваем, - сказал сержант. И смахнул крупный
пот, словно ядрышки серого жемчуга. - Но не надо оглядываться, я вас очень
прошу... - Вероятно, он _к_о_р_р_е_к_т_и_р_о_в_а_л_ меня на последнем
этапе. Как когда-то меня корректировал выслужившийся Карась. Ныне - демон.
Но я и не думал оглядываться. Я всем сердцем стремился - вперед, через
дорожную пыль, ветки ивы защекотали меня по коленям, а в канаве на самой
обочине вскинулась грязь, стало тесно и суетно, потому что народу
прибавилось - все упорно карабкались из канавы на склон. - Не
оглядывайтесь!.. - крикнул сержант, но его оттеснили. Начиналась какая-то
нервная толкотня. За дорогой открылась бескрайняя пахотная равнина: сотни
грядок картофеля, воткнутые в горизонт, - загибаясь, приподнятые до самого
неба, край которого начинал понемногу светлеть: бледно-серая зелень уже
проступала из сумрака, отражаясь в свинцовой, чуть выпуклой амальгаме
реки, отчего и туман над поверхностью выглядел чем-то растительным, словно
скопище жаждущих плотоядных кустов, порождающих муки, скребущих сознание.
А из заводи, где распускались шуршащие камыши, по широкой и пыльной
дороге, ведущей из города, по камням и по рытвинам с правой ее стороны,
точно тени из ада, тащились все новые зомби, - очумелые, дикие, вырванные
из сна, с волосами, как сено, тупые, полуодетые, кожа их почему-то
блестела, как гуталин, я был стиснут толпой и не мог уклониться, а они
почему-то молчали, по-видимому, онемев, или, может быть, не молчали, но я
их не слышал, там кого-то несли - уплотнившись, на множестве рук. -
Гулливер!.. Гулливер!.. - вдруг беззвучно зашелестело над полем. И я тоже
внезапно зашелестел: - Гулливер!.. - тоже - молча, и тоже - без всяких
усилий. Очень странное теплое чувство переполняло меня, чувство радости,
страха, покоя, освобождения, чувство ненависти и чувство горячей любви,
обретения, счастья и бесконечной утраты, все смешалось в одну,
вдохновенную жуть, я, по-моему, даже пошатывался от головокружения, сердце
билось поспешно, отчетливо, горячо, я вдруг ясно увидел простую
возможность спасения, словно разом зажегся невидимый внутренний свет. -
Гулливер!.. Гулливер!.. - шелестело в предутреннем воздухе. Ну, конечно,
спасение это - когда Гулливер! Как я раньше не понял, что это и есть
спасение! Прикоснуться к нему, хотя бы - подставить плечо, вот он -
близко, я слышу его дыхание, а поверх чьей-то лысины свешиваются его рука,
о! чудесная эта рука с обкусанными ногтями, с мягкой грязью, забившейся в
поры ее - в восхитительных цыпках, в прекрасных чешуйках обветренности,
как блаженно и чутко подрагивает она, а какие пленительные на ногтях
заусеницы, плоть от плоти, от сладкой плоти Его, синий глинистый мед
наполняет прохладные вены и божественно скапливается в их узлах, плоть от
плоти, и - розовый шрам на мизинце, бледный теплый бугристый родной
человеческий шрам - там, где острая косточка выпирает под кожей - и сияют
два тоненьких нежных льняных волоска, пропустите меня, расступитесь, я
больше не выдержу! плоть от плоти, мне только поцеловать, синий мед,
красный сахар, дремотно текущий в артериях, заусеницы, ногти, чешуйки и
волоски, жаркий пульс, пробивающийся от самого сердца, как печально и
редко спускается он по руке, о! чудесное легкое быстрое прикосновение, от
которого кровь пузырится, вскипая волной, и звенят, натянувшись как
струны, все жилы по телу, тихо лопаясь, мучая и щекоча, скоро, скоро
пронзит эту кожу железо, раздирая покровы и мышцы свои острием: Черный
Крик, будто пламя, взлетит над равниной, и прольется на землю шипящая
кровь, будет больно, но это и есть - спасение, есть спасение тем, кто
поднимает Его: бревна, холм, молоток, провода, изоляторы... Я, наверное,
падал, а потом поднимался опять - где? когда? хорошо, что не затоптали,
спекся жжением и нытьем ушибленный бок, пальцы были испачканы слякотным
черноземом, по ладоням ползли обезумевшие муравьи, я бежал, меня
подхватило течением, отклониться, свернуть, разумеется, было нельзя, мы
катились вперед по распаханной темной равнине, словно стадо животных,
спасающихся от огня, я все время, как пьяный, проваливался между грядок,
верещала от ужаса картофельная ботва, превращаемая ногами в какую-то
жидкую кашу, клубни просто вопили, выпрыгивая из земли, доносился
невнятный, но гулкий, надсадный обрывочный голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28