Он, как чокнутый, слушал радио, и буквально каждое слово речей
западало ему прямо в душу. А когда этому Дураку Ушастому говорили, что -
в_с_е _н_е _т_а_к_, то он страшно сердился и просил, чтоб немедленно
замолчали. Он сердился и слушать ничего не хотел. Вот такой он был
человек. Наивный. И, как полагается, этот Дурак Ушастый очень любил
работать. Он стремился работать, и он умел работать, и работал он - как
здоровая лошадь на борозде: изо дня в день и из года в год, и он даже в
отпуск не уходил, чтобы было можно больше работать. И что бы этому Дураку
Ушастому ни приказывали, он все исполнял без колебаний. Он никогда не
задумывался. Он считал, что именно так и надо. Потому что все вокруг
делали именно так. И вот как-то раз этого Дурака Ушастого вызвали к одному
большому начальнику, а это был очень Большой Начальник, и он прослышал,
что Дурак Ушастый умеет работать, как здоровая лошадь на борозде. И вот
этот Большой Начальник говорит Дураку Ушастому...
Я стащил пиджак и повесил его на спинку стула. Сосед рассказывал
абсолютно без интонаций, на одной колеблющейся неприятной ноте. Так
рассказывают на поминках. Я был рад, что не вижу его в темноте. В самом
деле - "тягач". Я вчера уже слышал эту историю. Вероятно, я слышал ее уже
много десятков раз. И я знал, что сейчас он спросит: не сплю ли я? - и
сосед, разумеется, тут же спросил: Вы не спите? - Нет, - ответил я, точно
эхо. Мне нельзя было спать. Умирающий город был полон зомби. Как голодные
огненные муравьи, они пожирали его изнутри, оставляя лишь скорлупу и
истерзанный мусор. По улицам бродило Черное Одеяло, мутно плавились
амбразуры в Гремячей Башне. Мне нельзя было спать. Распускался чертополох,
шлепал картами у костра ожиревший Младенец, многорукий Кагал надрывался
всеми своими шестью керосиновыми моторами, и Железная Дева, опираясь на
посох, жадно рыскала по переулкам, ища очередного сожителя. Будто угли,
краснела металлическая оправа очков. Хронос! Хронос! Ковчег! Мне нельзя
было спать. Я растер дрожь лица и до слез ущипнул себя за мочку уха.
Толстый крест отпечатывался на шторах луной. Было больно и муторно. Мне
нельзя было спать. Содрогался лепной потолок, доносились оттуда какие-то
звериные выкрики. Камарилья гуляла. Мне нельзя было спать. Ведь умер
редактор. И он снова умрет - через двадцать четыре часа. Мне нельзя было
спать. Хоть Фаина и обещала, что утром разбудит. Но я знал, что она не
разбудит. Мне нельзя было спать. Я щипал мочку уха. Мне нельзя было спать.
- Я слушаю, слушаю вас! - сказал я в отчаянии. Мне нельзя было спать.
Наваливалась глухота. Мне нельзя было спать. Мягко падали веки. Мне ни в
коем случае нельзя было спать. Я ведь тоже был - зомби, и черный нелепый
круговорот готов был сомкнуться и затянуть меня...

2. ОБЫКНОВЕННОЕ УТРО
Стояли с пяти утра. Нагружались сумками и пакетами. Очередь
растянулась на километр. Говорили, что из свободной продажи исчезнут
крупы, соль, сахар, а также дешевый собачий студень, снова введут
карточки, продуктов не хватает, все промышленные товары будут
распределяться по месту работы: галоши и комбинезон - один раз в год.
Говорили о небывалой засухе на юге, где пустая раскаленная земля
потрескалась, выполз желтый туман и пшеница умерла в зерне. Говорили, что
надвигается всеобщий голод, в правительстве паника, никто не знает, что
делать, трех министров уже посадили, - срочно покупают хлеб за границей, а
т_е_, значит, не продают, и поэтому в Москве сейчас строятся гигантские
хранилища для консервов, даже метро закрыли: каждому трудящемуся станут
выдавать банку минтая на два дня, а по праздникам - котлетку из брюквы.
Остальные, по-видимому, как хотят. Всех студентов сошлют в колхозы,
отпуска сократят, рабочий день увеличат, запретят колбасу, выпустят
пищевой гуталин, откроют общие бани, тунеядцев - немедленно под расстрел,
так - до следующего урожая, который - тоже сгорит, и тогда пропадем
совсем. В Сибири уже сейчас есть нечего, брат мне писал: съели все сено,
весь мох, всю кору с деревьев, народ оттуда бежит, побросав фабрики и
заводы, а на опустевшие земли спокойно приходят китайцы. Китайцу - что?
Съел кузнечика - и довольный. Значит, вот оно как. Да, так оно. А нам
разве скажут? Ни черта нам не скажут. Вымрем, тогда узнаем. И в газетах не
будет? Чего захотели - в газетах!..
Старичок из киоска "Союзпечать", морща серую черепашью шею, очень
радостно сообщил мне, что скоро начнется война. _Т_е_ потребовали
освободить всех евреев, а _н_а_ш_и_, естественно, отказались. Потому как
евреям и у нас хорошо. Было три ультиматума. Ракеты уже летят. Тайно
объявлена мобилизация. У него самые верные сведения: в городе видели крысу
о двух головах, которая везла на спине голого ребенка, увенчанного
короной. Крыса насвистывала "Прощание славянки", ребенок же визгливо
хохотал и выкрикивал: Идиоты! Идиоты! Психи ненормальные!.. - тыча пальцем
в прохожих. А наутро из зыби за серой рекой поднялись Трое в Белых
Одеждах, сами ростом до облаков, и, как ангелы, прижав ладони к груди,
очень долго смотрели на величественное здание горкома, печально и тихо
вздыхая, - а потом незаметно растаяли, точно дым. Будет, значит, война -
семьдесят семь лет, и будет неизлечимый мор, и будет пал ледяного огня на
четыре стороны света, и крысы будут вечно править людьми. Не зря же
вымахала такая крапива - дрокадер, сатанинская колючка, до самых крыш... А
что говорят в столице: мы погибнем все, или хотя бы один человек
останется?
- Ничего не слышал, - торопливо ответил я, забирая газеты.
Был август, понедельник.
Циркуль-Клазов в слабо клетчатом отутюженном костюме, разглядывавший
до этого пыльную драпировку на витрине универмага, вдруг потерял к ней
всякий интерес и непринужденно тронулся вслед за мной, поблескивая
круглыми слепыми очками. Я заметил, как он мельком сказал что-то киоскеру,
и тот, отшатнувшись, со стуком захлопнул окошечко. Все. Газет мне больше
не продадут. У меня болезненно оборвалось сердце. За мной
с_м_о_т_р_е_л_и_ вторые сутки - нагло, прилипчиво, даже не пытаясь хоть
как-нибудь скрыть. Это была настоящая психическая атака. Вчера ходил
Суховой, а сегодня - Циркуль. Меня начинали _у_б_и_р_а_т_ь_. Час назад
администратор гостиницы сказала: Просим вас освободить этот номер,
произошло досадное недоразумение, он был забронирован еще на той неделе, к
сожалению, огромный наплыв приезжих. - Она постукивала железными ключами о
стол. Колыхались сережки из золота. Спорить было бессмысленно. И дежурная
на втором этажа, возмущенно одергивая платье, фыркала, как больной
верблюд: Мы не можем устраивать здесь склад вещей! Сдайте свой портфель в
камеру хранения! - Спорить было так же бессмысленно. А буфетчица из
ресторана внизу даже не посмотрела на протянутые мною деньги: Ресторан
закрыт! - И швейцар, не задумываясь, распахнул дверь наружу: Сюда, сюда,
прошу вас... - Все это было чрезвычайно серьезно. Будто жесткие пальцы
легли мне на горло.
Я свернул по Таракановской, а потом сразу же - на Кривой бульвар, где
стояли подстриженные купы чертополоха. Тухлое коричневое солнце выплыло в
голубизну над трубами, и крапивная чернь, обметавшая стены домов, заиграла
стеклянными острыми проблесками. Я спешил, словно мягкий червяк, на
которого вот-вот должны наступить. Нет ничего хуже обычного страха. Я ведь
не совершил никаких противозаконных поступков. И я знал, что для
установления слежки требуется санкция прокурора. Я имел поэтому полное
право протестовать. Мокрая натянутая, бесконечно жалкая ниточка, как
струна, вибрировала у меня в груди. Это были все теоретические
рассуждения. Циркуль-Клазов, поднимая лакированные ботинки, невозмутимо
вышагивал за моей спиной, и слепые белесые очки его отражали небо. Какой
прокурор? Какая санкция? Вы же не ребенок. Деревянный скрипучий город -
ловушка для идиотов, деревянные скрипучие люди с мозгами из костей и
тряпок, деревянное скрипучее, обдирающее живую кожу время, которое, как
телега, заваливаясь на бока, еле тащится по дремучим ночным ухабам.
Непроглядный растительный сумрак. Стагнация. Бессилие разума. - Одну
минуточку, гражданин!.. - А в чем, собственно, дело?.. - Минуточку, вам
говорят!.. - Только без рук!.. - Гражданин!.. - Пустите меня!.. -
Гражданин, не оказывайте сопротивления!.. - Удар в лицо - белые искры из
глаз. Удар в поддых - рвотный перехват дыхания. Завернутая на шею рука -
пронзительной кричащей болью выламываются суставы. - Согласен!..
Согласен!.. - Вот и хорошо. А теперь внизу на каждой странице: "с моих
слов записано верно". И подпись. Да не ерзай ладонями, с-сука очкастая,
всю бумагу нам измараешь! - Так было с Корецким. Ничего не доказать.
Никогда ничего доказать нельзя.
Я, наверное, совсем потерял голову, потому что неожиданно побежал -
вдоль дремотной асфальтовой каменной улицы, мешковато переставляя ноги.
Это было ужасно. Это было смешно и глупо. Куда мне бежать? Мятые со сна
прохожие, уступая дорогу, изумленно оборачивались на меня. Деловито
забрехала собака. Выпорхнул из-под ног перепуганный воробей. Мне казалось,
что в спину сейчас громогласно и звонко раздастся: Держите его!.. -
Кинутся, повалят, с упоением затопчут в седую горькую пыль. Бегущий всегда
виновен. Особенно в этом городе. Лида предупреждала, что так и будет. - Я
тебя прошу: уезжай. Если сможешь, и если не сможешь. Все равно. Хоть куда.
Уезжай. - Нет ничего хуже страха. Уже через полсотни метров я начал
задыхаться, и тончайшее огненное шило вонзилось мне в правый бок. Бульвар
качался и раздваивался. Я боялся задеть выступающие листья крапивы -
потому что тогда ожог, больница, обязательная койка на целых два месяца.
За два месяца _о_н_и_ меня уничтожат. Это был неизбежный финал. Черный зев
подворотни распахнулся навстречу. Будто спасение: какие-то ящики, какие-то
щепастые доски, нелепый бетонный столб посередине двора и тут же -
парадная с половинкой отломанной двери. Цепляясь за изжеванные перила, я
вскарабкался на второй этаж и, обмякая, прислонился в углу. Было крайне
тоскливо. Я не знал, почему я забрался сюда. Так нахохлившийся больной
хомяк забивается - в дерн, под корни. У меня вылезали глаза. Твердые
неумолимые пальцы все сильнее сходились на горле. Одно дело слышать о
подобных историях, передаваемых под большим секретом, срывающимся
полушепотом, только для своих, и нечто совсем иное - испытать все это на
себе. Если бы меня здесь нашли, то я бы сдался, честное слово! Я бы
сдался, я поднял бы руки и униженно вымаливал бы прощение, суетливо
клянясь, что - больше никогда, ни за что на свете! Но сквозь изъеденное
неотмытыми напластованиями окно, очень быстро потеющее от дыхания, я с
громадным облегчением увидел, как Циркуль-Клазов, появившийся уже через
секунду, дико заметался на булыжных макушках из стороны в сторону,
по-собачьи вынюхивая следы, а потом, видимо приняв решение, торопливо
побежал дальше, на соседнюю улицу. Двор, оказывается, был проходной.
Все-таки есть Бог! - деревянный, одноглазый, страшный и молчаливый,
темноликий, прожорливый, косматый бог нелюдей!
Кажется, я, в изнеможении прикрыв глаза, возносил горячую молитву
этому вислогубому, брезгливому, злобно-высокомерному богу в потеках от
жирной лести, когда одна из трех дверей, выходящих на лестничную площадку,
тихонечко приоткрылась, и сквозь темный проем абсолютно беззвучно
выскользнул щуплый черноволосый человек в мятых брюках и поношенном
свитере, чрезвычайно похожий на встревоженного грача - склонил на бок
остроносую голову.
- Кусакова уже сожрали, - негромко сказал он. - Кусакова сожрали.
Теперь очередь за Черкашиным... Вы, конечно, слышали об этом? Нет?.. Это
плохо. Вы очень легкомысленны... Между прочим, именно вы должны его
заместить. Я на вашем месте стал бы сейчас вдвойне осторожней... Потому
что события могут сконцентрироваться на вас... Я надеюсь, вы не
собираетесь вписаться в сценарий?.. Нет? Тогда зачем вам понадобилось
ходить на бюро?.. Просто так? Ни к чему! Зачем ворошить гадючник... -
Человек быстро-быстро подозрительно обнюхивал меня. Шорох слов разлетался
у него изо рта ореховой скорлупой. Я не ходил ни на какое бюро. Я и не
собирался. Я вообще видел этого человека впервые и поэтому с опасливым
удивлением взирал на толстый самодельный, тщательно заклеенный белый
конверт безо всякой надписи, который он, достав из-под свитера, настойчиво
пихал мне в грудь. - Берите, берите!.. Как договаривались!.. Я все это
переписал - извините, печатными буквами, небольшая перестраховка. Мне это
стоило, наверное, трех лет жизни. Три года!.. Как копеечка!.. Напоминаю в
десятый раз: вы меня не знаете, и я вас тоже никогда не встречал. Боже
мой, точно в подполье!.. - он досадливо передернул узкими худыми плечами,
свитер был сильно заплатанный, где-то скворчало радио, пахло жареной
рыбой. - Теперь вам надо как-то выбраться отсюда, - сказал он. - На вокзал
не советую, там вас возьмут. А через Коридоры вы просто запутаетесь:
семнадцатый поворот, девяносто восьмой поворот... Лучше всего идите на
Лаврики. По дороге. Которая вниз. Говорят, что кое-кому удалось
прорваться. Ну! Прощайте! Надеюсь, больше мы не увидимся. Кстати, хотите
последний анекдот? Вышел товарищ Прежний на пенсию, на другой день заходит
к вечеру в магазин: Килограмм колбасы и полкило масла. - Масла нет,
колбасы нет. - Как нет?! Почему нет?! - Сегодня не завозили. - Безобразие!
Второй день на пенсии, и уже такой бардак!..
Человек захихикал, мелко заперхал гортанью и оскалил мышиные
треугольные зубы.
- Что здесь у вас? - спросил я, недоверчиво держа конверт за углы.
- Вам ведь нужны факты? Я и даю вам факты: письма, выписки из
протокола, подлинные показания свидетелей. Как договаривались... Но имейте
в виду - это ваш приговор, потому что теперь пощады не будет. - У него
вдруг запрыгало что-то в кофейных плоских глазах, и он как бы закостенел,
освещенный утренними лучами, вздернув длинный колючий нос. - А вы разве
забыли: Идельман, особое мнение? Память, память... И разговор наш
вчерашний забыли? А какое сегодня число? Восемнадцатое? Правильно,
восемнадцатое...
И прежде, чем я успел что-либо произнести, он испуганным юрким
зверьком отскочил к черной щели в дверях и выбросил палец:
- Зомби!!!
Меня будто громом ударило.
- Так вы и есть Идельман?
- Не держите меня! - пискнул серенький человечек.
- Подождите же, Идельман!..
- Не надо!
- Послушайте!..
Но он сделал неуловимое движение, и тут же щелкнул замок, отрезав
лестничную тишину. Дверь была солидная, в полтора человеческих роста, в
многослойной пузырчатой высохшей краске, прошпатлеванная войлоком и
поролоном, - совершенно безнадежная дверь.
Как могила.
Я шандарахнул в нее кулаком.
- Откройте, Идельман!.. Я ищу вас четвертые сутки, мне сказали, что
вы на больничном!.. Откройте!..
Ни звука.
Толстая неповоротливая страшноватая баба с ведром земляной картошки,
несмотря на жару перевязанная по груди шерстяным платком, поднималась с
первого этажа, будто паровоз, выдыхая тяжелые хрипы.
- Не хулюгань, не хулюгань, парень!.. Никто здесь не живет. Уехал
старик к дочери и ключи мне отдал. Уж которую неделю его нет...
Она теснила меня невероятным корпусом.
Пахло рыбой.
Я оглянулся на полированную металлическую табличку, прикрепленную
слева от дверей. "Идельман И.И.", буквы были доисторические, с роскошными
завитушками, перечеркнутые кое-где наплывами окислов, а выше них по
меловой стене - гвоздем по штукатурке - было резко процарапано короткое
неприличное слово.

Материалы я просмотрел прямо на лестнице, поднявшись этажом выше. Это
был жуткий мрак, загробная волосяная духота, шарящие по лицу безумные
костяные пальцы. Некто Б. показал, что вручил Корецкому деньги в
количестве девятисот рублей, за которые тот обещал способствовать
продвижению его вне общей очереди. Когда вы вручили Корецкому эти деньги?
Двадцать седьмого числа. На следствии вы утверждали, что вручили их
двадцать восьмого. Ну - может быть, двадцать восьмого. Так двадцать
седьмого или двадцать восьмого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28