Впрочем, он тоже специфицирует голос в особой роли данности-к-пониманию (das Zu-verstengeben) зова. Но Борх-Якобсен идет еще дальше, утверждая: ты не знаешь, кто или что зовет тебя, но, по
крайней мере, ты знаешь, что это ты сам (E, 91). Для меня, например, из прочтения Хайдеггера вовсе не следует, что это не ты сам. Конечно, много зависит от того, где ты проводишь границы Я.
Согласно Борх-Якобсену, зов приходит как дар, опережая твою инициативу, вменяя и обязывая прежде, чем ты намерен принять решение. Сам по себе циркулярный механизм даваемого и получаемого слова не вызывает сомнений, но Хайдеггеровский лексикон слушания-послушания - Horen, gehoren, zugehoren, horig, Gehorigkoit, Zusammengehorigkeit, требует, прежде всего, осмысления абсолютной асимметрии дара и зова. Аргументы Хайдеггера проистекают из укорененности в религиозной или мистической традиции. Не существует такого альянса , брачного или мистического союза, заключение которого не было бы опосредовано даром вышнего Слова, или прямой инспирацией, выдохом Духа - Внимай, Израиль . Закон всегда сообщаем Голосом, поскольку слушать (horchen) значит слушаться (gehorchen), и слушание есть получение, предшествующее auto -данности, автономии (E, 91-92). Для эксплицирования этого момента Борх-Якобсен щедро пользуется мотивами своей книги Le sujet freudien. Возникают, однако, определенные трудности: если между рецептором и эмиттером имеется столь отчетливое разграничение, как быть тогда с внутренними разборками, с эвокацией id и бессознательного? Более того, если ты говоришь себе нечто, так ли уж легко разграничить получателя и отправителя? Насколько эти функции внеположны друг другу? По мнению Борх-Якобсена - вполне, ибо tu не совпадает с собой, когда слушает голос сознания; то что ты слышишь, слушая голос сознания, не есть ты. Разве зов, передаваемый Голосом, мог бы действовать так неодолимо, так настоятельно и эффективно принуждая к ответу, будь это всего лишь твой собственный голос? Он воистину голос лишь потому, что зовет, избирает тебя, обладает тобою и выводит за пределы самотождественности. Да, это экстатический голос, тот, что с незапамятных времен повелевал пророкам и фанатикам, одержимым и сдвинутым . Ни от кого персонально он не исходит, просто от Другого, зов пустоты: Es зовет, призывая тебя, никого, кроме тебя. Итак, ты зван и призван; кем же и к кому? Загадка остается: как это ни парадоксально, но зовущий
есть ты сам и никто иной (E. 92). Зов, настаивает Хайдеггер, не является ни универсальным Законом (закон приложим ко всем, к тебе лишь в той мере, в какой ты соотнесен с каждым , с das Man, зов же касается лично тебя), ни к эманации какой-либо власти, будь то биологической , социологической или божественной. Приписать зов сознания человеческому или божественному Другому означало бы, опять же, его интерпретацию в горизонте Они, хотя именно этот горизонт зов и погружает в молчание, и именно отсюда зов прерывается помехами - Они дают о себе знать статическим фоном, шумом в трубке.
Итак, зов заставил их замолчать. Будет ли это другой разновидностью молчания по сравнению с молчанием подлинного раскрытия? Быть может, мы имеем дело с конкурирующими молчаниями? Коли это так - что, похоже, имеет место - где гарантия, что молчание, которым Они заткнулись , не просочится в молчание подлинного раскрытия? Нигде ведь не сказано: По молчанию их узнаете Их ... Хайдеггер указывает два типа слышания, в одном из них мы внимаем, например, гласу Судии, Man-selbst предоставляет ему слово во внутреннем монологе для выяснения вердикта (E, 92)...................................
БОРХ-ЯКОБСЕН ВНОВЬ НА ПРОВОДЕ . Но, по существу, зов тысячекратно мучительнее, unheimlich, чем его носитель, реконструируемый тобой в бреду, разовый Преследователь. Ибо для молчаливого зова не подобрать имени носителю, зовущему, Flechsig , или Бог , или Дьявол - все не годится.
Не только зов настигает
слышащего невзирая на
лица, но, и более того, сам
зовущий погружен в странную
неопределенность. Если спросить
зовущего о его имени,
происхождении, статусе,
он не только не ответит, но и
не оставит ни малейшей
возможности для собственной
локализации где-либо,
способной как-то облегчить
Dasein ориентацию в мире .
Но, с другой стороны, зовущий
отнюдь не маскируется в зове.
То, что в зове зовет, удерживает
себя в полном равнодушии
к узнаванию - неузнаванию,
такова феноменальная природа
самого зова. (BT, 274)
Решительно никто, - интерпретирует Борх-Якобсен - ни Бог, ни Отец, ни Drive, ни инстинкт не зовут тебя в этом Es ruft - никто, кроме тебя самого. Но нас особенно интересует в вышеприведенном пассаже то, что с другой стороны (на что не обращает внимания Борх-Якобсен), т.е. не маскирующаяся фигура по ту сторону зова. Ведь зов не выявляет акта дупликации, порождающего удвоения, а напротив, остается предельно отдаленным, бесконечно дистанцированным, и такая абстрактность, по Хайдеггеру, входит в феноменальную природу зова. Иными словами, зовущему предоставляется какая угодно ловкость рук - ведь нет способа его идентифицировать, хотя он и не прибегает к маскировке. Телефон как медиатор конструирует абстрактно-далекую дистанцию между вызываемым и вызывающим - даже если речь идет о местном звонке, вроде Dasein, вызывающего себя в сознании - В зове сознания Dasein зовет себя (BT, 275). Зов самого близкого и привычного, местный вызов, порою труднее всего поддается распознаванию, номер абонента не отслеживается; отсутствует предназначение - куда . Но за дополнительную плату получаем повышающее в ранге уточнение: зов сознания.
Зов побуждает тебя вступить в Бытие, возникает закономерный вопрос: кого зовут, если тебя еще нет до получения приглашения к бытию? Зов выпадает - это вы падаете в бытие, а заброшенность и есть результат такого бросания. Ты заброшен (geworfen), и этот на-бросок предшествует Я , он уже случился до обретения любой формы субъектности. Ты призван в мир и призван к ответу. Следовательно, нет Я слышащего и узнающего себя в обращении на ты, нет никакой подкладки, нет фона, оттеняющего зов, нет еще ни интерсубъективности , ни диалогического раппорта. Ты не эмиттер, не получатель сообщения и не передатчик: ты - то, что передано зовом в сообщении, судьбическое предназначение (geschict) (E, 93). Званный - вот истинное и самое подходящее тебе имя, предшествующее любой другой номинации и любому крещению. Вот почему зов касается только тебя и никого другого, ты персонализируем и атрибутируем зовом, а не он тобой. Откуда есть ты? - Был зван и при-зван. Зван, зван и, наконец, призван. И стал быть. Ты.
В своем кто зовущий никак не определен в мире. Это непотаенность Dasein, исходная заброшенность в неуютность и без-Домность, простое Вот это в ничто мира. Зовущий абсолютно неузнаваем для Man-selbst, живущего в повседневности, для него он чуждый голос чуждого. Что может быть более чуждого для das Man, затерявшегося в суете мира , чем Я, индивидуализировавшее себя в непотаенности и брошенное в ничто ? Зов не содержит ничего для любопытствующего уха, ничего, о чем можно посудачить на публике. Да и о чем может поведать Dasein из своей ужасающей заброшенности? Что еще остается для него, кроме Бытия-в-потенциальности, раскрываемого в тревоге? Куда же еще может призываться Dasein этим зовом, кроме как в потенциальность Бытия?
Зов не уведомляет о событиях, он зовет без всякого проговаривания. Дискурс зова это модус непотаенного и жуткого пребывания в молчании. Ибо призыв, содержащийся в зове, направлен не в сферу досужих разговоров das Man, напротив, зов отзывает Dasein отсюда к экзистенциальной открытости бытия-в-возможности. И когда зовущий настигает через зов воспринимающего, восстанавливается холодное спокойствие перед лицом присутствия жуткого и неминуемого .(BT, 276-277)
Этот пассаж будет требоваться нам так часто, что есть смысл зашифровать его и внести в приставку памяти - запомним его как #2. В нем фиксируется исходная тревога, скажем так, момент первичного взрыва, конституирующий событие зова. Мы проникаем за барьер еще сжатого времени прежде чем он будет разнесен взрывом, еще до того, как навязчивый симулякр проживания заставит забыть о требованиях, предъявляемых в зове, требованиях не столько предъявляемых тебе, сколько предъявляющих тебя. В этот момент зовущий еще не связан никакими определенностями мира; вопрос кто это? не приносит никакой достоверности - да и как он может ее принести? До обретения субъектом метафизического статуса или протокольных данных (имя, намерение и т.д.) зовущий - это просто Dasein в неукорененности и без-Домности: Er ist das Dasein ir seiner Unheimlichkeit, das ursprungliche geworfene in-der-Welt-sein als Un-zuhause, das nachte Dass im Nichts der Welt (ср. BT, 276-277). Такой источник зова неузнаваем и не идентифицируем для das Man-selbst, обитающего в повседневности, или, можно сказать, что das Man обладает способностью репрессировать, успешно не замечать леденящий ужас первичного импульса зова. В следующем абзаце Хайдеггер это признает: Ужас не от Бытия-в-мире, хотя он и прикрыт слоем повседневности (BT, 277). Защищая нечто вроде своей аутентичности, das Man уходит от немедленного по-слушания, отбрасывая зов в чуждый голос чуждого . Они взаимно не прослушиваются друг другом. Можно побиться об заклад, что das Man вообще воспринимает зов именно благодаря нераспознанию его жути и заброшенности в Ничто. При всей преобладающей надменности тона Хайдеггеровской философии в данном пункте, надо признать, потревожив тень Ницше, что das Man ставит себя по ту сторону презрения к жизни.
Значит, зовущий - это не кто иной как Dasein в без-Домности. Хайдеггер добавляет: голое вот это , что мы переводим как простое вот это . Отметим существенный нюанс - решение перевести nacht не как голое , а как простое, bloss. Явная нагота непрошеного зова для das Man может ассоциироваться с непристойным звонком - мистификация удваивается. Кажется, что это замечание НЕ ПО ДЕЛУ. Но, впрочем, не будем спешить - быть может, стоит рассмотреть телефон как фантомную, воображаемую гениталию - в духе Фрейда; как передатчик запрещенного нецензурного слова, привязку нелокализуемого прегрешения. Вслушайтесь только в навязчивый гул такого предложения. Вслушайтесь, и дайте отбой ради возвращения к конкурирующему молчанию, оно столь же настойчиво овладевает вами. Да, Оно, Es, выходит на связь. Es зовет, это значит вызов либидо добирается по проводам до телефонной трубки. А в вызове id (тот самый случай) не содержится ничего для любопытствующего уха, ничего, о чем можно посудачить на публике (BT, 273). Уж никак не на публике. Id-зов раздается в модусе молчаливого ужаса. Ничего не выговаривая и не артикулируя. Мы как бы прочитываем nachte Dass в неприкрытой обнаженности; волей-неволей напрашивается непристойное прочтение молчаливого непрошенного зова. Но забудем это, отнесемся как к непристойному, хулиганскому звонку - повесим трубку, отключим чуждое молчание - не хайдеггеровское, но и не то, что слоится в болтовне das Man. От моего Dasein к вашему, равно бездомному. Зов не извещает о событиях (номер информатора о событиях отсутствует, так же, как отсутствует и абонентский номер для уведомления о новых откровениях Заратустры и его извивающихся бестий); зов не прослушивается в сфере досужей болтовни das Man. Что меня удивляет, так это уверенность Dasein в точности соединения: ...когда зовущий настигает через зов воспринимающего [mit der der Rufer den Angerufenen trifft] (BT, 277). Но зовущий погружен в холодное спокойствие , затрудняющее любую идентификацию, и хладнокровная уверенность в попадании по адресу не
слишком-то очевидна - doch nicht selbstverstandliche Kalte Sicherheit . Вопрос весьма существенный для Хайдеггера. Ситуация зовут , говорит Хайдеггер, образует определенный тип дискурса Dasein. Интонация зова изначально тревожна, именно это и позволяет Dasein проецировать себя в собственную сокровенную потенциальность [или максимальную аутентичность самого себя, sein eigenstes Seinkonnen] (BT, 277). Зов сознания впервые делает очевидным подозреваемое: жуткое преследует Dasein и несет в себе угрозу потерянности и забвения в потерянности (und bedroht seine selbstvergessene Verlorenheit [BT, 277]). Потерянность как состояние материализуется в реальную потерю, и Хайдеггер запускает следующий виток дискурса: Предположение о том, что Dasein есть одновременно и источник зова, и его адресат, утрачивает теперь свой формальный, бессодержательный характер. Сознание раскрывает себя как зов заботы: Dasein взывает из заброшенности уже-бытия, в тревоге взывает к своей открытой потенциальности (BT, 277, перевод изменен - A.R.).
Возвращаясь теперь к принципиальной неприкаянности и следуя прочтению Борх-Якобсена, мы догадываемся, что голос не призывает нас вернуться домой или вернуться к себе; напротив, он зовет туда, где ты никогда не был, зов чужого - далекого сотрясает родные стены (Heimlichkeit, Vertraufheit, Zuhause-sein) подставляя надежное жилище (Wohnen) в пределы досягаемости мира и других. В параграфе 40, говоря о страдании (английский подзаголовок Забота как Бытие Dasein ) Хайдеггер подчеркивает сингуляризующую роль страдания, благодаря чему Dasein раскрывается (erschliesst) как solus ipse , но это раскрытие, которое Борх-Якобсен называет прорывом или кровоизлиянием , не преодолевает солипсической изоляции субъекта. В том же параграфе сказано, что умиротворенное и знакомое Бытие-в-мире есть модус Unheimlichkeit, а не наоборот. Бытие-в-неприкаянности (das Nicht-zuhause-sein) с экзистенциально-онтологической точки зрения представляет собой первичный феномен. Это и есть, замечает Борх-Якобсен, твое обитание в мире, рутинное Unheimlich, предшествующее всякой оппозиции - субъекта и объекта, Я и другого, chez-soi и иного , привычного и тайного (здесь он вспоминает и Unheimliche Фрейда); мука странно-привычного проступает уже на стадии изначальной нарциссической неопределенности, до дистанцирования ego от внешнего мира или ego от другого (autrui). Самое мучительное связано не с другим, скорее с привычной узнаваемостью себя в другом - например, это может быть Двойник, в котором ты узнаешь себя за пределами собственной аутентичности (и который оповещает о твоей смерти развоплощением единственности Я). Такое положение дел вытекает из категории бытия-в-мире-с-другими, категории принципиально не рекурсивной, не имеющей своего вне (здесь ты не можешь противопоставить себя чему-либо в духе противопоставления субъекта объекту). Отсюда неизбежность странно-знакомого, неизбежность мучительного, Двойника... Ты можешь слышать себя? Это ты зовешь себя извне, во-вне и во внеполагании самого себя без надежды на внутреннее
голос твоего сознания зовет тебя... зовет, зовет и, наконец, на-зывает; он столь же привычный, сколь и чуждый, столь же собственный, сколь и экспроприирующий собственность, успокаивающий лишением покоя. Голос этот всегда глас свыше , запугивающий извне. Он отменяет и превосходит то, что мы называем oikonomia, будь то умение вести дом или закон собственности - мы говорим об экономии в современном смысле слова (E, 95) То есть, будем откровенны, голосу сознания по существу нечего сказать. Вердикт Виновен! не является содержанием, утверждает Борх-Якобсен, а равно он не является значением или означаемым. Виновен! - способ признания-ответствования молчаливому зову, эхо-эффект; - повинен постольку Horen: слушаю(сь) и (по)винуюсь (E, 97).
Твое виновное сознание спонтанно-рецептивно - говорит Хайдеггер, всячески подчеркивая кантовский аспект проблемы - аспект договора и обязывания. Другой просачивается сквозь слушание, даже если - нет, особенно если ты никого не слушаешь и вот ты уже обязан и должен - ему, ей, кому-то. Когда в параграфе 34 Хайдеггер прослеживает зов сознания, он демонстрирует, что обмен словами предполагает слышание и/или понимание Другого, более точно, предполагает коммуникацию (Mitteilung) как разделение (с Ними) Бытия-в-совместности; воспринимаемый говор безостановочен и потому укладывается в до-говор и с-говор, в обязывание (мы даем слово или ловим(ся) на слове, ответствуем и несем эту ответственность) (E, 97).
Прежде чем говорить, прежде чем даже слышать что-либо и кого-либо, ты уже слышишь готовность к пониманию; ты ее разделяешь, находясь в совместности и разделяешь само это разделение с Другим. Дискурс Бытия-в-совместности тобою разделен (geteilt). Так, слушая (das Horen auf), ты открываешься (offen) и подставляешься Другому. Ты впускаешь его или это в свою самость (находишь Другого у себя дома , tu le recoit chez toi ) и разделяешь с ним себя прежде всякого обитания, обладания, собственности; ты обязан к этому гостеприимству, лучше сказать, странноприимству еще до какого-либо контракта, пакта, экономического обмена. Прими странника, постороннего, далекого - вот этический императив, против которого ты восстаешь сразу - ну хотя бы в силу онтологического одиночества, эготизма Dasein... Слушай же и внимай: слушая, ТЫ УЖЕ ДОЛЖЕН СЕБЯ ДРУГОМУ, должен ответить ему/ей и воздать должное. Слушай же, ты не один, твоя смерть вызывает тебя - ты должен ей;
1 2 3 4 5 6 7 8
крайней мере, ты знаешь, что это ты сам (E, 91). Для меня, например, из прочтения Хайдеггера вовсе не следует, что это не ты сам. Конечно, много зависит от того, где ты проводишь границы Я.
Согласно Борх-Якобсену, зов приходит как дар, опережая твою инициативу, вменяя и обязывая прежде, чем ты намерен принять решение. Сам по себе циркулярный механизм даваемого и получаемого слова не вызывает сомнений, но Хайдеггеровский лексикон слушания-послушания - Horen, gehoren, zugehoren, horig, Gehorigkoit, Zusammengehorigkeit, требует, прежде всего, осмысления абсолютной асимметрии дара и зова. Аргументы Хайдеггера проистекают из укорененности в религиозной или мистической традиции. Не существует такого альянса , брачного или мистического союза, заключение которого не было бы опосредовано даром вышнего Слова, или прямой инспирацией, выдохом Духа - Внимай, Израиль . Закон всегда сообщаем Голосом, поскольку слушать (horchen) значит слушаться (gehorchen), и слушание есть получение, предшествующее auto -данности, автономии (E, 91-92). Для эксплицирования этого момента Борх-Якобсен щедро пользуется мотивами своей книги Le sujet freudien. Возникают, однако, определенные трудности: если между рецептором и эмиттером имеется столь отчетливое разграничение, как быть тогда с внутренними разборками, с эвокацией id и бессознательного? Более того, если ты говоришь себе нечто, так ли уж легко разграничить получателя и отправителя? Насколько эти функции внеположны друг другу? По мнению Борх-Якобсена - вполне, ибо tu не совпадает с собой, когда слушает голос сознания; то что ты слышишь, слушая голос сознания, не есть ты. Разве зов, передаваемый Голосом, мог бы действовать так неодолимо, так настоятельно и эффективно принуждая к ответу, будь это всего лишь твой собственный голос? Он воистину голос лишь потому, что зовет, избирает тебя, обладает тобою и выводит за пределы самотождественности. Да, это экстатический голос, тот, что с незапамятных времен повелевал пророкам и фанатикам, одержимым и сдвинутым . Ни от кого персонально он не исходит, просто от Другого, зов пустоты: Es зовет, призывая тебя, никого, кроме тебя. Итак, ты зван и призван; кем же и к кому? Загадка остается: как это ни парадоксально, но зовущий
есть ты сам и никто иной (E. 92). Зов, настаивает Хайдеггер, не является ни универсальным Законом (закон приложим ко всем, к тебе лишь в той мере, в какой ты соотнесен с каждым , с das Man, зов же касается лично тебя), ни к эманации какой-либо власти, будь то биологической , социологической или божественной. Приписать зов сознания человеческому или божественному Другому означало бы, опять же, его интерпретацию в горизонте Они, хотя именно этот горизонт зов и погружает в молчание, и именно отсюда зов прерывается помехами - Они дают о себе знать статическим фоном, шумом в трубке.
Итак, зов заставил их замолчать. Будет ли это другой разновидностью молчания по сравнению с молчанием подлинного раскрытия? Быть может, мы имеем дело с конкурирующими молчаниями? Коли это так - что, похоже, имеет место - где гарантия, что молчание, которым Они заткнулись , не просочится в молчание подлинного раскрытия? Нигде ведь не сказано: По молчанию их узнаете Их ... Хайдеггер указывает два типа слышания, в одном из них мы внимаем, например, гласу Судии, Man-selbst предоставляет ему слово во внутреннем монологе для выяснения вердикта (E, 92)...................................
БОРХ-ЯКОБСЕН ВНОВЬ НА ПРОВОДЕ . Но, по существу, зов тысячекратно мучительнее, unheimlich, чем его носитель, реконструируемый тобой в бреду, разовый Преследователь. Ибо для молчаливого зова не подобрать имени носителю, зовущему, Flechsig , или Бог , или Дьявол - все не годится.
Не только зов настигает
слышащего невзирая на
лица, но, и более того, сам
зовущий погружен в странную
неопределенность. Если спросить
зовущего о его имени,
происхождении, статусе,
он не только не ответит, но и
не оставит ни малейшей
возможности для собственной
локализации где-либо,
способной как-то облегчить
Dasein ориентацию в мире .
Но, с другой стороны, зовущий
отнюдь не маскируется в зове.
То, что в зове зовет, удерживает
себя в полном равнодушии
к узнаванию - неузнаванию,
такова феноменальная природа
самого зова. (BT, 274)
Решительно никто, - интерпретирует Борх-Якобсен - ни Бог, ни Отец, ни Drive, ни инстинкт не зовут тебя в этом Es ruft - никто, кроме тебя самого. Но нас особенно интересует в вышеприведенном пассаже то, что с другой стороны (на что не обращает внимания Борх-Якобсен), т.е. не маскирующаяся фигура по ту сторону зова. Ведь зов не выявляет акта дупликации, порождающего удвоения, а напротив, остается предельно отдаленным, бесконечно дистанцированным, и такая абстрактность, по Хайдеггеру, входит в феноменальную природу зова. Иными словами, зовущему предоставляется какая угодно ловкость рук - ведь нет способа его идентифицировать, хотя он и не прибегает к маскировке. Телефон как медиатор конструирует абстрактно-далекую дистанцию между вызываемым и вызывающим - даже если речь идет о местном звонке, вроде Dasein, вызывающего себя в сознании - В зове сознания Dasein зовет себя (BT, 275). Зов самого близкого и привычного, местный вызов, порою труднее всего поддается распознаванию, номер абонента не отслеживается; отсутствует предназначение - куда . Но за дополнительную плату получаем повышающее в ранге уточнение: зов сознания.
Зов побуждает тебя вступить в Бытие, возникает закономерный вопрос: кого зовут, если тебя еще нет до получения приглашения к бытию? Зов выпадает - это вы падаете в бытие, а заброшенность и есть результат такого бросания. Ты заброшен (geworfen), и этот на-бросок предшествует Я , он уже случился до обретения любой формы субъектности. Ты призван в мир и призван к ответу. Следовательно, нет Я слышащего и узнающего себя в обращении на ты, нет никакой подкладки, нет фона, оттеняющего зов, нет еще ни интерсубъективности , ни диалогического раппорта. Ты не эмиттер, не получатель сообщения и не передатчик: ты - то, что передано зовом в сообщении, судьбическое предназначение (geschict) (E, 93). Званный - вот истинное и самое подходящее тебе имя, предшествующее любой другой номинации и любому крещению. Вот почему зов касается только тебя и никого другого, ты персонализируем и атрибутируем зовом, а не он тобой. Откуда есть ты? - Был зван и при-зван. Зван, зван и, наконец, призван. И стал быть. Ты.
В своем кто зовущий никак не определен в мире. Это непотаенность Dasein, исходная заброшенность в неуютность и без-Домность, простое Вот это в ничто мира. Зовущий абсолютно неузнаваем для Man-selbst, живущего в повседневности, для него он чуждый голос чуждого. Что может быть более чуждого для das Man, затерявшегося в суете мира , чем Я, индивидуализировавшее себя в непотаенности и брошенное в ничто ? Зов не содержит ничего для любопытствующего уха, ничего, о чем можно посудачить на публике. Да и о чем может поведать Dasein из своей ужасающей заброшенности? Что еще остается для него, кроме Бытия-в-потенциальности, раскрываемого в тревоге? Куда же еще может призываться Dasein этим зовом, кроме как в потенциальность Бытия?
Зов не уведомляет о событиях, он зовет без всякого проговаривания. Дискурс зова это модус непотаенного и жуткого пребывания в молчании. Ибо призыв, содержащийся в зове, направлен не в сферу досужих разговоров das Man, напротив, зов отзывает Dasein отсюда к экзистенциальной открытости бытия-в-возможности. И когда зовущий настигает через зов воспринимающего, восстанавливается холодное спокойствие перед лицом присутствия жуткого и неминуемого .(BT, 276-277)
Этот пассаж будет требоваться нам так часто, что есть смысл зашифровать его и внести в приставку памяти - запомним его как #2. В нем фиксируется исходная тревога, скажем так, момент первичного взрыва, конституирующий событие зова. Мы проникаем за барьер еще сжатого времени прежде чем он будет разнесен взрывом, еще до того, как навязчивый симулякр проживания заставит забыть о требованиях, предъявляемых в зове, требованиях не столько предъявляемых тебе, сколько предъявляющих тебя. В этот момент зовущий еще не связан никакими определенностями мира; вопрос кто это? не приносит никакой достоверности - да и как он может ее принести? До обретения субъектом метафизического статуса или протокольных данных (имя, намерение и т.д.) зовущий - это просто Dasein в неукорененности и без-Домности: Er ist das Dasein ir seiner Unheimlichkeit, das ursprungliche geworfene in-der-Welt-sein als Un-zuhause, das nachte Dass im Nichts der Welt (ср. BT, 276-277). Такой источник зова неузнаваем и не идентифицируем для das Man-selbst, обитающего в повседневности, или, можно сказать, что das Man обладает способностью репрессировать, успешно не замечать леденящий ужас первичного импульса зова. В следующем абзаце Хайдеггер это признает: Ужас не от Бытия-в-мире, хотя он и прикрыт слоем повседневности (BT, 277). Защищая нечто вроде своей аутентичности, das Man уходит от немедленного по-слушания, отбрасывая зов в чуждый голос чуждого . Они взаимно не прослушиваются друг другом. Можно побиться об заклад, что das Man вообще воспринимает зов именно благодаря нераспознанию его жути и заброшенности в Ничто. При всей преобладающей надменности тона Хайдеггеровской философии в данном пункте, надо признать, потревожив тень Ницше, что das Man ставит себя по ту сторону презрения к жизни.
Значит, зовущий - это не кто иной как Dasein в без-Домности. Хайдеггер добавляет: голое вот это , что мы переводим как простое вот это . Отметим существенный нюанс - решение перевести nacht не как голое , а как простое, bloss. Явная нагота непрошеного зова для das Man может ассоциироваться с непристойным звонком - мистификация удваивается. Кажется, что это замечание НЕ ПО ДЕЛУ. Но, впрочем, не будем спешить - быть может, стоит рассмотреть телефон как фантомную, воображаемую гениталию - в духе Фрейда; как передатчик запрещенного нецензурного слова, привязку нелокализуемого прегрешения. Вслушайтесь только в навязчивый гул такого предложения. Вслушайтесь, и дайте отбой ради возвращения к конкурирующему молчанию, оно столь же настойчиво овладевает вами. Да, Оно, Es, выходит на связь. Es зовет, это значит вызов либидо добирается по проводам до телефонной трубки. А в вызове id (тот самый случай) не содержится ничего для любопытствующего уха, ничего, о чем можно посудачить на публике (BT, 273). Уж никак не на публике. Id-зов раздается в модусе молчаливого ужаса. Ничего не выговаривая и не артикулируя. Мы как бы прочитываем nachte Dass в неприкрытой обнаженности; волей-неволей напрашивается непристойное прочтение молчаливого непрошенного зова. Но забудем это, отнесемся как к непристойному, хулиганскому звонку - повесим трубку, отключим чуждое молчание - не хайдеггеровское, но и не то, что слоится в болтовне das Man. От моего Dasein к вашему, равно бездомному. Зов не извещает о событиях (номер информатора о событиях отсутствует, так же, как отсутствует и абонентский номер для уведомления о новых откровениях Заратустры и его извивающихся бестий); зов не прослушивается в сфере досужей болтовни das Man. Что меня удивляет, так это уверенность Dasein в точности соединения: ...когда зовущий настигает через зов воспринимающего [mit der der Rufer den Angerufenen trifft] (BT, 277). Но зовущий погружен в холодное спокойствие , затрудняющее любую идентификацию, и хладнокровная уверенность в попадании по адресу не
слишком-то очевидна - doch nicht selbstverstandliche Kalte Sicherheit . Вопрос весьма существенный для Хайдеггера. Ситуация зовут , говорит Хайдеггер, образует определенный тип дискурса Dasein. Интонация зова изначально тревожна, именно это и позволяет Dasein проецировать себя в собственную сокровенную потенциальность [или максимальную аутентичность самого себя, sein eigenstes Seinkonnen] (BT, 277). Зов сознания впервые делает очевидным подозреваемое: жуткое преследует Dasein и несет в себе угрозу потерянности и забвения в потерянности (und bedroht seine selbstvergessene Verlorenheit [BT, 277]). Потерянность как состояние материализуется в реальную потерю, и Хайдеггер запускает следующий виток дискурса: Предположение о том, что Dasein есть одновременно и источник зова, и его адресат, утрачивает теперь свой формальный, бессодержательный характер. Сознание раскрывает себя как зов заботы: Dasein взывает из заброшенности уже-бытия, в тревоге взывает к своей открытой потенциальности (BT, 277, перевод изменен - A.R.).
Возвращаясь теперь к принципиальной неприкаянности и следуя прочтению Борх-Якобсена, мы догадываемся, что голос не призывает нас вернуться домой или вернуться к себе; напротив, он зовет туда, где ты никогда не был, зов чужого - далекого сотрясает родные стены (Heimlichkeit, Vertraufheit, Zuhause-sein) подставляя надежное жилище (Wohnen) в пределы досягаемости мира и других. В параграфе 40, говоря о страдании (английский подзаголовок Забота как Бытие Dasein ) Хайдеггер подчеркивает сингуляризующую роль страдания, благодаря чему Dasein раскрывается (erschliesst) как solus ipse , но это раскрытие, которое Борх-Якобсен называет прорывом или кровоизлиянием , не преодолевает солипсической изоляции субъекта. В том же параграфе сказано, что умиротворенное и знакомое Бытие-в-мире есть модус Unheimlichkeit, а не наоборот. Бытие-в-неприкаянности (das Nicht-zuhause-sein) с экзистенциально-онтологической точки зрения представляет собой первичный феномен. Это и есть, замечает Борх-Якобсен, твое обитание в мире, рутинное Unheimlich, предшествующее всякой оппозиции - субъекта и объекта, Я и другого, chez-soi и иного , привычного и тайного (здесь он вспоминает и Unheimliche Фрейда); мука странно-привычного проступает уже на стадии изначальной нарциссической неопределенности, до дистанцирования ego от внешнего мира или ego от другого (autrui). Самое мучительное связано не с другим, скорее с привычной узнаваемостью себя в другом - например, это может быть Двойник, в котором ты узнаешь себя за пределами собственной аутентичности (и который оповещает о твоей смерти развоплощением единственности Я). Такое положение дел вытекает из категории бытия-в-мире-с-другими, категории принципиально не рекурсивной, не имеющей своего вне (здесь ты не можешь противопоставить себя чему-либо в духе противопоставления субъекта объекту). Отсюда неизбежность странно-знакомого, неизбежность мучительного, Двойника... Ты можешь слышать себя? Это ты зовешь себя извне, во-вне и во внеполагании самого себя без надежды на внутреннее
голос твоего сознания зовет тебя... зовет, зовет и, наконец, на-зывает; он столь же привычный, сколь и чуждый, столь же собственный, сколь и экспроприирующий собственность, успокаивающий лишением покоя. Голос этот всегда глас свыше , запугивающий извне. Он отменяет и превосходит то, что мы называем oikonomia, будь то умение вести дом или закон собственности - мы говорим об экономии в современном смысле слова (E, 95) То есть, будем откровенны, голосу сознания по существу нечего сказать. Вердикт Виновен! не является содержанием, утверждает Борх-Якобсен, а равно он не является значением или означаемым. Виновен! - способ признания-ответствования молчаливому зову, эхо-эффект; - повинен постольку Horen: слушаю(сь) и (по)винуюсь (E, 97).
Твое виновное сознание спонтанно-рецептивно - говорит Хайдеггер, всячески подчеркивая кантовский аспект проблемы - аспект договора и обязывания. Другой просачивается сквозь слушание, даже если - нет, особенно если ты никого не слушаешь и вот ты уже обязан и должен - ему, ей, кому-то. Когда в параграфе 34 Хайдеггер прослеживает зов сознания, он демонстрирует, что обмен словами предполагает слышание и/или понимание Другого, более точно, предполагает коммуникацию (Mitteilung) как разделение (с Ними) Бытия-в-совместности; воспринимаемый говор безостановочен и потому укладывается в до-говор и с-говор, в обязывание (мы даем слово или ловим(ся) на слове, ответствуем и несем эту ответственность) (E, 97).
Прежде чем говорить, прежде чем даже слышать что-либо и кого-либо, ты уже слышишь готовность к пониманию; ты ее разделяешь, находясь в совместности и разделяешь само это разделение с Другим. Дискурс Бытия-в-совместности тобою разделен (geteilt). Так, слушая (das Horen auf), ты открываешься (offen) и подставляешься Другому. Ты впускаешь его или это в свою самость (находишь Другого у себя дома , tu le recoit chez toi ) и разделяешь с ним себя прежде всякого обитания, обладания, собственности; ты обязан к этому гостеприимству, лучше сказать, странноприимству еще до какого-либо контракта, пакта, экономического обмена. Прими странника, постороннего, далекого - вот этический императив, против которого ты восстаешь сразу - ну хотя бы в силу онтологического одиночества, эготизма Dasein... Слушай же и внимай: слушая, ТЫ УЖЕ ДОЛЖЕН СЕБЯ ДРУГОМУ, должен ответить ему/ей и воздать должное. Слушай же, ты не один, твоя смерть вызывает тебя - ты должен ей;
1 2 3 4 5 6 7 8