Мой сыновний долг...
Федор Ипполитович перестал слушать сына. Пусть плетет, что хочет. Все, что он проповедует,— та самая вода, в которую, не зная броду, суется зачем-то каждое новое поколение... И кровь, как видно, все-таки гуще воды: невольно приглядываешься к сыну, которого так долго не видел.
Застыв в наполеоновской позе, насупившись, чтобы скрыть свое тоскливое любопытство, Федор Ипполитович напряженно искал ответа на вопрос: разве только послушных детей любят требовательные отцы?
Игорь возмужал не только внешне. Теперь он еще больше верит в себя: нисколько не боится, что его разглагольствования могут закончиться тем же, чем закончились когда-то. Неужели ему мало того, что сделало предыдущее поколение? Неужели он в самом деле хочет, чтобы его отец снова стал таким же непоседливым, каким был в молодости, вечно ставил перед собою все новые и новые цели, жил не переводя дыхания? Почему он не хочет понять, что его отец не римский император, ему незачем умирать стоя? Не всем же быть Павловыми и за одну жизнь совершить столько, сколько Федору Ипполитовичу не поднять и за три...
Однако что за странные мысли вдруг полезли в голову? Еще немного, и профессор Шостенко начнет, пожалуй, оправдываться перед самим собой и этим молокососом. Да с какой стати?
— Что ты сказал? — перебил Федор * Ипполитович — не сына, а свои мысли.
Игорь повторил:
— Я сказал, что, во-первых, мне нужно почти все, что институту давно известно. Во-вторых, твой институт должен ответить мне на ряд вопросов. Я, видишь ли, верю, что эта спящая красавица вскоре проснется и за шесть ближайших месяцев кое-что сделает. Тогда и ты станешь богаче.
—- И преподнесу тебе все на серебряном блюде?
— Кое-что преподнесешь.— Легкая улыбка скользнула по лицу Игоря.— Остальное я возьму сам.
Если бы Игорь не улыбнулся, беседа между суровым служителем науки и его зазнавшимся отпрыском закончилась бы, может быть, без нарушения элементарных приличий. А теперь кровь бросилась Федору Ипполитовичу в лицо. И так неожиданно обмякли ноги, что снова пришлось опереться о стол, но уже не кончиками пальцев, а ладонями.
Все же профессор ответил с достоинством:
— А не уберешься ли ты вон отсюда?
У сыновней наглости предела не оказалось. Игорь подошел к столику, на котором стоял графин, налил в стакан воды и поставил его перед отцом. А отступив на шаг, заявил:
— И не подумаю.
У Федора Ипполитовича перехватило дыхание.
А Игорь с той же улыбкой продолжал:
— Институт не частное учреждение, профессор Шостенко не собственник. Чтобы лишить меня права стажироваться, твоей прихоти мало. Надо доказать, что Луганский здравотдел прислал сюда бездарность и пройдоху. А этого никто не докажет. Единственно, чего ты можешь меня лишить,— серебряного блюда. Да я и не буду на нем настаивать.
Кабинет как бы заполнился мухами. Игорь поплыл куда-то вбок. Федор Ипполитович беспомощно оглянулся: далеко ли кресло? Рука потянулась к сердцу...
— Папа!
Словно издалека донесся этот крик. Но Игорь стоял уже рядом, бледный, испуганный. Одной рукой обнял отца, в другой дрожит стакан, вода вот-вот выплеснется из него...
У Федора Ипполитовича хватило сил сбросить с себя сыновнюю руку и пусть не сильно, зато драматично стукнуть по столу.
— Я кому сказал — вон отсюда!
Сын осторожно поставил стакан. Снова опустил голову и медленно, как бы преодолевая невидимое сопротивление, направился к двери. Остановившись перед ней, резко повернулся. Но голоса не повысил:
— Я приехал не в гости. Уеду вечером тридцатого июля. Никому, даже родному отцу, не уступлю ни дня.
Отец многозначительно взглянул на свою правую руку.
Блудный сын заявил еще тверже:
— Нет, этого больше не случится. Между отцом и взрослым сыном такое может произойти только один раз. После этого они — чужие. Как чужого... Хуже — ты встретил меня как заклятого врага. Может быть, попросим институтскую парторганизацию разобраться в нелепом конфликте между коммунистом Федором Шостенко и кандидатом в члены партии Игорем Шостенко? Не возражаешь?
Федор Ипполитович указал пальцем на дверь. И, опустившись в кресло, склонился к своим бумагам. Сын для него больше не существовал. И у него едва не подкосились ноги.
Странное чувство овладело Игорем. Хочется то ли засмеяться, то ли кусать себе губы.
А ведь ничего непредвиденного не случилось. Конечно, Игорь нарушил данное Надийке слово. Зато первая откровенная беседа с отцом уже позади.
Все в Игоре протестовало против того, как играл свою роль отец.
Разве он был искренним? Только когда его рука потянулась к сердцу, был он правдив. А в остальном — как у не очень одаренного артиста в роли из чужого амплуа: тягостно и стыдно за него зрителям. Только одного мелодраматического аксессуара отцу недоставало — проклятий, какими (Игорь где-то читал) в старину завершался ритуал изгнания виновных из семейного лона и лишения непокорных наследства.
— До скорого свидания,— попрощался Игорь.— Надеюсь, в дальнейшем мы оба будем благоразумнее.
Рука отца перевернула еще одну бумажку. Хоть роль ему никак не удавалась, он продолжал ее играть со свойственным ему упрямством. Но Игорь в этом отношении — сын своего родителя...
В дверь постучали.
Старик и на это не откликнулся.
Тогда дверь открылась. Ее толкнула нетерпеливая рука. Как ни странно, рука Сергея.
— Извините, Федор Ипполитович, мы на одну секунду.
А это произнес Евецкий, шокированный неприличной поспешностью своего ординатора.
И на него не взглянул профессор.
В кабинет Самойло Евсеевич вошел озабоченно. Но когда он увидел Игоря и своего слишком углубившегося в ненужные бумаги шефа, в глазах его заблестело жадное любопытство. Он многозначительно — в одно и то же время укоризненно, сочувственно и ободряюще — покачал головой. Значит, не помирились? Ай-я-яй! Ну, ничего.
Вслед за Евецким порог переступил Сергей. Такой же застывший, как и на пятиминутке. Только скулы почему-то покраснели. Он не посторонился, чтобы Игорь смог выйти из кабинета, а плотно закрыл двери и прислонился, плечом к косяку, загородив выход. Видел он только своего учителя.
Необыкновенно сообразительный человек Самойло Евсеевич! Подойдя к столу, он стал так, чтобы широчайшей спиной своей заслонить Игоря от отца.
Какое-то время профессор прикидывался, будто перед ним документы необычайной важности. Затем соизволил взглянуть на «левую руку», но не вопросительно, а недовольно.
— Я очень сожалею, Федор Ипполитович,— огорченно начал тот,— но сегодня я не узнаю Сергея Антоновича. Он всегда так выдержан, так педантично относится к своим обязанностям... не припомню случая, когда бы он пошел против наших традиций.— Евецкий оглянулся на Сергея: оценил ли тот положительную часть характеристики?— И вдруг... Принять человека, заболевание которого, и это с первого взгляда видно, не имеет ничего общего с тем, к чему приковано наше внимание...— И Самойло Евсеевич выразительно развел руками,—Непонятно и поведение «скорой помощи». В городе столько хирургических клиник и больниц, а «скорая помощь» почему-то привезла...
— Не с того начали, Самойло Евсеевич,— глухо перебил его Сергей, не отводя пристального взгляда от своего бога.— Вы сами учили меня, что в нашем институте надо начинать с больного.
Чтобы Сергей так смело возражал начальству!.. Ого!
Удивился и профессор. Но это было недовольное удивление: слишком много Сергей стал себе позволять. Но заговорил с подчеркнутым беспристрастием:
— О своеволии Друзя потом. Вас, Самойло Евсеевич, я понял так, что больного надо передать другой больнице. Почему же вы не распорядились?
— Черемашко привезли сюда еле живого,— напомнил Сергей.
— Об этом, я сказал, потом! — повысил голос его научный руководитель.
Тогда Евецкий решил проявить толику снисходительности:
— Дорогой Федор Ипполитович, не будем суровы: ведь это первый проступок не совсем еще опытного хирурга. И состояние больного весьма серьезно. Он нетранспортабелен. Высокие принципы гуманности...
Профессор демонстративно взглянул на часы.
— У нас с вами есть время на абстракции?
Евецкий заторопился не без ехидства:
— Тогда я позволю себе коротко напомнить об открытии огромного значения, которое сделал ординатор Друзь. На пятиминутке он доложил, что тематика наша, так сказать, тематикой, но каждый из нас обязан повседневно расширять и совершенствовать свой, так сказать, общее хирургический диапазон. Можно подумать, что он никогда этого не слышал ни от вас, ни от меня. И ему кажется, что здесь он начинает терять приобретенное в мединституте.—Евецкий с дружелюбной улыбкой оглянулся на Сергея.— Я угадал?
— Начинать надо с больного,— повторил тот.
— Под этим я расписываюсь обеими руками!— со- гласился Самойло Евсеевич и продолжал с еще большей
проникновенностью:—Наша молодежь должна развиваться всесторонне и гармонично — это ваш, Федор Ипполитович, и мой первый принцип. Но как можно забывать о том, что нетематические больные нарушают планомерность в работе института? В данном случае мы из-за неосторожности Сергея Антоновича поставлены перед совершившимся фактом: Черемашко у нас, он, повторяю, нетранспортабелен, и отвечать за него придется нам.— Евецкий помолчал.— Мне сейчас пришла в голову интересная мысль: почему бы нам не посмотреть, на что способен наш уважаемый Сергей Антонович? Почему бы нам не закрепить этого больного за ним? Пусть он вместе со своими помощниками сделает этому Черемашко все, что найдет нужным... Операция,— а она в данном случае необходима,—обещает быть любопытной.
Евецкий победоносно оглянулся. И хотя никто глазом не моргнул, он стал рьяно кому-то возражать:
— У ординатора Друзя не закончено дежурство? Но ведь мы с вами, Федор Ипполитович, в боевой обстановке по нескольку суток подряд не отходили от операционных столов. А разве Сергей Антонович не стремится доказать, что он достоин своих учителей? И пусть на его операцию посмотрит вся наша молодежь. Старшим также будет полезно. В случае необходимости они помогут младшему коллеге.— Евецкий понизил голос:— Боюсь, больной операции не выдержит. Но какой же хирург откажется на собственном опыте узнать границы нашей науки и своего личного искусства? Особенно это необходимо Сергею Антоновичу.
Как будто правильные мысли высказал Самойло Евсеевич. Но он все так передернул и перепутал — понимай, как тебе выгоднее... Что же он старается внушить отцу? На что Подбивает Сергея? Чтобы тот поднял вверх руки? Или свернул себе шею? Зачем это Евецкому?
Но одно Игорю ясно: «левая рука» заботится прежде всего о том, чтобы никто не посмел обвинить в смерти Черемашко ни его, ни шефа. На репутации обоих не должно быть ни одного подозрительного пятнышка!
Догадывается ли об этом Сергей?
Но Друзь не слушал Евецкого. Он ни на секунду не оторвал глаз от того, за кем вот уже двенадцать с лишним лет идет след в след. Похоже, кроме Федора Ипполитовича, он вообще здесь никого не замечает...
А отец? Отвернулся к окну, будто безразличны ему и «левая рука», и самый послушный ученик. Он хорошо понимает, что Евецкий передергивает, но ни разу не перебил эту лису. Лишь когда тот замолчал, профессор для проформы поинтересовался:
— А что, собственно, у больного?
Самойло Евсеевич на мгновенье замялся:
— К великому сожалению, я ничего к сказанному Сергеем Антоновичем на пятиминутке добавить не могу. Во-первых, анализы не готовы. Во-вторых... я посоветовал Сергею Антоновичу как можно скорее прооперировать больного. Без этого вряд ли удастся узнать, что с ним и можно ли вообще что-нибудь сделать.
До этой минуты Игорь следил за Самойлом Евсеевичем с отнюдь не добродушной, но все же с иронией. Теперь его охватила злость. И не только на Евецкого. Почему отец терпит его возле себя?
Уже давно известно, что больного, который может «подвести» врача, эта так называемая «левая рука» непременно под любым предлогом спихнет кому-нибудь. Свои таланты он демонстрирует только на тех, чье выздоровление не вызывает сомнений. И как можно, подтверждая смертный приговор больному, то вопросительно посматривать на нового стажера, то чуть ли не приседать, заглядывая в лицо опустившего голову шефа? Что произошло между отцом и сыном, как бы не дать тут маху,— вот что не дает покоя «левой руке».
Ну а отец машинально переложил какой-то листок с места на место и, шевельнув бровями в сторону Сергея, равнодушно спросил:
— Что же вы хотите?
Сергей, казалось, и этого не услышал. Он совсем оцепенел.
Игорь стиснул зубы, чтобы не крикнуть Друзю: «Да не молчи же ты!» Крик не помог бы Сергею. Чем может человек, которого четыре года держат на здешних задворках, доказать свою правоту этим двум зубрам от хирургии?.. Пронять их можно только дубиной!
Здесь страшнее, чем показалось Игорю на пятиминутке. Судьбу тяжелобольных, которым отец когда-то от
давал всего себя, он передоверяет теперь карьеристу! Тут не только в рака-отшельника превратишься...
Каким же образом Евецкому удалось захватить такую власть над стариком? Обнаружил все его слабости, потакал им, как только мог, и в конце концов превратил передового ученого в циника?
Неужели этой болезнью заразился и Сергей?
Неподвижный и молчаливый, как статуя, Друзь по- прежнему подпирал плечом дверной косяк. Нет, он не борец. Откуда ему — смирному, неповоротливому — взять силы и мужество для сопротивления таким, как сверх всякой меры титулованный профессор Шостенко и его нынешний Евецкий? Еще немного Сергей поартачится, а затем послушно замарширует по узенькой тропке, указанной ему двумя провинциальными титанами. А приведет эта тропка к такому же цинизму.
Рукавом не очень чистого институтского халата Игорь вытер влажный лоб. Нет, Сергея он им не отдаст! Равнодушным к человеческим жизням Сергей не станет!
Профессор Шостенко исподлобья бросил взгляд на онемевшего ординатора:
— Я с кем говорю?
Сергей с трудом вдохнул воздух. И выдохнул его вместе с двумя словами:
— Я жду.
— Какого черта? — чуть не крикнул профессор.— На- своевольничал, а теперь нюни распускаешь?
Отец забыл, что на людях он обращается к Сергею на «вы». Это означало, что его недовольство переросло в гнев.
Внезапно прикованные к божеству глаза Сергея ожили. На щеках выступили красные пятна. Он весь подался вперед, и голос его зазвенел:
— Когда же вы настоящий, Федор Ипполитович? Сейчас? Или в сорок третьем?
Еще раз Игорь провел рукавом по лбу. Как наивен Сергей! Жалостными словами хочет пронять человека, превратившегося в памятник самому себе.
Но что-то странное произошло с отцом Игоря,
Еще не утих напряженный до звона голос вопиющего в пустыне Сергея, а старик отшатнулся, словно обрушилось на него страшное и незаслуженное оскорбление. Обоими изо всей силы стиснутыми кулаками он оперся о край стола и пригнулся — вот-вот бросится на дерзкого ординатора... как три года тому назад на сына. Игорь шагнул, чтобы преградить ему дорогу. Но появились пятна и на отцовом лице. Не красные, как у Сергея, а темно-лиловые... Потемнели и уши, и шея. Бессильно разжались кулаки. Сморщенные, с вздувшимися венами кисти поползли к краю стола. Напрасно шевелились пальцы, ища, за что бы уцепиться...
Из-за стола он вышел пошатываясь. Виновато... да, именно виновато подошел к Сергею. И не смог скрыть своей вины за грубоватым:
— Чего же ты стоишь?.. Веди к своему смертнику,
Человек не замечает, как течет время, если он идет с ним в ногу.
Жутко становится, тогда время вдруг срывается с места, мчится вперед, да так, что за ним не угнаться. Ведь если ты позволил времени обогнать себя, то уж до конца жизни из вчерашнего дня не выберешься. А настоящий человек, даже споткнувшись, даже упав, сразу вскочит на ноги и свое время догонит, как последний трамвай, проскользнувший мимо.
Что касается Василя Максимовича и его товарищей, то для них время давно уже замедлило свой бег. Порой кажется, что оно еле ноги волочит.
В минувшей пятилетке, например, его смена, если бы время измерялось не часами, а количеством сделанного, могла бы встречать каждый новый год в начале декабря или в конце ноября. А теперь еще не закончился январь, а в цехе, если товарищи не привирают, уже мартом пахнет. Кроме того, в смене Черемашко немало таких парней, которым до пятьдесят седьмого уже недалеко. Словом, если хорошенько посостязаться с временем, то не заметишь, как за одну жизнь две проживешь.
Вот почему нет ничего страшного в том, что мастер находится сейчас на капитальном, так сказать, ремонте,
Если и придется пролежать ему тут неделю, а то и две, он от своих не отстанет. Кто умеет опережать время, тому под силу наверстать упущенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18