На какой-то миг тело ее стало вдруг как будто невесомым. Директор побежал.
— Прошу вас!.. — она нагнала бегущего директора и повисла на нем. Он отшвырнул ее, и Хацуэ упала в снег, но тут же крепко ухватила его за ногу.
— Пусти, дура! — Сагара попытался освободиться, но потерял равновесие и упал, потом вскочил и тотчас же снова упал. Директор бил девушку сапогом в грудь, в лицо. У Хацуэ перехватило дыхание.
— Кто-нибудь!.. Сюда!..
Хацуэ была сильной девушкой. В тот момент, когда Сагара дал ей пощечину, она словно переродилась. Крепко ухватившись за сапог директора, не обращая внимания на удары, она с ненавистью смотрела в его искаженное злобой и страхом усатое лицо...
Час спустя в толпе, собравшейся под окнами профсоюзного комитета, послышались радостные возгласы.
Директор Сагара вместе с начальником производственного отдела, насупившись, входил в помещение.
— Члены комитета все в сборе?
— Да, теперь все в сборе. Пожалуйста, просим! — скрестив на груди руки, сказал Араки, оглядывая сидевших по обе стороны от него уполномоченных по ведению переговоров. Он с трудом сдерживал волнение.
Люди потеснились, освобождая место директору. Всё еще возбужденный, он, стоя, осматривался. Такэноути, расталкивая людей, принес ему стул, но директор не стал садиться. Вытащив из кармана написанный на бланке ответ, Сагара не положил, а скорее бросил его на стол.
— Так, так...
Директор озирался по сторонам — у пего было такое чувство, как будто он попал в плен. Множество лиц окружало его, сотни глаз заглядывали в окна; справа, слева, позади него стояли люди и ждали его ответа.
Он взял было бланк, но затем снова бросил бумагу на стол и, вытащив очки, еще раз угрюмо обвел всех взглядом. Люди выжидающе смотрели на него. Двойной подбородок, укутанный черным шарфом... Чуть-чуть закрученные усы... Весь вид директора, казалось, говорил: «Сейчас я бессилен, приходится делать по-вашему... Но хорошо ли вы всё взвесили?..»
Хацуэ, стоя позади всех, не спускала глаз с директора. Плечи и грудь у нее еще ныли от боли. Лицо директора, непроницаемое и надменное, казалось ей маской, под которой она видела другое лицо, то лицо, какое было у него, когда он, бранясь, топтал ее сапогами.
— Детали изложены в другом документе... — наконец проговорил Сагара. — Мы зачитаем сейчас только общую часть... М-м... так...
«От ... числа ... месяца 1946 года.
В параграфе первом выдвинутых вами требований вы, ссылаясь на то, что цены в префектуре Нагано еще выше, нежели в районах Токио—Осака, настаиваете на увеличении заработной платы в тех же размерах, в каких это имело место в вышепоименованных районах.
Настоящим ставим вас в известность, что правление компании считает возможным увеличение заработной платы при условии, что к... числу... месяца вами будет представлен подробно разработанный проект, могущий лечь в основу...»
Раздались аплодисменты и восторженные возгласы. Люди испытывали простую человеческую радость при мысли, что мечта о повышении заработной платы наконец осуществляется и тем самым хоть немного облегчится их тяжелое существование.
Директор раздраженно косился на окружающих. Такэноути, давно уже стоявший рядом с подушечкой для печати в руках, поднес ее директору, проговорив: «Пожалуйста!» Сагара дрожащей рукой вытащил печать. Приложив ее к документу, он еще раз злобно оглядел присутствующих.
Но теперь многие избегали взгляда директора. Как бы там ни было — их требования были приняты, и люди на радостях испытывали чуть ли не благодарность.
— Нет, не нужно!.. — Сагара отказался от чашки чая, которую подала ему Хана Токи. Он направился к выходу. Рабочие расступились, давая ему дорогу. Внезапно, точно споткнувшись, Сагара остановился.
У самой стенки, в группе работниц, он заметил Хацуэ. Девушка стояла позади всех, так что видна была только ее голова. Она спокойно встретила устремленный на нее взгляд директора и не отвела глаз. Сердито натягивая перчатки, Сагара отвернулся первым и прошел вперед.
Хацуэ почувствовала, как всю ее словно жаром охватило.
Руки девушки сами собой сжались в кулаки.
Глава шестая
ДЖИПЫ НА ЗАВОДЕ
Теплые лучи утреннего солнца освещают широкую террасу и сквозь раздвинутые сёдзи проникают в комнату.
Нобуёси Комацу, обложившись газетами, лежит на животе, подперев подбородок руками. Глаза его, с чуть покрасневшими белками, бездумно устремлены в пространство. Дорогое золотисто-коричневое хаори — семейная реликвия — распахнуто на груди. Вся ленивая поза Комацу свидетельствует о том, что этот молодой человек с детства ни в чем не знал отказа.
Сейчас даже здесь, в Синсю, где весна всегда наступает поздно, несколько старых слив в саду перед домом покрылись цветами. Далеко, до самого холма, поросшего лесом, раскинулся этот сад с прудом, с повалившимся, покрытым плесенью каменным фонарем. Владельцы усадьбы, связанные родственными узами с Кадокура, до первой мировой войны считались самой богатой помещичьей семьей в этом районе, и сейчас еще их усадьба, хотя и запущенная, не имела себе равных в Самбом-мацу.
Широко зевнув и нахмурив брови, Нобуёси продолжал смотреть вдаль. Вид у него был рассеянный, как всегда, когда он думал о чем-нибудь важном для себя. Приближался срок выборов; газеты под крупными заголовками печатали сведения о местных кандидатах, публиковали программы политических партий. Нобуёси неотступно преследовала мысль о лозунге, выдвинутом коммунистической партией: «Долой монархию! За создание народного правительства!» Кроме того, он был обеспокоен деятельностью «комитета по контролю над производством», созданного на заводе после недавнего конфликта. Эти мысли то всплывали в его сознании, то исчезали. Вот так же там за холмом, на который он сейчас смотрел, в колеблющейся весенней дымке то вырисовывался, то пропадал пик Ягатакэ, и всё же нельзя было сомневаться в том, что он действительно существует.
В апреле дни стали длиннее, но с тех пор как компания пошла на уступки, Комацу нужно было приходить на службу лишь к половине десятого утра. Благодаря борьбе, которую вел профсоюз, жалованье Нобуёси тоже увеличилось, и даже значительно по сравнению с заработной платой рабочих, но он совсем не радовался этому. Он считал унизительным рассматривать себя как простого служащего на жалованье.
Внезапно Комацу бросились в глаза заголовки в одной из валявшихся перед ним газет: «Министр торговли Огасавара затрудняется дать ответ», «Представители профсоюзов протестуют против запрещения рабочего контроля над производством». Резким движением Нобуёси схватил газету и прочитал всю статью до конца. В ней сообщалось о событиях на шахтах Такахаги. «В связи с недавним, выгодным для капиталистов ре-
шением министерства промышленности и торговли, — писала газета, — представители объединения тридцати профсоюзных организаций требуют установления рабочего контроля на шахтах, но министр торговли уклоняется от прямого ответа, заявляя, что вопрос о законности рабочего контроля над производством еще не разрешен правительством».
Нобуёси сплюнул за террасу и, отшвырнув газету, перевернулся на спину. «Эх, слюнтяй!» — как будто говорила его сердитая физиономия.
Он помнил «Заявление четырех министров», которое было опубликовано еще во время февральского конфликта на заводе. Это заявление о необходимости «категорически пресекать акты насилия и принуждения со стороны рабочих, сопровождающие рабочие конфликты, как действия, противоречащие законности и посягающие на права собственников», вселяло в него надежду. Комацу беседовал тогда об этом с директором завода, он верил, что за заявлением скрывается и другой, более глубокий смысл, связанный с общей политической ситуацией.
Уже несколько минут в глубине дома слышался глухой, надсадный старческий кашель. В комнату, поддерживаемый служанкой, вошел старик. Желтое распухшее тело старика было облачено в мохнатый, в яркую клетку халат, поверх которого был накинут еще один — коричневый ватный. Нобуёси быстро вскочил и привел себя в порядок. Он поправил ворот кимоно, весь как-то подтянулся.
— Нобуёси, почитай мне газету!
Параличный старик был отцом Нобуёси. Он уселся, вытянув ноги по сторонам черного лакированного столика, украшенного гербами дома Комацу. В правой руке, еще сохранившей подвижность, старик сжимал палочки для еды. Служанка, деревенская женщина лет тридцати, стоя возле него на коленях, держала у его рта чашку и осторожно помогала ему есть.
— Что такое? Цутому Ногами берет верх?.. Дура! Не суп, а гарнир! Гарнир, говорят тебе! — он принялся бранить служанку глухим хриплым голосом, роняя изо рта зернышки риса. — Не слышу, читай громче! Как? Сэнтаро Обаяси?.. Этот откуда взялся? Из Окая?Адво-
кат из Окая? Не знаю такого! Мне эти молокососы не известны!
Старик говорил всё это с таким видом, как будто немыслимо было выдвигать кандидатами в депутаты парламента людей, которых он не знал. Много лет назад старик долгое время состоял членом совета префектуры, потом его забаллотировали. Но был в его жизни и такой период, когда он выставлял свою кандидатуру в парламент. В политических кругах Южной Синано он пользовался в те годы влиянием.
«Господин Комацу помешался на политике и промотал на этом все свои угодья», — говорили о нем, но старик отлично знал, что политиканство далеко не всегда ведет к разорению, совсем наоборот. В свое время в связи с новым земельным налогом ему удалось почти за бесценок скупить лесные участки. В период, когда фабриканты шелка добивались от правительства денежных ссуд, он стал одним из крупнейших держателей акций предприятий Кадокура.
Но теперь, увы, здоровье изменило ему! Самыми тяжелыми ударами для старика были экономический кризис, наступивший после первой мировой войны, и нынешнее военное поражение Японии. Но он не сомневался, что люди, поставленные у кормила власти, политические деятели, в чьих руках находится ключ от всей жизни страны, сумеют найти какой-то выход из нынешнего тяжелого положения.
— Цутому Ногами? Хм! Этот молокосос, бывало, только и знал, что зарился на мою должность! Ну, да ладно. У него есть деньги, да и... Хм!
Пока старик бормотал, Нобуёси вежливо слушал его, а когда ворчанье прекращалось, снова начинал читать.
Лучи солнца упали на вделанный в пол очаг с черной блестящей решеткой, и крюк над очагом вспыхнул золотом.
Мутными, слезящимися глазами под дряблыми отвисшими веками старик посмотрел на служанку, и она, поспешно обойдя очаг, приподняла его парализованную ногу и принялась растирать.
— Перестань! — завопил старик, когда Нобуёси начал читать список кандидатов от компартии и предвыборные лозунги коммунистов.
— Долой мо-мо-монархию?.. Что такое?.. — с Дрожавших в его руке палочек упал комочек риса. — Как пра-правительство допускает это безобразие? Хм!..
— Но ведь Япония приняла Потсдамскую декларацию. Поэтому пока приходится терпеть, — ответил Комацу.
В ту же секунду палочки вместе с чашкой для еды полетели в голову служанки.
— Эта По... по... Потсдам... — гнев душил старика. — Этого я... этого я... не могу постичь!
Втянув голову в плечи, с зернами риса в волосах, служанка растирала старику ногу.
— Отобрать землю... заставить платить налог на имущество... — старик захлебнулся. Передохнув, он снова заговорил слабым, дрожащим голосом, держа на весу парализованную руку. — Что же делать тогда нам, помещикам?..
Нобуёси, положив газету на колени, смотрел на огонь. Ни отец, ни сын, казалось, не замечали служанки, которая с виноватым видом, вся красная, распухшими руками выбирала рисовые зерна из своих волос.
— Это покушение на собственность! Ну, проиграли войну, капитулировали — ладно! Но эта По... По... Как она называется?.. Это уж никак в голове не укладывается...
Старик кончил есть и, пока его поили чаем, продолжал брюзжать, — хотя нога и рука у старика были парализованы, но язык работал исправно. За последнее время эти крестьяне-арендаторы, ворчал он, совсем обнаглели. Даже поденщики, и те распевают дерзкие песни.
— Слышишь? — раскричался он под конец. — Запомни хорошенько! Если даже мы станем нищими, будем умирать под забором, Комацу никогда не будут сами обрабатывать землю. Слышишь? Комацу были когда-то первыми вассалами дома Сува! Никто из наших предков никогда не таскал навоз! Чем носить бочки с навозом, лучше благородно расстаться с жизнью... лучше петлю на шею...
Скрестив руки на груди, Нобуёси смотрел в одну точку. Всё, что говорил отец, было просто старческими бреднями, всё это уже устарело. Нобуёси и сам не имел, конечно, ни малейшего желания таскать навоз, но надо
было найти какой-то иной выход. Уж если пришла беда, то не с петли на шею нужно начинать!
Однако сын прекрасно понимал отца, когда тот говорил, что Потсдамская декларация не укладывается у него в голове!..
Служанка повела старика в постель. Дойдя до порога, он обернулся.
— Нобу! Нобуёси! Позвони по телефону Кинтаро. Скажи, чтобы Рэн забрали домой, слышишь? — приказал он. — Она болтала там что-то, что переезжает в заводское общежитие... Хоть она и девчонка еще, а в последнее время тоже стала «красной», дура!
Упершись ладонями в колени, Нобуёси поклонился. Значит, Рэн всё-таки переезжает! Проводив отца глазами, он с минуту рассматривал развешенное на стене старинное оружие, потом, обхватив руками голову, повалился навзничь. Теперь он дал волю своим чувствам. Он в бешенстве тряс головой, стучал ногами по циновкам. Через несколько минут Нобуёси затих.
Он встал и прошел к себе в комнату. Переодевшись в офицерский мундир, в котором он ходил на службу, Нобуёси вышел из-за перегородки. Лицо его снова было спокойно. Своей всегдашней твердой походкой он пошел к Рэн.
В комнате Рэн царил такой беспорядок, что некуда было ступить. Большой чемодан, перевязанный бечевкой, ящик с книгами, маленький ящичек с туалетными принадлежностями, постель, увязанная в пестрый платок, — всё это было сложено в углу комнаты и готово к отправке. Сама Рэн, в утреннем халатике, подпоясанном шнурком, стоя на коленях, усердно трудилась над разбросанными по полу плакатами.
«Народное правительство или правительство императора?», «Голосуйте за нашего кандидата Сэнтаро Обаяси, за светлое будущее Японии!», «За представителя трудящихся, за кандидата от коммунистической партии Сэнтаро Обаяси!» — было написано на плакатах красной и зеленой краской.
Рэн писала вчера лозунги до поздней ночи, но так и не успела всё закончить. Сегодня, даже не позавтра кав, она опять принялась за работу. Приближались выборы, и у заводских комсомольцев дел было по горло.
Особенно доставалось Рэн. Сегодня Икэнобэ и Оноки должны были проводить на заводе референдум, и Рэн одной пришлось написать пятьдесят плакатов. После обеда она должна была вместе с другими девушками-комсомолками расклеивать их по городу. А ей еще нужно было успеть до обеда перебраться в общежитие: разрешение компании было наконец-то получено.
В горниле нашей ненависти...
Держа кисть в перепачканных, онемевших от напряжения пальцах, Рэн с головой ушла в работу. О своем переезде в общежитие она сообщила домой по телефону и уже успела позабыть, что говорил по этому поводу брат, возражавший против ее решения. Впрочем, сам он не подавал о себе никаких известий после этого разговора. Кинтаро, вероятно, был занят, он пускал в ход деревообделочную фабрику в деревне Симо-Кавадзои.
... выкуем железный меч...
Новые чувства и мысли волновали Рэн. Замечательная теория, которую она изучала, и богатая событиями жизнь, в которой она принимала теперь активное участие, открывали перед ней новый мир. Рэн начала с «Развития социализма от утопии к науке», она читала больше всех девушек и лучше всех разбиралась в теоретических вопросах. Сознание, что с каждым днем она всё больше приобщается к новому, неизведанному миру, наполняло ее радостной тревогой. Когда ей случалось встречаться со своими бывшими подругами по колледжу и учителями, они казались ей какими-то ограниченными, тупыми. Даже о своем брате, который, опасаясь возможной конфискации земли, стремился стать предпринимателем, не понимая, что участь всех собственников всё равно уже давно предрешена, она думала теперь с чувством, близким к снисходительной жалости.
— Ты сегодня не идешь на работу?..
Заслонив солнечный свет, у раздвинутых сёдзи появилась угловатая фигура Нобуёси.
— Да! А вы почему не на службе? — не поднимая головы, спросила Рэн.
Нобуёси прошел в комнату и, усевшись возле столика, молча осмотрелся. Взглянув на большой узел в пестром платке, на чемодан, он перевел взгляд на Рэн,
низко склонившуюся над плакатом. Белые ножки, выглядывающие из-под узорчатого полотняного халатика... Талия, перехваченная красным шнурком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Прошу вас!.. — она нагнала бегущего директора и повисла на нем. Он отшвырнул ее, и Хацуэ упала в снег, но тут же крепко ухватила его за ногу.
— Пусти, дура! — Сагара попытался освободиться, но потерял равновесие и упал, потом вскочил и тотчас же снова упал. Директор бил девушку сапогом в грудь, в лицо. У Хацуэ перехватило дыхание.
— Кто-нибудь!.. Сюда!..
Хацуэ была сильной девушкой. В тот момент, когда Сагара дал ей пощечину, она словно переродилась. Крепко ухватившись за сапог директора, не обращая внимания на удары, она с ненавистью смотрела в его искаженное злобой и страхом усатое лицо...
Час спустя в толпе, собравшейся под окнами профсоюзного комитета, послышались радостные возгласы.
Директор Сагара вместе с начальником производственного отдела, насупившись, входил в помещение.
— Члены комитета все в сборе?
— Да, теперь все в сборе. Пожалуйста, просим! — скрестив на груди руки, сказал Араки, оглядывая сидевших по обе стороны от него уполномоченных по ведению переговоров. Он с трудом сдерживал волнение.
Люди потеснились, освобождая место директору. Всё еще возбужденный, он, стоя, осматривался. Такэноути, расталкивая людей, принес ему стул, но директор не стал садиться. Вытащив из кармана написанный на бланке ответ, Сагара не положил, а скорее бросил его на стол.
— Так, так...
Директор озирался по сторонам — у пего было такое чувство, как будто он попал в плен. Множество лиц окружало его, сотни глаз заглядывали в окна; справа, слева, позади него стояли люди и ждали его ответа.
Он взял было бланк, но затем снова бросил бумагу на стол и, вытащив очки, еще раз угрюмо обвел всех взглядом. Люди выжидающе смотрели на него. Двойной подбородок, укутанный черным шарфом... Чуть-чуть закрученные усы... Весь вид директора, казалось, говорил: «Сейчас я бессилен, приходится делать по-вашему... Но хорошо ли вы всё взвесили?..»
Хацуэ, стоя позади всех, не спускала глаз с директора. Плечи и грудь у нее еще ныли от боли. Лицо директора, непроницаемое и надменное, казалось ей маской, под которой она видела другое лицо, то лицо, какое было у него, когда он, бранясь, топтал ее сапогами.
— Детали изложены в другом документе... — наконец проговорил Сагара. — Мы зачитаем сейчас только общую часть... М-м... так...
«От ... числа ... месяца 1946 года.
В параграфе первом выдвинутых вами требований вы, ссылаясь на то, что цены в префектуре Нагано еще выше, нежели в районах Токио—Осака, настаиваете на увеличении заработной платы в тех же размерах, в каких это имело место в вышепоименованных районах.
Настоящим ставим вас в известность, что правление компании считает возможным увеличение заработной платы при условии, что к... числу... месяца вами будет представлен подробно разработанный проект, могущий лечь в основу...»
Раздались аплодисменты и восторженные возгласы. Люди испытывали простую человеческую радость при мысли, что мечта о повышении заработной платы наконец осуществляется и тем самым хоть немного облегчится их тяжелое существование.
Директор раздраженно косился на окружающих. Такэноути, давно уже стоявший рядом с подушечкой для печати в руках, поднес ее директору, проговорив: «Пожалуйста!» Сагара дрожащей рукой вытащил печать. Приложив ее к документу, он еще раз злобно оглядел присутствующих.
Но теперь многие избегали взгляда директора. Как бы там ни было — их требования были приняты, и люди на радостях испытывали чуть ли не благодарность.
— Нет, не нужно!.. — Сагара отказался от чашки чая, которую подала ему Хана Токи. Он направился к выходу. Рабочие расступились, давая ему дорогу. Внезапно, точно споткнувшись, Сагара остановился.
У самой стенки, в группе работниц, он заметил Хацуэ. Девушка стояла позади всех, так что видна была только ее голова. Она спокойно встретила устремленный на нее взгляд директора и не отвела глаз. Сердито натягивая перчатки, Сагара отвернулся первым и прошел вперед.
Хацуэ почувствовала, как всю ее словно жаром охватило.
Руки девушки сами собой сжались в кулаки.
Глава шестая
ДЖИПЫ НА ЗАВОДЕ
Теплые лучи утреннего солнца освещают широкую террасу и сквозь раздвинутые сёдзи проникают в комнату.
Нобуёси Комацу, обложившись газетами, лежит на животе, подперев подбородок руками. Глаза его, с чуть покрасневшими белками, бездумно устремлены в пространство. Дорогое золотисто-коричневое хаори — семейная реликвия — распахнуто на груди. Вся ленивая поза Комацу свидетельствует о том, что этот молодой человек с детства ни в чем не знал отказа.
Сейчас даже здесь, в Синсю, где весна всегда наступает поздно, несколько старых слив в саду перед домом покрылись цветами. Далеко, до самого холма, поросшего лесом, раскинулся этот сад с прудом, с повалившимся, покрытым плесенью каменным фонарем. Владельцы усадьбы, связанные родственными узами с Кадокура, до первой мировой войны считались самой богатой помещичьей семьей в этом районе, и сейчас еще их усадьба, хотя и запущенная, не имела себе равных в Самбом-мацу.
Широко зевнув и нахмурив брови, Нобуёси продолжал смотреть вдаль. Вид у него был рассеянный, как всегда, когда он думал о чем-нибудь важном для себя. Приближался срок выборов; газеты под крупными заголовками печатали сведения о местных кандидатах, публиковали программы политических партий. Нобуёси неотступно преследовала мысль о лозунге, выдвинутом коммунистической партией: «Долой монархию! За создание народного правительства!» Кроме того, он был обеспокоен деятельностью «комитета по контролю над производством», созданного на заводе после недавнего конфликта. Эти мысли то всплывали в его сознании, то исчезали. Вот так же там за холмом, на который он сейчас смотрел, в колеблющейся весенней дымке то вырисовывался, то пропадал пик Ягатакэ, и всё же нельзя было сомневаться в том, что он действительно существует.
В апреле дни стали длиннее, но с тех пор как компания пошла на уступки, Комацу нужно было приходить на службу лишь к половине десятого утра. Благодаря борьбе, которую вел профсоюз, жалованье Нобуёси тоже увеличилось, и даже значительно по сравнению с заработной платой рабочих, но он совсем не радовался этому. Он считал унизительным рассматривать себя как простого служащего на жалованье.
Внезапно Комацу бросились в глаза заголовки в одной из валявшихся перед ним газет: «Министр торговли Огасавара затрудняется дать ответ», «Представители профсоюзов протестуют против запрещения рабочего контроля над производством». Резким движением Нобуёси схватил газету и прочитал всю статью до конца. В ней сообщалось о событиях на шахтах Такахаги. «В связи с недавним, выгодным для капиталистов ре-
шением министерства промышленности и торговли, — писала газета, — представители объединения тридцати профсоюзных организаций требуют установления рабочего контроля на шахтах, но министр торговли уклоняется от прямого ответа, заявляя, что вопрос о законности рабочего контроля над производством еще не разрешен правительством».
Нобуёси сплюнул за террасу и, отшвырнув газету, перевернулся на спину. «Эх, слюнтяй!» — как будто говорила его сердитая физиономия.
Он помнил «Заявление четырех министров», которое было опубликовано еще во время февральского конфликта на заводе. Это заявление о необходимости «категорически пресекать акты насилия и принуждения со стороны рабочих, сопровождающие рабочие конфликты, как действия, противоречащие законности и посягающие на права собственников», вселяло в него надежду. Комацу беседовал тогда об этом с директором завода, он верил, что за заявлением скрывается и другой, более глубокий смысл, связанный с общей политической ситуацией.
Уже несколько минут в глубине дома слышался глухой, надсадный старческий кашель. В комнату, поддерживаемый служанкой, вошел старик. Желтое распухшее тело старика было облачено в мохнатый, в яркую клетку халат, поверх которого был накинут еще один — коричневый ватный. Нобуёси быстро вскочил и привел себя в порядок. Он поправил ворот кимоно, весь как-то подтянулся.
— Нобуёси, почитай мне газету!
Параличный старик был отцом Нобуёси. Он уселся, вытянув ноги по сторонам черного лакированного столика, украшенного гербами дома Комацу. В правой руке, еще сохранившей подвижность, старик сжимал палочки для еды. Служанка, деревенская женщина лет тридцати, стоя возле него на коленях, держала у его рта чашку и осторожно помогала ему есть.
— Что такое? Цутому Ногами берет верх?.. Дура! Не суп, а гарнир! Гарнир, говорят тебе! — он принялся бранить служанку глухим хриплым голосом, роняя изо рта зернышки риса. — Не слышу, читай громче! Как? Сэнтаро Обаяси?.. Этот откуда взялся? Из Окая?Адво-
кат из Окая? Не знаю такого! Мне эти молокососы не известны!
Старик говорил всё это с таким видом, как будто немыслимо было выдвигать кандидатами в депутаты парламента людей, которых он не знал. Много лет назад старик долгое время состоял членом совета префектуры, потом его забаллотировали. Но был в его жизни и такой период, когда он выставлял свою кандидатуру в парламент. В политических кругах Южной Синано он пользовался в те годы влиянием.
«Господин Комацу помешался на политике и промотал на этом все свои угодья», — говорили о нем, но старик отлично знал, что политиканство далеко не всегда ведет к разорению, совсем наоборот. В свое время в связи с новым земельным налогом ему удалось почти за бесценок скупить лесные участки. В период, когда фабриканты шелка добивались от правительства денежных ссуд, он стал одним из крупнейших держателей акций предприятий Кадокура.
Но теперь, увы, здоровье изменило ему! Самыми тяжелыми ударами для старика были экономический кризис, наступивший после первой мировой войны, и нынешнее военное поражение Японии. Но он не сомневался, что люди, поставленные у кормила власти, политические деятели, в чьих руках находится ключ от всей жизни страны, сумеют найти какой-то выход из нынешнего тяжелого положения.
— Цутому Ногами? Хм! Этот молокосос, бывало, только и знал, что зарился на мою должность! Ну, да ладно. У него есть деньги, да и... Хм!
Пока старик бормотал, Нобуёси вежливо слушал его, а когда ворчанье прекращалось, снова начинал читать.
Лучи солнца упали на вделанный в пол очаг с черной блестящей решеткой, и крюк над очагом вспыхнул золотом.
Мутными, слезящимися глазами под дряблыми отвисшими веками старик посмотрел на служанку, и она, поспешно обойдя очаг, приподняла его парализованную ногу и принялась растирать.
— Перестань! — завопил старик, когда Нобуёси начал читать список кандидатов от компартии и предвыборные лозунги коммунистов.
— Долой мо-мо-монархию?.. Что такое?.. — с Дрожавших в его руке палочек упал комочек риса. — Как пра-правительство допускает это безобразие? Хм!..
— Но ведь Япония приняла Потсдамскую декларацию. Поэтому пока приходится терпеть, — ответил Комацу.
В ту же секунду палочки вместе с чашкой для еды полетели в голову служанки.
— Эта По... по... Потсдам... — гнев душил старика. — Этого я... этого я... не могу постичь!
Втянув голову в плечи, с зернами риса в волосах, служанка растирала старику ногу.
— Отобрать землю... заставить платить налог на имущество... — старик захлебнулся. Передохнув, он снова заговорил слабым, дрожащим голосом, держа на весу парализованную руку. — Что же делать тогда нам, помещикам?..
Нобуёси, положив газету на колени, смотрел на огонь. Ни отец, ни сын, казалось, не замечали служанки, которая с виноватым видом, вся красная, распухшими руками выбирала рисовые зерна из своих волос.
— Это покушение на собственность! Ну, проиграли войну, капитулировали — ладно! Но эта По... По... Как она называется?.. Это уж никак в голове не укладывается...
Старик кончил есть и, пока его поили чаем, продолжал брюзжать, — хотя нога и рука у старика были парализованы, но язык работал исправно. За последнее время эти крестьяне-арендаторы, ворчал он, совсем обнаглели. Даже поденщики, и те распевают дерзкие песни.
— Слышишь? — раскричался он под конец. — Запомни хорошенько! Если даже мы станем нищими, будем умирать под забором, Комацу никогда не будут сами обрабатывать землю. Слышишь? Комацу были когда-то первыми вассалами дома Сува! Никто из наших предков никогда не таскал навоз! Чем носить бочки с навозом, лучше благородно расстаться с жизнью... лучше петлю на шею...
Скрестив руки на груди, Нобуёси смотрел в одну точку. Всё, что говорил отец, было просто старческими бреднями, всё это уже устарело. Нобуёси и сам не имел, конечно, ни малейшего желания таскать навоз, но надо
было найти какой-то иной выход. Уж если пришла беда, то не с петли на шею нужно начинать!
Однако сын прекрасно понимал отца, когда тот говорил, что Потсдамская декларация не укладывается у него в голове!..
Служанка повела старика в постель. Дойдя до порога, он обернулся.
— Нобу! Нобуёси! Позвони по телефону Кинтаро. Скажи, чтобы Рэн забрали домой, слышишь? — приказал он. — Она болтала там что-то, что переезжает в заводское общежитие... Хоть она и девчонка еще, а в последнее время тоже стала «красной», дура!
Упершись ладонями в колени, Нобуёси поклонился. Значит, Рэн всё-таки переезжает! Проводив отца глазами, он с минуту рассматривал развешенное на стене старинное оружие, потом, обхватив руками голову, повалился навзничь. Теперь он дал волю своим чувствам. Он в бешенстве тряс головой, стучал ногами по циновкам. Через несколько минут Нобуёси затих.
Он встал и прошел к себе в комнату. Переодевшись в офицерский мундир, в котором он ходил на службу, Нобуёси вышел из-за перегородки. Лицо его снова было спокойно. Своей всегдашней твердой походкой он пошел к Рэн.
В комнате Рэн царил такой беспорядок, что некуда было ступить. Большой чемодан, перевязанный бечевкой, ящик с книгами, маленький ящичек с туалетными принадлежностями, постель, увязанная в пестрый платок, — всё это было сложено в углу комнаты и готово к отправке. Сама Рэн, в утреннем халатике, подпоясанном шнурком, стоя на коленях, усердно трудилась над разбросанными по полу плакатами.
«Народное правительство или правительство императора?», «Голосуйте за нашего кандидата Сэнтаро Обаяси, за светлое будущее Японии!», «За представителя трудящихся, за кандидата от коммунистической партии Сэнтаро Обаяси!» — было написано на плакатах красной и зеленой краской.
Рэн писала вчера лозунги до поздней ночи, но так и не успела всё закончить. Сегодня, даже не позавтра кав, она опять принялась за работу. Приближались выборы, и у заводских комсомольцев дел было по горло.
Особенно доставалось Рэн. Сегодня Икэнобэ и Оноки должны были проводить на заводе референдум, и Рэн одной пришлось написать пятьдесят плакатов. После обеда она должна была вместе с другими девушками-комсомолками расклеивать их по городу. А ей еще нужно было успеть до обеда перебраться в общежитие: разрешение компании было наконец-то получено.
В горниле нашей ненависти...
Держа кисть в перепачканных, онемевших от напряжения пальцах, Рэн с головой ушла в работу. О своем переезде в общежитие она сообщила домой по телефону и уже успела позабыть, что говорил по этому поводу брат, возражавший против ее решения. Впрочем, сам он не подавал о себе никаких известий после этого разговора. Кинтаро, вероятно, был занят, он пускал в ход деревообделочную фабрику в деревне Симо-Кавадзои.
... выкуем железный меч...
Новые чувства и мысли волновали Рэн. Замечательная теория, которую она изучала, и богатая событиями жизнь, в которой она принимала теперь активное участие, открывали перед ней новый мир. Рэн начала с «Развития социализма от утопии к науке», она читала больше всех девушек и лучше всех разбиралась в теоретических вопросах. Сознание, что с каждым днем она всё больше приобщается к новому, неизведанному миру, наполняло ее радостной тревогой. Когда ей случалось встречаться со своими бывшими подругами по колледжу и учителями, они казались ей какими-то ограниченными, тупыми. Даже о своем брате, который, опасаясь возможной конфискации земли, стремился стать предпринимателем, не понимая, что участь всех собственников всё равно уже давно предрешена, она думала теперь с чувством, близким к снисходительной жалости.
— Ты сегодня не идешь на работу?..
Заслонив солнечный свет, у раздвинутых сёдзи появилась угловатая фигура Нобуёси.
— Да! А вы почему не на службе? — не поднимая головы, спросила Рэн.
Нобуёси прошел в комнату и, усевшись возле столика, молча осмотрелся. Взглянув на большой узел в пестром платке, на чемодан, он перевел взгляд на Рэн,
низко склонившуюся над плакатом. Белые ножки, выглядывающие из-под узорчатого полотняного халатика... Талия, перехваченная красным шнурком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38