— и постоянно общаетесь с ними!»
«Я был бы безмерно признателен вам, господин Марков, если бы вы лично почтили меня введением в круг своих самых близких знакомых, был бы рад подружиться и с губернатором, господином Газенкампфом, войти своим человеком в лучшие семьи города, но вы же отлично знаете удел всех поднадзорных: если они не волки, поддерживать знакомство только между собой. А я не волк, мне хочется поговорить с людьми, попеть вместе с ними песни, выпить по чашке чая, укрыться от нестерпимого зноя в саду...»
Жандармский полковник покряхтел, чувствуя явную иронию в этих словах.
«Хм! Знакомство... Конечно, без всякого знакомства как же...— И в глазах его можно было прочесть сомнение, а действительно дают ли филерские проследки достаточное основание предъявить конкретное обвинение? — Можно и поговорить и попеть песни. Но о чем говорить и какие петь песни?»
«Всех разговоров я не могу припомнить. Обыкновенные разговоры. А песни — поем «Во поле березонька стояла», и «Выйду ль я на реченьку», и «Коробушку», да мало ли какие песни в народе поются! Спросите соседей, мы поем, ни от кого не таимся».
«Да-с, при открытых окнах, а затем закрываете ставни, и наступает полная тишина»,— сказал Марков. Но сразу же осекся, понял, что нечаянно проговорился.
Как было не воспользоваться этим!
«Конечно, господин Марков, когда подслушивают через закрытые ставни, трудно голоса разобрать...»
Его передернуло.
«Господин Дубровинский, ну на черта вам все это!» — Хотя в камере они были одни, но Марков почему-то оглянулся и понизил голос.
«Тюрьма?»
«Вас выпустят. Хитрить не стану: прямых улик против вас нет. Но имейте в виду...»
И это прозвучало угрозой.
«Буду иметь в виду, обязательно!»
Да, прямых улик у полковника нет, оставить поднадзорного надолго своей властью в тюрьме он никак не сможет, а некоторые льстивые слова этого матерого жандарма не стоят и расколотого пятака. Можно представить, какие обзоры — секретные, разумеется,— посылает Марков в особый отдел департамента полиции! К счастью великому, при обысках нашли разнообразную политическую литературу, доставленную с транспортом «Искры», за исключением как раз самой «Искры». Очень похоже, что в жандармском управлении пока и не подозревают о перевалке страшащей правительство газеты совсем у них под носом. Но похоже, что независимо от этого кой-кому будет предъявлено серьезное обвинение и из разряда ссыльных человек может тогда перейти в разряд каторжан. Новый министр внутренних дел фон Плеве характером и делами своими оказался покруче Сипягина. Значит, надо ухо держать востро.
...Ну вот наконец и тот, кто так нужен. Седобородый, плечистый мужик. Неторопливо постукивает молотком по узенькой деревянной лопатке, конопатит паклей рыбачью лодку, а на пригорке сбоку словно бы эхом отдается тонкий, серебристый перезвон наковальни цыгана-кузнеца. Дубровинский внимательно огляделся. Берег чист. Там и сям копошатся люди, ладят лодки, купаются, женщины полощут белье — мимо всех этих людей он проходил, к ним приглядываясь,— берег чист от филеров. Упустили. В этом сомнения не было. Можно спокойно начинать разговор.
— Бог на помощь! — сказал он, опускаясь на теплый, усеянный маленькими ракушками песок.
— Спасибо! — откликнулся седобородый, не оставляя работы.
— Тимофей Степаныч?
— Всегда так кликали.— И уже внимательно посмотрел на Дубровинского.— Зачем понадобился?
— Да как сказать,— Дубровинский перегребал пальцами сыпучий песок,— так просто. Наслышан я о тебе, мореход, говорят, хороший. Ф-фух, и устал же я! Молодой, а ноги не тянут.
— А нынче — что, она, молодежь, вся такая!—пренебрежителько махнул рукой Тимофей Степаныч.— Вот дед, например, у меня...
— Эге! Дед-то и у меня в восемьдесят лет пятерик на горбу по четыре версты таскал,— поторопился Дубровинский, чтобы в рассказах о добром старом времени захватить первенство.— Пойдет, бывало, в баню париться, два веника берет с собой и оба исхлещет, потом только и годятся курятник подметать.
— Ну не скажу, чтобы так и мой дед насчет попариться,— сдался покоренный Тимофей Степаныч,— вот насчет тяжестей, чего там пятерик — по крепкому мужику на концах оглобли повисали, а он их подымал, как на коромысле, и восходил от Волги на берег. Да не такой, как здесь, а что твоя церковная колокольня.
— Так ведь мой дед по четыре версты с пятериком отшагивал,— возразил Дубровинский, сожалея, что, кажется, промахнулся с каким-то жалким «пятериком».
— Был, был народ могутный,— вдруг отказался от дальнейшего состязания Тимофей Степаныч.— Чего дальше с ним станет, я и не знаю. На своих сыновей пожалиться, правда, грех. Ничего себе ребята. А вот ты от крепкого корня чего же такой хилый? Как звать-то?
— Леонидом,— ответил Дубровинский, захваченный врасплох.— А хилый, потому что чахотка точит.
— Зато образованность получил,— заметил Тимофей Степаныч,— поди, гимназию кончал. А то и винивирситет. По рукам видно.
— Какой там университет! Реальное и то не закончил.— Дубровинский все пересыпал теплый песочек, поглядывая на солнце, вот-вот оно окунется в Волгу. Задержится ли тогда старик? А круто поворачивать тоже не годится.
И он стал выдумывать длинную историю о своем тоскливом детстве, как потом мотался в поисках работы по разным городам. А куда поступишь при таком здоровье? Только в контору, пером скрипеть. Так это только еще пуще чахотку себе наживать. А плата какая? Женился, семья — деньги нужны.
— Так чего же ты, Леонид, в песочке этом клад найти, что ли, надеешься? — перебил Тимофей Степаныч и стал потихоньку собирать свой инструмент.— Все одно за какую ни есть работу, а браться надо.
— Работаю,— уныло сказал Дубровинский,— да ведь надо чего-то и прирабатывать бы.
— Ко мне, вижу, маслишься,— Тимофей Степаныч присел с ним рядом,— так ведь зря совсем. Что я тебя с собой на выход в ерики возьму? Не возьму. Со своими ребятами плаваю. И снасти у тебя нету. К нашему рыбацкому делу ты вовсе не гож, От меня ты ничего не приработаешь.
— Да нет, Тимофей Степаныч, я совсем о другом. Куда там мне в ерики! А заработать — еще и тебе дам.
— Ишь ты! — недоверчиво протянул Тимофей Степаныч и щепочкой почесал бороду.— Эвон как перевернул! Сам без денег сидишь, а другому дашь заработать?
— Так тут дело какое,— с осторожным подходцем стал объяснять Дубровинский.— Есть у меня приятель один, персиянин. Мелкой торговлишкой занимается. Ну вот надо с моря товар получить. А сам он неумелый, я, видишь, тоже. Про тебя слышали: лучший мореход.
— Хаживать-то в Каспий не раз я хаживал, это мне дело пустяк, даже в грозы,— с бахвальством заявил Тимофей Степаныч,— а по нонешней погоде — тьфу! — И вдруг посмотрел подозрительно.— Погодь, Леонид, а за каким же таким товаром в море идти? Откуда он в море товар? Контрабанда?
— Нет, какая же контрабанда, Тимофей Степаныч! Из Баку на «Светозаре» груз идет. Контрабанду так еще на персидской границе бы перехватили или в Баку взяли бы при погрузке. Товар законный.
— А зачем тогда за ним в море идти? Как полагается, любой товар со «Светозара» на берег доставят.
— Да не хотел персиянин этот, чтобы знали о товаре в Астрахани. Тихонько выгоднее его завезти.
— Ой, хитришь чего-то ты, Леонид! Не контрабанда, так ворованный. Стало быть, полиция выследила? С этим ты прочь от меня!
— Хорошо заплатил бы персиянин.
— Ну вот чего, Леонид,— строго сказал Тимофей Степаныч,— меня ты никакими деньгами на подлое дело не купишь, и ежели товар этот не твой, а какого-то там персиянина, держись от него подальше. Совет мой, а сам ты решай как знаешь.
Красный шар солнца уже плескался в мелкой ряби волн, и сизая дымка от него растекалась по горизонту. Дубровинский раздумывал озабоченно. Как быть? Из Баку от Никитича получено тревожное сообщение. По условному коду, который оставила Книпович, телеграмма читалась так: «На «Светозаре» идет транспорт «Искры», прицепился шпик, надо ночью принять груз еще на морском рейде». Задача не из легких. Телеграмма послана Ивану Ивановичу — ревизору рыбного управления. Слежки за ним нет, но большой помощи от него тоже ждать нечего. Он, Дубровинский, при таких обстоятельствах сам поплыл бы с одним знакомым рыбаком в море, но рыбак этот, как на грех, тяжело заболел, а любому из поднадзорных после недавних арестов и обысков и думать нечего выходить в море. Железные правила конспирации не позволяют делать это. Да и без опытного проводника вообще невозможно отправляться на встречу со «Светозаром». А в запасе всего двое суток. Что будет с грузом, если не суметь его снять еще в море?
Казалось, все подготовлено. И «персиянин», который в назначенное время и к назначенному месту подъедет на телеге, чтобы забрать мешки с газетой. И две «веселые девахи», которые в корзинах с «покупками» и под платьем перенесут весь груз от «персиянина» на квартиру Анны Михайловны Руниной, местной жительницы. А там она вместе с поднадзорной Ольгой Афанасьевной Варенцовой, худенькой, но удивительно энергичной женщиной, все перепакует в отдельные посылки, под видом «кавказских чувяков» разошлет по другим приволжским городам. Главным образом в Самару, где сейчас создано бюро Русской организация «Искры». Все хорошо, все налажено, и вдруг рвется последнее звено. А ведь ревизор рыбного управления очень рекомендовал единственно Тимофея Степаныча, правда тут же оговорившись, что не знает, можно ли ему довериться полностью. Что делать? Тимофей Степаныч, покряхтывая, медленно поднялся, обчистил ладонями со штанов прилипший к ним песок. Сунул под мышку узелок с нехитрым своим инструментом, тронул Дубро-винского за плечо.
— Чего приуныл? Задумался — хорошо. По всему вижу, Леонид, ты не сквалыга. Ну подпутал тебя на нечестное дело какой-то там персиянин,— откажись! Не погань свою душу. Без этого проживешь.— Он, сощурясь, посмотрел на горящие в последних лучах солнца главы церквей, высящихся над белыми стенами кремля.— У нас в роду такой завет более трехсот лет из поколения в" поколение передается. От разинских казаков мы происходим. Потому обязательно среди мужиков в семье нашей Тимофеи да Степаны. Зачинателю рода нашего эвон там, у кремлевской стены, голову отрубили. А кровь его к нам перешла. Не позорим ничем. Вот так, парень. Живем небогато, но честно. Ребята мои со мной и в дельту и в море ходят, а невестки на рыбном заводе, как сельдь залом, сами насквозь просолели. Такая жизнь наша. А ничего, хорошая жизнь. Только, правду сказать, невесток жаль. Обе красавицы были писаные, а теперь все тело у них солью разъеденное...
Они рядком прошли не очень далеко по берегу. Тимофей Степаныч все рассказывал о своем житье-бытье. Потом остановился. Серые сумерки заслоняли поворот реки. А на откосе пылали цыганские костры, бренчала гитара, повизгивали высокие женские голоса.
— Ну, куда тебе, Леонид? — спросил Тимофей Степаныч.— Мне уже здесь в гору подниматься. А насчет твоего разговору — не совет мой, а так — подайся вон к ним. Они тебе хошь коня, хошь бабу украдут. Только смотри: самого, коли при деньгах, из пиджачка чтобы не вытряхнули.
— А ежели у меня не контрабанда и не ворованное, Тимофей Степаныч?—сказал Дубровинский. Надо рисковать. Иного выхода нет. Осталось только двое суток. Ведь не продаст же, не продаст этот честный старик. Только и всего самого плохого, что
и теперь откажет.— Ежели, Тимофей Степаныч, притом я и платы тебе никакой не предложу? А встреть на рейде «Светозара» и привези мой груз просто за так.
— Антиресно,— удивился Тимофей Степаныч,— это как же след понимать?
— Да уж это вроде бы легче понять, чем раньше тебе я рассказывал.
— Угу! — с неудовольствием протянул старик.— Выходит, испытывал?
— Как по-другому начинать мне было?
— Ну, а, к примеру, я тебе сразу этим вот кулаком на сторону скулу своротил, чем бы тогда все кончилось?
— Тимофей Степаныч, выходит, тоже испытываешь? Отвечаю. И драться со старшим не стал бы. И в полицию жаловаться не побежал бы, по натуре своей, да еще и сам понимаешь почему. А кончился бы наш разговор, думаю, так же вот, как сейчас. Разве что глаз бы у меня сильно подтек, кулак у тебя ого-го!
— Ловок, ловок ты, Леонид! — тихо рассмеялся Тимофей Степаныч.— Стало быть, ударить тебя сейчас мне уже выгоды нет. А в полицию, тоже дознался ты, я не пойду. Остается: плыть, не плыть к «Светозару»? Ну, по честности я тебе скажу, ни в жисть бы все одно не поплыл, пообещай ты мне сейчас деньги. Ладно, давай рассказывай, как и чего. Только сперва: кто тебе на меня показал?
— Ты уж прости, Тимофей Степаныч, по нашим правилам говорить это не полагается.
— Ишь ты! По правилам...— Он покрутил головой.— Ну, коли не Иван Иванович, так и не знаю кто. А тебя расспрашивать не стану. Нельзя так нельзя.
До квартиры своей Дубровинский добрался, когда уже все небо было густо осыпано звездами. Крупными, по-южному чистыми. Дышалось ему намного легче, чем днем. По пути он сделал большой зигзаг. Надо было известить «персиянина», что дело сделано, потом тихо стукнуть три раза в нижний левый угол окна дома, где жила Баренцева, чтобы и она не тревожилась.
А на своей улице, у перекрестка, его поджидал филер. Стоял, прижавшись к забору, и глядел совсем в другую сторону. Заслышав шаги за спиной, он было метнулся за угол.
— Эй, эй! —вполголоса, но с загадочной требовательностью окликнул его Дубровинский.— Погодь минутку! Нужен.
Тот подчинился, явно сбитый с толку тоном оклика. Э-эх, ведь не положено же попадаться на глаза тому, за кем следить приставили!
— Чего тебе?—спросил филер, разыгрывая простодушие.
— Упустил? —сочувственно спросил Дубровинский.
— Чего «упустил»? — Филер еще пытался прикинуться просто прохожим.
— Ну, «чего-чего»! Я ж понимаю. Так ты не страдай. Запиши: ходил купаться на Волгу. Не веришь — сунь руку мне под рубашку, вон под ремнем до сих пор еще мокрая. А ночь сегодня какая хорошая! Эх, и высплюсь я!
— Ночь хорошая!—подтвердил и филер.— Ну, спасибо тебе!
Дома Дубровинского, позевывая, встретила хозяйка. Вздула огонек в керосиновой лампе, подала ему туго сложенный серый листок.
— Долгонько же вы гуляли сегодня,— с упреком сказала она.— А я все не ложилась. Телеграмма вам. Господи, уж не беда ли какая?
В телеграмме из Орла написано было: «Ося золотой мой сегодня восемь утра родилась наша дочка согласись назвать ее Верочкой хочу видеть тебя быть с тобой чувствую себя хорошо целую Анна».
Хозяйка все еще смотрела встревоженно, лампа подрагивала в ее руке — телеграммы всегда представлялись ей недобрыми вестниками. А Дубровинский счастливо рассмеялся. До чего же хороший сегодня день! И ночь какая хорошая! Аня, дорогая Аня! Скорее, скорее послать ей ответ. Он чмокнул хозяйку в щеку, шепнул: «Дочка, дочка родилась у меня!» — и выбежал на улицу.
У перекрестка все еще маячил филер, выполняя свои собачьи обязанности. Оба они изумленно глянули друг на друга.
— Эй! Ты еще тут? Слушай, запиши,— бросил на ходу Дубровинский.-— Объект пошел на телеграф. Дочка у него родилась. Ты понимаешь: дочка? Вторая дочка. У тебя-то есть дети? — Он нащупал в кармане какую-то монету, кинул филеру.— Лови!. А завтра купи детишкам по конфетке.
Филер подхватил монету, растерянно подергал кепочку на голове, повернулся было спиной, но потом досадливо махнул рукой и, придерживаясь затемненной стороны улицы, поспешил за Дубровинским.
Астраханская зима оказалась ничуть не лучше иранской. Может быть, даже и тяжелей. С Каспия дули леденящие ветры, наметая на улицах города плотные сугробы. Они, конечно, не достигали такой высоты, как в Яранске, и быстро размягчались во время оттепелей, но этот мокрый снег как раз и добавлял простуду. Дубровинскому не раз вспоминалась кислая мина на лица Шулятникова: «Астраханское солнце — оно не для вас». Если бы только солнце! Здешний врач был равнодушнее: «Что же я могу сделать для вас, уважаемый? Лечиться от туберкулеза к нам не ездят».
А, нечего забивать себе голову думами о болезни! Жить интересно. И работать здесь, в Астрахани, интересно. Есть осязаемые результаты этой работы. Транспорты «Искры», поступающие через Баку, удается переправлять без провалов, порой при крайней степени риска, но, впрочем, и при определенном умении не растеряться.
Частые сходки рабочих, короткие митинги на небольших пред-приятиях, уличные демонстрации с красными флагами, расклеенные по городу листовки — все это бесит, нервирует полицейские власти. Но из зачинщиков никто не попадается. Это тоже надо уметь — так организовать выступления. И самому выступать. В парике, переодетому, под надуманной фамилией или кличкой.
Поступают радостные сообщения о том, что один за другим социал-демократические комитеты подтверждают свою солидарность с политической позицией «Искры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
«Я был бы безмерно признателен вам, господин Марков, если бы вы лично почтили меня введением в круг своих самых близких знакомых, был бы рад подружиться и с губернатором, господином Газенкампфом, войти своим человеком в лучшие семьи города, но вы же отлично знаете удел всех поднадзорных: если они не волки, поддерживать знакомство только между собой. А я не волк, мне хочется поговорить с людьми, попеть вместе с ними песни, выпить по чашке чая, укрыться от нестерпимого зноя в саду...»
Жандармский полковник покряхтел, чувствуя явную иронию в этих словах.
«Хм! Знакомство... Конечно, без всякого знакомства как же...— И в глазах его можно было прочесть сомнение, а действительно дают ли филерские проследки достаточное основание предъявить конкретное обвинение? — Можно и поговорить и попеть песни. Но о чем говорить и какие петь песни?»
«Всех разговоров я не могу припомнить. Обыкновенные разговоры. А песни — поем «Во поле березонька стояла», и «Выйду ль я на реченьку», и «Коробушку», да мало ли какие песни в народе поются! Спросите соседей, мы поем, ни от кого не таимся».
«Да-с, при открытых окнах, а затем закрываете ставни, и наступает полная тишина»,— сказал Марков. Но сразу же осекся, понял, что нечаянно проговорился.
Как было не воспользоваться этим!
«Конечно, господин Марков, когда подслушивают через закрытые ставни, трудно голоса разобрать...»
Его передернуло.
«Господин Дубровинский, ну на черта вам все это!» — Хотя в камере они были одни, но Марков почему-то оглянулся и понизил голос.
«Тюрьма?»
«Вас выпустят. Хитрить не стану: прямых улик против вас нет. Но имейте в виду...»
И это прозвучало угрозой.
«Буду иметь в виду, обязательно!»
Да, прямых улик у полковника нет, оставить поднадзорного надолго своей властью в тюрьме он никак не сможет, а некоторые льстивые слова этого матерого жандарма не стоят и расколотого пятака. Можно представить, какие обзоры — секретные, разумеется,— посылает Марков в особый отдел департамента полиции! К счастью великому, при обысках нашли разнообразную политическую литературу, доставленную с транспортом «Искры», за исключением как раз самой «Искры». Очень похоже, что в жандармском управлении пока и не подозревают о перевалке страшащей правительство газеты совсем у них под носом. Но похоже, что независимо от этого кой-кому будет предъявлено серьезное обвинение и из разряда ссыльных человек может тогда перейти в разряд каторжан. Новый министр внутренних дел фон Плеве характером и делами своими оказался покруче Сипягина. Значит, надо ухо держать востро.
...Ну вот наконец и тот, кто так нужен. Седобородый, плечистый мужик. Неторопливо постукивает молотком по узенькой деревянной лопатке, конопатит паклей рыбачью лодку, а на пригорке сбоку словно бы эхом отдается тонкий, серебристый перезвон наковальни цыгана-кузнеца. Дубровинский внимательно огляделся. Берег чист. Там и сям копошатся люди, ладят лодки, купаются, женщины полощут белье — мимо всех этих людей он проходил, к ним приглядываясь,— берег чист от филеров. Упустили. В этом сомнения не было. Можно спокойно начинать разговор.
— Бог на помощь! — сказал он, опускаясь на теплый, усеянный маленькими ракушками песок.
— Спасибо! — откликнулся седобородый, не оставляя работы.
— Тимофей Степаныч?
— Всегда так кликали.— И уже внимательно посмотрел на Дубровинского.— Зачем понадобился?
— Да как сказать,— Дубровинский перегребал пальцами сыпучий песок,— так просто. Наслышан я о тебе, мореход, говорят, хороший. Ф-фух, и устал же я! Молодой, а ноги не тянут.
— А нынче — что, она, молодежь, вся такая!—пренебрежителько махнул рукой Тимофей Степаныч.— Вот дед, например, у меня...
— Эге! Дед-то и у меня в восемьдесят лет пятерик на горбу по четыре версты таскал,— поторопился Дубровинский, чтобы в рассказах о добром старом времени захватить первенство.— Пойдет, бывало, в баню париться, два веника берет с собой и оба исхлещет, потом только и годятся курятник подметать.
— Ну не скажу, чтобы так и мой дед насчет попариться,— сдался покоренный Тимофей Степаныч,— вот насчет тяжестей, чего там пятерик — по крепкому мужику на концах оглобли повисали, а он их подымал, как на коромысле, и восходил от Волги на берег. Да не такой, как здесь, а что твоя церковная колокольня.
— Так ведь мой дед по четыре версты с пятериком отшагивал,— возразил Дубровинский, сожалея, что, кажется, промахнулся с каким-то жалким «пятериком».
— Был, был народ могутный,— вдруг отказался от дальнейшего состязания Тимофей Степаныч.— Чего дальше с ним станет, я и не знаю. На своих сыновей пожалиться, правда, грех. Ничего себе ребята. А вот ты от крепкого корня чего же такой хилый? Как звать-то?
— Леонидом,— ответил Дубровинский, захваченный врасплох.— А хилый, потому что чахотка точит.
— Зато образованность получил,— заметил Тимофей Степаныч,— поди, гимназию кончал. А то и винивирситет. По рукам видно.
— Какой там университет! Реальное и то не закончил.— Дубровинский все пересыпал теплый песочек, поглядывая на солнце, вот-вот оно окунется в Волгу. Задержится ли тогда старик? А круто поворачивать тоже не годится.
И он стал выдумывать длинную историю о своем тоскливом детстве, как потом мотался в поисках работы по разным городам. А куда поступишь при таком здоровье? Только в контору, пером скрипеть. Так это только еще пуще чахотку себе наживать. А плата какая? Женился, семья — деньги нужны.
— Так чего же ты, Леонид, в песочке этом клад найти, что ли, надеешься? — перебил Тимофей Степаныч и стал потихоньку собирать свой инструмент.— Все одно за какую ни есть работу, а браться надо.
— Работаю,— уныло сказал Дубровинский,— да ведь надо чего-то и прирабатывать бы.
— Ко мне, вижу, маслишься,— Тимофей Степаныч присел с ним рядом,— так ведь зря совсем. Что я тебя с собой на выход в ерики возьму? Не возьму. Со своими ребятами плаваю. И снасти у тебя нету. К нашему рыбацкому делу ты вовсе не гож, От меня ты ничего не приработаешь.
— Да нет, Тимофей Степаныч, я совсем о другом. Куда там мне в ерики! А заработать — еще и тебе дам.
— Ишь ты! — недоверчиво протянул Тимофей Степаныч и щепочкой почесал бороду.— Эвон как перевернул! Сам без денег сидишь, а другому дашь заработать?
— Так тут дело какое,— с осторожным подходцем стал объяснять Дубровинский.— Есть у меня приятель один, персиянин. Мелкой торговлишкой занимается. Ну вот надо с моря товар получить. А сам он неумелый, я, видишь, тоже. Про тебя слышали: лучший мореход.
— Хаживать-то в Каспий не раз я хаживал, это мне дело пустяк, даже в грозы,— с бахвальством заявил Тимофей Степаныч,— а по нонешней погоде — тьфу! — И вдруг посмотрел подозрительно.— Погодь, Леонид, а за каким же таким товаром в море идти? Откуда он в море товар? Контрабанда?
— Нет, какая же контрабанда, Тимофей Степаныч! Из Баку на «Светозаре» груз идет. Контрабанду так еще на персидской границе бы перехватили или в Баку взяли бы при погрузке. Товар законный.
— А зачем тогда за ним в море идти? Как полагается, любой товар со «Светозара» на берег доставят.
— Да не хотел персиянин этот, чтобы знали о товаре в Астрахани. Тихонько выгоднее его завезти.
— Ой, хитришь чего-то ты, Леонид! Не контрабанда, так ворованный. Стало быть, полиция выследила? С этим ты прочь от меня!
— Хорошо заплатил бы персиянин.
— Ну вот чего, Леонид,— строго сказал Тимофей Степаныч,— меня ты никакими деньгами на подлое дело не купишь, и ежели товар этот не твой, а какого-то там персиянина, держись от него подальше. Совет мой, а сам ты решай как знаешь.
Красный шар солнца уже плескался в мелкой ряби волн, и сизая дымка от него растекалась по горизонту. Дубровинский раздумывал озабоченно. Как быть? Из Баку от Никитича получено тревожное сообщение. По условному коду, который оставила Книпович, телеграмма читалась так: «На «Светозаре» идет транспорт «Искры», прицепился шпик, надо ночью принять груз еще на морском рейде». Задача не из легких. Телеграмма послана Ивану Ивановичу — ревизору рыбного управления. Слежки за ним нет, но большой помощи от него тоже ждать нечего. Он, Дубровинский, при таких обстоятельствах сам поплыл бы с одним знакомым рыбаком в море, но рыбак этот, как на грех, тяжело заболел, а любому из поднадзорных после недавних арестов и обысков и думать нечего выходить в море. Железные правила конспирации не позволяют делать это. Да и без опытного проводника вообще невозможно отправляться на встречу со «Светозаром». А в запасе всего двое суток. Что будет с грузом, если не суметь его снять еще в море?
Казалось, все подготовлено. И «персиянин», который в назначенное время и к назначенному месту подъедет на телеге, чтобы забрать мешки с газетой. И две «веселые девахи», которые в корзинах с «покупками» и под платьем перенесут весь груз от «персиянина» на квартиру Анны Михайловны Руниной, местной жительницы. А там она вместе с поднадзорной Ольгой Афанасьевной Варенцовой, худенькой, но удивительно энергичной женщиной, все перепакует в отдельные посылки, под видом «кавказских чувяков» разошлет по другим приволжским городам. Главным образом в Самару, где сейчас создано бюро Русской организация «Искры». Все хорошо, все налажено, и вдруг рвется последнее звено. А ведь ревизор рыбного управления очень рекомендовал единственно Тимофея Степаныча, правда тут же оговорившись, что не знает, можно ли ему довериться полностью. Что делать? Тимофей Степаныч, покряхтывая, медленно поднялся, обчистил ладонями со штанов прилипший к ним песок. Сунул под мышку узелок с нехитрым своим инструментом, тронул Дубро-винского за плечо.
— Чего приуныл? Задумался — хорошо. По всему вижу, Леонид, ты не сквалыга. Ну подпутал тебя на нечестное дело какой-то там персиянин,— откажись! Не погань свою душу. Без этого проживешь.— Он, сощурясь, посмотрел на горящие в последних лучах солнца главы церквей, высящихся над белыми стенами кремля.— У нас в роду такой завет более трехсот лет из поколения в" поколение передается. От разинских казаков мы происходим. Потому обязательно среди мужиков в семье нашей Тимофеи да Степаны. Зачинателю рода нашего эвон там, у кремлевской стены, голову отрубили. А кровь его к нам перешла. Не позорим ничем. Вот так, парень. Живем небогато, но честно. Ребята мои со мной и в дельту и в море ходят, а невестки на рыбном заводе, как сельдь залом, сами насквозь просолели. Такая жизнь наша. А ничего, хорошая жизнь. Только, правду сказать, невесток жаль. Обе красавицы были писаные, а теперь все тело у них солью разъеденное...
Они рядком прошли не очень далеко по берегу. Тимофей Степаныч все рассказывал о своем житье-бытье. Потом остановился. Серые сумерки заслоняли поворот реки. А на откосе пылали цыганские костры, бренчала гитара, повизгивали высокие женские голоса.
— Ну, куда тебе, Леонид? — спросил Тимофей Степаныч.— Мне уже здесь в гору подниматься. А насчет твоего разговору — не совет мой, а так — подайся вон к ним. Они тебе хошь коня, хошь бабу украдут. Только смотри: самого, коли при деньгах, из пиджачка чтобы не вытряхнули.
— А ежели у меня не контрабанда и не ворованное, Тимофей Степаныч?—сказал Дубровинский. Надо рисковать. Иного выхода нет. Осталось только двое суток. Ведь не продаст же, не продаст этот честный старик. Только и всего самого плохого, что
и теперь откажет.— Ежели, Тимофей Степаныч, притом я и платы тебе никакой не предложу? А встреть на рейде «Светозара» и привези мой груз просто за так.
— Антиресно,— удивился Тимофей Степаныч,— это как же след понимать?
— Да уж это вроде бы легче понять, чем раньше тебе я рассказывал.
— Угу! — с неудовольствием протянул старик.— Выходит, испытывал?
— Как по-другому начинать мне было?
— Ну, а, к примеру, я тебе сразу этим вот кулаком на сторону скулу своротил, чем бы тогда все кончилось?
— Тимофей Степаныч, выходит, тоже испытываешь? Отвечаю. И драться со старшим не стал бы. И в полицию жаловаться не побежал бы, по натуре своей, да еще и сам понимаешь почему. А кончился бы наш разговор, думаю, так же вот, как сейчас. Разве что глаз бы у меня сильно подтек, кулак у тебя ого-го!
— Ловок, ловок ты, Леонид! — тихо рассмеялся Тимофей Степаныч.— Стало быть, ударить тебя сейчас мне уже выгоды нет. А в полицию, тоже дознался ты, я не пойду. Остается: плыть, не плыть к «Светозару»? Ну, по честности я тебе скажу, ни в жисть бы все одно не поплыл, пообещай ты мне сейчас деньги. Ладно, давай рассказывай, как и чего. Только сперва: кто тебе на меня показал?
— Ты уж прости, Тимофей Степаныч, по нашим правилам говорить это не полагается.
— Ишь ты! По правилам...— Он покрутил головой.— Ну, коли не Иван Иванович, так и не знаю кто. А тебя расспрашивать не стану. Нельзя так нельзя.
До квартиры своей Дубровинский добрался, когда уже все небо было густо осыпано звездами. Крупными, по-южному чистыми. Дышалось ему намного легче, чем днем. По пути он сделал большой зигзаг. Надо было известить «персиянина», что дело сделано, потом тихо стукнуть три раза в нижний левый угол окна дома, где жила Баренцева, чтобы и она не тревожилась.
А на своей улице, у перекрестка, его поджидал филер. Стоял, прижавшись к забору, и глядел совсем в другую сторону. Заслышав шаги за спиной, он было метнулся за угол.
— Эй, эй! —вполголоса, но с загадочной требовательностью окликнул его Дубровинский.— Погодь минутку! Нужен.
Тот подчинился, явно сбитый с толку тоном оклика. Э-эх, ведь не положено же попадаться на глаза тому, за кем следить приставили!
— Чего тебе?—спросил филер, разыгрывая простодушие.
— Упустил? —сочувственно спросил Дубровинский.
— Чего «упустил»? — Филер еще пытался прикинуться просто прохожим.
— Ну, «чего-чего»! Я ж понимаю. Так ты не страдай. Запиши: ходил купаться на Волгу. Не веришь — сунь руку мне под рубашку, вон под ремнем до сих пор еще мокрая. А ночь сегодня какая хорошая! Эх, и высплюсь я!
— Ночь хорошая!—подтвердил и филер.— Ну, спасибо тебе!
Дома Дубровинского, позевывая, встретила хозяйка. Вздула огонек в керосиновой лампе, подала ему туго сложенный серый листок.
— Долгонько же вы гуляли сегодня,— с упреком сказала она.— А я все не ложилась. Телеграмма вам. Господи, уж не беда ли какая?
В телеграмме из Орла написано было: «Ося золотой мой сегодня восемь утра родилась наша дочка согласись назвать ее Верочкой хочу видеть тебя быть с тобой чувствую себя хорошо целую Анна».
Хозяйка все еще смотрела встревоженно, лампа подрагивала в ее руке — телеграммы всегда представлялись ей недобрыми вестниками. А Дубровинский счастливо рассмеялся. До чего же хороший сегодня день! И ночь какая хорошая! Аня, дорогая Аня! Скорее, скорее послать ей ответ. Он чмокнул хозяйку в щеку, шепнул: «Дочка, дочка родилась у меня!» — и выбежал на улицу.
У перекрестка все еще маячил филер, выполняя свои собачьи обязанности. Оба они изумленно глянули друг на друга.
— Эй! Ты еще тут? Слушай, запиши,— бросил на ходу Дубровинский.-— Объект пошел на телеграф. Дочка у него родилась. Ты понимаешь: дочка? Вторая дочка. У тебя-то есть дети? — Он нащупал в кармане какую-то монету, кинул филеру.— Лови!. А завтра купи детишкам по конфетке.
Филер подхватил монету, растерянно подергал кепочку на голове, повернулся было спиной, но потом досадливо махнул рукой и, придерживаясь затемненной стороны улицы, поспешил за Дубровинским.
Астраханская зима оказалась ничуть не лучше иранской. Может быть, даже и тяжелей. С Каспия дули леденящие ветры, наметая на улицах города плотные сугробы. Они, конечно, не достигали такой высоты, как в Яранске, и быстро размягчались во время оттепелей, но этот мокрый снег как раз и добавлял простуду. Дубровинскому не раз вспоминалась кислая мина на лица Шулятникова: «Астраханское солнце — оно не для вас». Если бы только солнце! Здешний врач был равнодушнее: «Что же я могу сделать для вас, уважаемый? Лечиться от туберкулеза к нам не ездят».
А, нечего забивать себе голову думами о болезни! Жить интересно. И работать здесь, в Астрахани, интересно. Есть осязаемые результаты этой работы. Транспорты «Искры», поступающие через Баку, удается переправлять без провалов, порой при крайней степени риска, но, впрочем, и при определенном умении не растеряться.
Частые сходки рабочих, короткие митинги на небольших пред-приятиях, уличные демонстрации с красными флагами, расклеенные по городу листовки — все это бесит, нервирует полицейские власти. Но из зачинщиков никто не попадается. Это тоже надо уметь — так организовать выступления. И самому выступать. В парике, переодетому, под надуманной фамилией или кличкой.
Поступают радостные сообщения о том, что один за другим социал-демократические комитеты подтверждают свою солидарность с политической позицией «Искры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104