Я виноват. Почему столько времени был нерешителен? Да, оказался безвольным. А Бурмакан? Она тоже... А если бы вел себя по-другому? Может, кончилось бы все еще хуже?.. Не знаю. Да... Вот так вот... жить по-серкебаевски... Но — поэтому жизнь интересна! Жизнь еще раз решила меня испытать: окажусь ли я побежденным? Ну и как — согласен быть побежденным? Чего только не пришлось мне испытать за свой век... Доведись такое другому — любой бы отступил, исчез, испепелился... А я вот все еще стою, подставив голову дождю. Если и умру — омытый не пылью, омытый чистым дождем. Все дело в этом».
— Серкебай-ата, сразу все мясо положить?
Это голос того соседского паренька, что зарезал ягненка. Серкебай услышал, будто во сне. Паренек еще раз спросил. Серкебай видел — кто-то стоит и непонятно что говорит. Паренек повторил свой вопрос. Серкебай ответил невнятно:
— Собаке... — Паренек не понял, Серкебай сказал еще раз: —Собаке...
Паренек заглянул в распахнутую настежь дверь дома, увидел — внутри никого.
Собака, урча, схватила теплое мясо... Больше Серкебай ничего не слышал.
— Серкебай-ата, отдал собаке... как вы сказали...— Это соседский парень уходит.
— Тайлак-таш никогда не размякнет... — говорил себе Серкебай, приближаясь к камню.
Дождь продолжал идти. Серкебай словно бы засыпал на ходу. Какой ловкий, а, — может идти и спать на ходу? И дождь не в состоянии разбудить Серкебая? Падая, поднимаясь, блуждая, вновь находя путь, он добрался до Тайлак-таша. Он обнял каменного верблюжонка за шею. Он закрыл глаза.
...Когда на заре Серкебай очнулся, слышит, кто-то кричит со двора:
— Серкебай! Ведь ты говорил, это не просто камень, помнишь?
— Да.
— Каменный верблюжонок ожил! Мы поймали его, когда убегал по улице. Привяжи своего верблюжонка. Он разговаривает по-человечески!
— Каменный верблюжонок? Заговорил?
— Да, и первым делом спросил о тебе. Просит: «Покажи мне Серкебая. Он меня спас». Говорит, он согласен быть всем, чем ты не прикажешь. Временами он оборачивается верблюжонком, а то превращается в девушку, которую не сравнишь ни с луной, ни с солнцем. Выйди во двор — мы его привели. Сними с него недоуздок. Он ожидает, чтоб дали ему свободу. Без тебя мы не можем... Иди же скорее!
Серкебай поспешил во двор — там и вправду ждет беленький верблюжонок.
— Анаргуль, милая моя!
— Серкебай-ата!
— Ты и вправду освободилась от каменных пут?
— Теперь навсегда!
— Тогда прими человеческий образ. Я сам отведу тебя к твоему возлюбленному Анарбеку. Об этом мечтал всю жизнь. В мире нет ничего величественнее любви: Анаргуль, сбрось обличье верблюжонка!
Из глаз белого верблюжонка текут прозрачные слезы, потом он смеется — смеется по-настоящему, как человек. Он ложится в траву, он перекатывается через спину, он поднимается... О чудо! — это уже необыкновенно красивая девушка. Легко переступая, приближается к Серкебаю... Кругом толпой стоят люди, слышатся голоса. Все восхваляют Серкебая — столько лет сохранял каменного верблюжонка...
— Анаргуль ваша. Она вас ждала всю жизнь. Рядом с вами была старуха, поэтому она не просыпалась. Теперь вы стали свободны — и она проснулась, превратилась в девушку. Вы возьмете ее в жены. Она будет вашей возлюбленной. Идите, она ожидает вас... — так говорили собравшиеся. Серкебай увидел, что Анаргуль покорно склонилась. Серкебай рассердился:
— Не желаю слышать такие разговоры. Я чистым пришел в жизнь, чистым и уйду теперь, когда наступила старость. Анаргуль была силой непокоренной любви превращена в камень. Она не изменит своей любви, я тоже не изменю... Я люблю свою Бурмакан. Оттого что люблю, осудил себя на пожизненные мученья... Ну-ка скажите, кто из вас выдержит такое? Кто сможет, как я? Анаргуль красива, я знаю. Но разве моя Бурмакан не красива? Вы не знаете — я знаю ее красоту. Уходите и больше не заводите таких разговоров. Если я услышу еще, то обижусь. Эй, народ, я человек, истосковавшийся по родной земле, по родным местам. Посмотрите-ка мне в глаза, в них затаилась тоска. Знаете ли — это та же тоска, что в глазах Анаргуль и Анарбека?
Народ разошелся. Серкебай повел Анаргуль в горы. В горы, туда, к родникам любви, к деревцам, что застыли в печали, превратившись в холодный камень.
Серкебай радуется, он уверен, что каменные деревца оживут, увидев Анаргуль. На душе его ясно, ему хочется петь.
Серкебай и Анаргуль идут над тесным ущельем, по узкой тропинке. Серкебай впереди, Анаргуль следом за ним. Если нечаянно оступиться — упадешь, и ничто не спасет.
Они идут молча: если скажешь хоть слово, сверху покатятся камни... Снизу доносится шум воды.
Вот они с трудом выбираются из теснины, становится очень светло. Открывается широкое, все в ласковой зелени, ущелье. День ослепительно ясный.
Они останавливаются на небольшом выступе над расселиной, советуются, какую выбрать дорогу.
Есть два пути: один, хоть и кажется близким, — он дальний... А другой, хоть и кажется дальше, — он близкий. Вот слева по склону осыпь, там вьется тропинка. Она хоть и дальняя, но приведет нас скорее к цели... А эта дорога, она хоть и кажется ровной, но если пойдешь по ней, то упрешься в кустарник, сквозь который трудно пробраться. Пойдем по тропинке... — так говорит Анаргуль и берет Серкебая за руку.
— Эй, подожди! Никуда не уйдешь отсюда! Я вас обоих брошу в расселину! — раздался громовый голос. Это вдруг Бурмакан объявилась. — Я знала, что вы придете сюда! И пришли ведь, попались! Теперь вы в моей воле, знаю, как поступить с вами! Знала, что в мыслях вы затаили недоброе! Теперь я буду судить вас по-своему!
Бурмакан — она одета в мужское платье, она очень похожа на свою мать, Калычу. Свирепо нахмурила брови, готова, кажется, схватить за шиворот любого, кто тронется с места.
— Бурмакан, возьми себя в руки, выслушай нас, мы ведь не виноваты ни в. чем...
Но Бурмакан лишь еще больше распаляется, свирепеет:
—- Знаю, кто вы такие! Я всю жизнь ждала вашего прихода сюда. Вы должны были прийти, вы пришли. Вы обманывали меня! Днем застывая камнем в образе белого верблюжонка, ночью ты вешалась на шею Серкебая! Всякое терпение имеет границы. Теперь я не стану терпеть! Не рассчитывайте на мое милосердие! Смотрите — вот щель, там и находят покой грешники, подобные вам!
Бурмакан хватает обоих, подносит к расселине и бросает... Зашумело, загудело в ушах. И вот оба зажаты стенками щели, не двинуться, не повернуться... Анаргуль в одном месте, Серкебай в другом...
Как холодно здесь! Так и пронизывает насквозь холодом от камней, от воды, протекающей где-то внизу. Откуда-то сверху пробивается маленький луч...
— Ну, возлюбленные, каково оно —любить, разбивая семью? Горячо или холодно, а? Ну-ка, признайтесь, я расскажу в аиле.
Бурмакан кричит сверху, ей отвечает гулкое эхо. Грохочет кругом, в стенках расселины образуются новые щели. Ни лучика света... камни размером с овцу с грохотом сыплются вниз.
— А-а!
Серкебай ревет как медведь. Снова падает, летит в бесконечность... Руки его раскинуты, душа покидает его...
Серкебай открывает глаза — видит перед собой человека в черной одежде.
— Кто ты такой?
— Я-то? Не узнаешь, Серкебай?
— Кого-то мне напоминаешь... Не могу вспомнить... Кто ты, скажи?
— Я — это я! Ну, вспоминай, Серкебай, признавай!
— Так ты — Комурчу?!
— Он самый.
— Но ты же был старый. Или помолодел? А может, ты сын Комурчу?
— Не я был стар, старое было время.
— Значит, хочешь сказать, что не ты молодой, — само время помолодело?
— Да, именно так!
— На шее твоей ремень?
— Да.
— Что это значит?
— Скажу позже.
— Что я делаю здесь, во дворе?
— Ты лежал, обняв за шею каменного верблюжонка.
— Ох, у меня затекла рука!
— Давай помогу тебе...
— Значит, я лежал под дождем? Почему мои легкие не простужены, я не умер?
— Серкебай закален, ко всему привычен. Дождь не только не убьет, даже омолодит Серкебая.
— Подожди-ка. Почему же моя одежда сухая? Сколько времени я пролежал здесь? Когда кончился дождь? Разве дома нет Бурмакан?
— Дом твой пуст, дверь открыта. Скот не ушел со двора.
— И собаки нет дома?
— Твоя собака караулит возле тебя.
— Значит, мой очаг не разрушен?
— Я пришел просить у тебя прощения, Серкебай.
— Прощения? Почему?
— Говорят, что бывают сваты, которых сводит сам бог. Мы с тобой сделались сватами, Серкебай!
— Каким образом? О которой из моих дочерей ведешь разговор? Разве ты был женат?
— А ты решил, что я никогда не женюсь? Да, был женат. У меня семеро сыновей. Все семеро живут в разных местах.
— А сам-то ты где?
— В городе. На заводе. В литейном цехе. Плавлю чугун.
— Ой! Ты действительно Комурчу, а? Не обман— правда! Тот, что был со мною в старые голодные годы, а? Значит, ты породнился со мной? Скажи правду, ох!
— Смотри, какие две встречи! Первый раз — в тяжелые годы, и теперь — при хорошей жизни. Если вместе быть назначено вершинам, то сольются и корни... Вот видишь, наши корни вместе, мы слились. Дай благословение. Серкебай, наши дети соединили свои судьбы!
— Которая из моих дочерей?
— Рабия.
— Младшая, баловница? Но ведь она была дома...
— Уже неделя, как устроили свадьбу в общежитии, где живет Рабия, и не сказали, только сейчас вот признались. Сегодня хотели расписываться.
— Я-то что?.. Разве у меня могут быть возражения? Попроси прощения у ее матери. Где сейчас Бурмакан?
— В больнице.
— Что?!
— Не пугайся. Собирайся лучше, пойдем к ней. У меня в городе была Рабия, от нее услыхал — Бурмакан увезли в больницу, но, конечно, еще не был там. Я решил, что неудобно будет, если появлюсь прежде тебя.
Серкебай выгнал со двора скот, попросил соседского паренька приглядеть за ним до вечера и отправился с Комурчу.
Больница... Оба слышали эго слово, но ни Серкебай, ни Комурчу никогда не были там — не болели...
— Комурчу, почему ты не изменился? И не только не изменился, даже будто помолодел! Скажи правду, сколько гебе лет? Я ведь тебя еще тогда, когда мы вместе гасили уголь, считал за отца. Как ты сохранил молодость и здоровье? Какая сила помогла тебе?
— Труд.
— А я что — не трудился разве?
— Трудился, но по-другому... Распоряжался. Я же отдал труду всего себя целиком — и тело свое, и мысли.
— Ой, подожди-ка. Не о тебе ли читал я недавно в газете, ведь это ты, наверное, стал Героем Социалистического Труда? Интересно, фамилии не было —- написали просто «Комурчу». Когда я спросил, кто это, мне сказали — рабочий, так было написано и в Указе. Это не ты ли?
— Я. У меня ведь нет фамилии. С тех пор как открыл глаза, бродил у чужих дверей; потом, когда оброс мускулами, стал работать самостоятельно. Я даже не спрашивал, не интересовался, чей же я сын. Был сыном бедности. К чему мне фамилия — хватит моего имени. Отец, что ли, работал за меня? Сам я работал? А раз я — так и пишите, что я. Пошумели немного: мол, без фамилии трудно оформить Указ. Но я стоял на своем. Я предложил было им записать меня Советовым... Нет, не осмеливаюсь назвать себя сыном такого великого мира, не могу назвать его своим отцом. Ведь я простой угольщик. Сказал им — оставьте как есть, пусть называют угольщиком. Уже из этого слова ясна моя фамилия. Уголь — это огонь. Лишь бы я не отошел от огня,
лишь бы не был разлучен с огнем. Огонь закалил меня. Человек, закаленный огнем, не стареет.
— Кстати, как звать твоего сына? Где он работает?
— На фабрике, там же, где Рабия. Механик. Комурчуев Жыргалбек. Там они и познакомились: ведь твоя дочь шьет одежду, а мой сын чинит испорченные машины. Твоя дочь, оказывается, нарочно ломает иглы, а мой сын нарочно приходит поправить... Оба улыбаются. Разговаривают, будто о деле, не подавая вида, что любят... А после работы не хотят разлучаться. Вместе проводят время, делаются душевно близкими... В конце концов решили стать мужем и женой. Вот так. Таким образом соединяют и нас. И теперь я отправляюсь к сватье просить прощения... Когда сын намекнул мне кое о чем, спрашиваю его: «Чья дочь?..» Отвечает: «Человека по имени Серкебай». Милый мой, говорю, оказывается, хорошее у него имя. Если дочь Серкебая, держи крепче, не отпускай. Если девушка станет отказывать тебе, будь настойчив до конца. Иди к ее отцу, иди к ее матери. Скажи, что ты сын Комурчу. Если спросят, какого Комурчу, то скажи, что все того же, прежнего Комурчу... Останься у них дома; если будут гнать, все равно не уходи! Я ему сказал — пусть сразу принимается делать что-нибудь по хозяйству, пусть крутится как веретено. Но не пришлось... Оказывается, дочь твоя умница... Раз уж вместе решили все — зачем же оттягивать, лучше жениться сразу. Правильно, Серкебай?
— Какой может быть разговор!
— Взять, к примеру, Санту, очень умная, получившая образование девушка, а замуж не вышла, пропустила время. Что же теперь? Очень плохо. Нет, сейчас еще ничего, а когда состарится — будет хуже...
— Она — дочь моей свояченицы...
— Ну пусть она дочь твоей свояченицы... Если не слепая, если не курносая, что за надобность оставаться одной? Хорошо, когда девушка вовремя выходит замуж. Засохший на ветке плод превращается в сухое повидло. Очень уж много таких, что, набирая знания, даже не заметили, как состарились. Много и среди мужчин, и среди женщин. Учиться, конечно, неплохо, но если будешь честно трудиться, то быстро достигнешь цели. Вот мы оба, чем мы хуже других, а, Серкебай? Ты учился?
— Заочно закончил техникум.
— А остался, как и прежде, угольщиком.
— Нет, ты не просто угольщик. Разве жизнь не дала тебе знаний?
— Правильно рассуждающий, самостоятельно думающий человек, если даже и будет сидеть дома, все равно насытится знаниями, будет откладывать в памяти. Не сможет отвертеться. Не так просты знания, получаемые по телевизору, по радио, из газет. И как воспитывать детей, и как приготовить пищу — все узнаешь, даже если не хочешь. Тут и знания из математики, тут иностранные языки. Попробуй-ка посидеть у экрана не шелохнувшись — прямо на дому окончишь университет. А если говорить серьезно, знания сейчас разбросаны везде. Собери — все в твоей воле. А того, к го не хочет овладеть знаниями, его хоть привяжи за колышек в институте — все равно убежит. Недавно иду я во Фрунзе по улице и вижу — вдруг двое молодых парней засмеялись, будто ни с того, ни с сего.
«Повтори, повтори! — попросил один. — Что идет, как ты сказал?»
«Я сказал — идут один ягненок, одна фляга кумыса, пятьсот рублей денег!» — отвечал второй, а сам кивнул головой, указывая на трех девушек, прошедших мимо.
Я не понял, что означали такие его слова. Заинтересовался. Не смущаясь, спросил:
«Братец, я не понял значения только что сказанного тобой. Объясни-ка».
«Мы сейчас говорили об этих девушках, ата. Если они не привезут перечисленного мной и не угостят кое-кого, вряд ли думают пройти по конкурсу в институт. Недавно разговаривали при мне, не стесняясь чужого человека, так и сказали: мол, без одной фляги кумыса, одного ягненка и пятисот рублей денег не очень-то легко устроить свои дела. Остановились у наших соседей, сдают экзамены, я даже не спросил, куда они поступают».
«Но ведь другие без денег поступают, а?»
«Обладающие знаниями поступают, конечно, сами, но есть и такие, что привозят кумыс и ягнят».
Вот как охотятся за знаниями!.. Ну да бог с ними, Серкебай, все же не для разговоров я приехал. Отправимся к Бурмакан?
— Зайдем в дом. Обдумаю, что сказать своей бай-биче. Впервые в жизни у нас с ней случилась ссора. Как звать твою старушку, Комурчу?
— Скажи, сватью.
— Да. Сватью.
— Ай.
— Что, разве бывает такое имя — Луна?
— Я сам ее так назвал. Пусть освещает угольщика лунным светом.
— Хорошо. Значит, мы будем звать ее — сватья Луна.
Бурмакан открыла глаза, увидела себя в больничной палате. «А-а... значит, упала я где-то... Почему привезли сюда, не домой? Постой-ка... Что случилось со мной? Ах, вот оно что... так и было... Да, она приехала... зарезала ягненка.. Лил дождь. Я не сдержалась, ушла из дому... Неужели правда? Почему? Сбежала из своего дома? Оставила все Аруке, сама ушла? Кого я думала напугать? Разве так пугают? Вообще поступают ли киргизские байбиче, как я? Конечно, я не права, допустила ошибку. А Серкебаю — что, полеживает, наверное, дома... Серкебай-то? Неужели и впрямь безразличен— сидит дома и в ус не дует? Ох, не верю... Я ведь знаю его как свои пять пальцев. Неправильно я поступила... Ох, почему я не сделала так, как почтенные киргизские женщины! Не проводила гостью без лишних слов, сдержанно, сохранив приличия... Показала себя легкомысленной... Для чего нужно было оспаривать амулет? К чему он мне?.. Просто привыкла... Нравился. Однако, что бы там ни было, я должна была молча отдать его. Серкебай сделал все... Серкебай... Что он сделал? И на этот раз, как и прежде, он был объективен. Ведь скандал начала я сама. Назвала его змеей и еще как-то... не помню... Опозорила его на глазах Аруке. Но плохая слава осталась мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Серкебай-ата, сразу все мясо положить?
Это голос того соседского паренька, что зарезал ягненка. Серкебай услышал, будто во сне. Паренек еще раз спросил. Серкебай видел — кто-то стоит и непонятно что говорит. Паренек повторил свой вопрос. Серкебай ответил невнятно:
— Собаке... — Паренек не понял, Серкебай сказал еще раз: —Собаке...
Паренек заглянул в распахнутую настежь дверь дома, увидел — внутри никого.
Собака, урча, схватила теплое мясо... Больше Серкебай ничего не слышал.
— Серкебай-ата, отдал собаке... как вы сказали...— Это соседский парень уходит.
— Тайлак-таш никогда не размякнет... — говорил себе Серкебай, приближаясь к камню.
Дождь продолжал идти. Серкебай словно бы засыпал на ходу. Какой ловкий, а, — может идти и спать на ходу? И дождь не в состоянии разбудить Серкебая? Падая, поднимаясь, блуждая, вновь находя путь, он добрался до Тайлак-таша. Он обнял каменного верблюжонка за шею. Он закрыл глаза.
...Когда на заре Серкебай очнулся, слышит, кто-то кричит со двора:
— Серкебай! Ведь ты говорил, это не просто камень, помнишь?
— Да.
— Каменный верблюжонок ожил! Мы поймали его, когда убегал по улице. Привяжи своего верблюжонка. Он разговаривает по-человечески!
— Каменный верблюжонок? Заговорил?
— Да, и первым делом спросил о тебе. Просит: «Покажи мне Серкебая. Он меня спас». Говорит, он согласен быть всем, чем ты не прикажешь. Временами он оборачивается верблюжонком, а то превращается в девушку, которую не сравнишь ни с луной, ни с солнцем. Выйди во двор — мы его привели. Сними с него недоуздок. Он ожидает, чтоб дали ему свободу. Без тебя мы не можем... Иди же скорее!
Серкебай поспешил во двор — там и вправду ждет беленький верблюжонок.
— Анаргуль, милая моя!
— Серкебай-ата!
— Ты и вправду освободилась от каменных пут?
— Теперь навсегда!
— Тогда прими человеческий образ. Я сам отведу тебя к твоему возлюбленному Анарбеку. Об этом мечтал всю жизнь. В мире нет ничего величественнее любви: Анаргуль, сбрось обличье верблюжонка!
Из глаз белого верблюжонка текут прозрачные слезы, потом он смеется — смеется по-настоящему, как человек. Он ложится в траву, он перекатывается через спину, он поднимается... О чудо! — это уже необыкновенно красивая девушка. Легко переступая, приближается к Серкебаю... Кругом толпой стоят люди, слышатся голоса. Все восхваляют Серкебая — столько лет сохранял каменного верблюжонка...
— Анаргуль ваша. Она вас ждала всю жизнь. Рядом с вами была старуха, поэтому она не просыпалась. Теперь вы стали свободны — и она проснулась, превратилась в девушку. Вы возьмете ее в жены. Она будет вашей возлюбленной. Идите, она ожидает вас... — так говорили собравшиеся. Серкебай увидел, что Анаргуль покорно склонилась. Серкебай рассердился:
— Не желаю слышать такие разговоры. Я чистым пришел в жизнь, чистым и уйду теперь, когда наступила старость. Анаргуль была силой непокоренной любви превращена в камень. Она не изменит своей любви, я тоже не изменю... Я люблю свою Бурмакан. Оттого что люблю, осудил себя на пожизненные мученья... Ну-ка скажите, кто из вас выдержит такое? Кто сможет, как я? Анаргуль красива, я знаю. Но разве моя Бурмакан не красива? Вы не знаете — я знаю ее красоту. Уходите и больше не заводите таких разговоров. Если я услышу еще, то обижусь. Эй, народ, я человек, истосковавшийся по родной земле, по родным местам. Посмотрите-ка мне в глаза, в них затаилась тоска. Знаете ли — это та же тоска, что в глазах Анаргуль и Анарбека?
Народ разошелся. Серкебай повел Анаргуль в горы. В горы, туда, к родникам любви, к деревцам, что застыли в печали, превратившись в холодный камень.
Серкебай радуется, он уверен, что каменные деревца оживут, увидев Анаргуль. На душе его ясно, ему хочется петь.
Серкебай и Анаргуль идут над тесным ущельем, по узкой тропинке. Серкебай впереди, Анаргуль следом за ним. Если нечаянно оступиться — упадешь, и ничто не спасет.
Они идут молча: если скажешь хоть слово, сверху покатятся камни... Снизу доносится шум воды.
Вот они с трудом выбираются из теснины, становится очень светло. Открывается широкое, все в ласковой зелени, ущелье. День ослепительно ясный.
Они останавливаются на небольшом выступе над расселиной, советуются, какую выбрать дорогу.
Есть два пути: один, хоть и кажется близким, — он дальний... А другой, хоть и кажется дальше, — он близкий. Вот слева по склону осыпь, там вьется тропинка. Она хоть и дальняя, но приведет нас скорее к цели... А эта дорога, она хоть и кажется ровной, но если пойдешь по ней, то упрешься в кустарник, сквозь который трудно пробраться. Пойдем по тропинке... — так говорит Анаргуль и берет Серкебая за руку.
— Эй, подожди! Никуда не уйдешь отсюда! Я вас обоих брошу в расселину! — раздался громовый голос. Это вдруг Бурмакан объявилась. — Я знала, что вы придете сюда! И пришли ведь, попались! Теперь вы в моей воле, знаю, как поступить с вами! Знала, что в мыслях вы затаили недоброе! Теперь я буду судить вас по-своему!
Бурмакан — она одета в мужское платье, она очень похожа на свою мать, Калычу. Свирепо нахмурила брови, готова, кажется, схватить за шиворот любого, кто тронется с места.
— Бурмакан, возьми себя в руки, выслушай нас, мы ведь не виноваты ни в. чем...
Но Бурмакан лишь еще больше распаляется, свирепеет:
—- Знаю, кто вы такие! Я всю жизнь ждала вашего прихода сюда. Вы должны были прийти, вы пришли. Вы обманывали меня! Днем застывая камнем в образе белого верблюжонка, ночью ты вешалась на шею Серкебая! Всякое терпение имеет границы. Теперь я не стану терпеть! Не рассчитывайте на мое милосердие! Смотрите — вот щель, там и находят покой грешники, подобные вам!
Бурмакан хватает обоих, подносит к расселине и бросает... Зашумело, загудело в ушах. И вот оба зажаты стенками щели, не двинуться, не повернуться... Анаргуль в одном месте, Серкебай в другом...
Как холодно здесь! Так и пронизывает насквозь холодом от камней, от воды, протекающей где-то внизу. Откуда-то сверху пробивается маленький луч...
— Ну, возлюбленные, каково оно —любить, разбивая семью? Горячо или холодно, а? Ну-ка, признайтесь, я расскажу в аиле.
Бурмакан кричит сверху, ей отвечает гулкое эхо. Грохочет кругом, в стенках расселины образуются новые щели. Ни лучика света... камни размером с овцу с грохотом сыплются вниз.
— А-а!
Серкебай ревет как медведь. Снова падает, летит в бесконечность... Руки его раскинуты, душа покидает его...
Серкебай открывает глаза — видит перед собой человека в черной одежде.
— Кто ты такой?
— Я-то? Не узнаешь, Серкебай?
— Кого-то мне напоминаешь... Не могу вспомнить... Кто ты, скажи?
— Я — это я! Ну, вспоминай, Серкебай, признавай!
— Так ты — Комурчу?!
— Он самый.
— Но ты же был старый. Или помолодел? А может, ты сын Комурчу?
— Не я был стар, старое было время.
— Значит, хочешь сказать, что не ты молодой, — само время помолодело?
— Да, именно так!
— На шее твоей ремень?
— Да.
— Что это значит?
— Скажу позже.
— Что я делаю здесь, во дворе?
— Ты лежал, обняв за шею каменного верблюжонка.
— Ох, у меня затекла рука!
— Давай помогу тебе...
— Значит, я лежал под дождем? Почему мои легкие не простужены, я не умер?
— Серкебай закален, ко всему привычен. Дождь не только не убьет, даже омолодит Серкебая.
— Подожди-ка. Почему же моя одежда сухая? Сколько времени я пролежал здесь? Когда кончился дождь? Разве дома нет Бурмакан?
— Дом твой пуст, дверь открыта. Скот не ушел со двора.
— И собаки нет дома?
— Твоя собака караулит возле тебя.
— Значит, мой очаг не разрушен?
— Я пришел просить у тебя прощения, Серкебай.
— Прощения? Почему?
— Говорят, что бывают сваты, которых сводит сам бог. Мы с тобой сделались сватами, Серкебай!
— Каким образом? О которой из моих дочерей ведешь разговор? Разве ты был женат?
— А ты решил, что я никогда не женюсь? Да, был женат. У меня семеро сыновей. Все семеро живут в разных местах.
— А сам-то ты где?
— В городе. На заводе. В литейном цехе. Плавлю чугун.
— Ой! Ты действительно Комурчу, а? Не обман— правда! Тот, что был со мною в старые голодные годы, а? Значит, ты породнился со мной? Скажи правду, ох!
— Смотри, какие две встречи! Первый раз — в тяжелые годы, и теперь — при хорошей жизни. Если вместе быть назначено вершинам, то сольются и корни... Вот видишь, наши корни вместе, мы слились. Дай благословение. Серкебай, наши дети соединили свои судьбы!
— Которая из моих дочерей?
— Рабия.
— Младшая, баловница? Но ведь она была дома...
— Уже неделя, как устроили свадьбу в общежитии, где живет Рабия, и не сказали, только сейчас вот признались. Сегодня хотели расписываться.
— Я-то что?.. Разве у меня могут быть возражения? Попроси прощения у ее матери. Где сейчас Бурмакан?
— В больнице.
— Что?!
— Не пугайся. Собирайся лучше, пойдем к ней. У меня в городе была Рабия, от нее услыхал — Бурмакан увезли в больницу, но, конечно, еще не был там. Я решил, что неудобно будет, если появлюсь прежде тебя.
Серкебай выгнал со двора скот, попросил соседского паренька приглядеть за ним до вечера и отправился с Комурчу.
Больница... Оба слышали эго слово, но ни Серкебай, ни Комурчу никогда не были там — не болели...
— Комурчу, почему ты не изменился? И не только не изменился, даже будто помолодел! Скажи правду, сколько гебе лет? Я ведь тебя еще тогда, когда мы вместе гасили уголь, считал за отца. Как ты сохранил молодость и здоровье? Какая сила помогла тебе?
— Труд.
— А я что — не трудился разве?
— Трудился, но по-другому... Распоряжался. Я же отдал труду всего себя целиком — и тело свое, и мысли.
— Ой, подожди-ка. Не о тебе ли читал я недавно в газете, ведь это ты, наверное, стал Героем Социалистического Труда? Интересно, фамилии не было —- написали просто «Комурчу». Когда я спросил, кто это, мне сказали — рабочий, так было написано и в Указе. Это не ты ли?
— Я. У меня ведь нет фамилии. С тех пор как открыл глаза, бродил у чужих дверей; потом, когда оброс мускулами, стал работать самостоятельно. Я даже не спрашивал, не интересовался, чей же я сын. Был сыном бедности. К чему мне фамилия — хватит моего имени. Отец, что ли, работал за меня? Сам я работал? А раз я — так и пишите, что я. Пошумели немного: мол, без фамилии трудно оформить Указ. Но я стоял на своем. Я предложил было им записать меня Советовым... Нет, не осмеливаюсь назвать себя сыном такого великого мира, не могу назвать его своим отцом. Ведь я простой угольщик. Сказал им — оставьте как есть, пусть называют угольщиком. Уже из этого слова ясна моя фамилия. Уголь — это огонь. Лишь бы я не отошел от огня,
лишь бы не был разлучен с огнем. Огонь закалил меня. Человек, закаленный огнем, не стареет.
— Кстати, как звать твоего сына? Где он работает?
— На фабрике, там же, где Рабия. Механик. Комурчуев Жыргалбек. Там они и познакомились: ведь твоя дочь шьет одежду, а мой сын чинит испорченные машины. Твоя дочь, оказывается, нарочно ломает иглы, а мой сын нарочно приходит поправить... Оба улыбаются. Разговаривают, будто о деле, не подавая вида, что любят... А после работы не хотят разлучаться. Вместе проводят время, делаются душевно близкими... В конце концов решили стать мужем и женой. Вот так. Таким образом соединяют и нас. И теперь я отправляюсь к сватье просить прощения... Когда сын намекнул мне кое о чем, спрашиваю его: «Чья дочь?..» Отвечает: «Человека по имени Серкебай». Милый мой, говорю, оказывается, хорошее у него имя. Если дочь Серкебая, держи крепче, не отпускай. Если девушка станет отказывать тебе, будь настойчив до конца. Иди к ее отцу, иди к ее матери. Скажи, что ты сын Комурчу. Если спросят, какого Комурчу, то скажи, что все того же, прежнего Комурчу... Останься у них дома; если будут гнать, все равно не уходи! Я ему сказал — пусть сразу принимается делать что-нибудь по хозяйству, пусть крутится как веретено. Но не пришлось... Оказывается, дочь твоя умница... Раз уж вместе решили все — зачем же оттягивать, лучше жениться сразу. Правильно, Серкебай?
— Какой может быть разговор!
— Взять, к примеру, Санту, очень умная, получившая образование девушка, а замуж не вышла, пропустила время. Что же теперь? Очень плохо. Нет, сейчас еще ничего, а когда состарится — будет хуже...
— Она — дочь моей свояченицы...
— Ну пусть она дочь твоей свояченицы... Если не слепая, если не курносая, что за надобность оставаться одной? Хорошо, когда девушка вовремя выходит замуж. Засохший на ветке плод превращается в сухое повидло. Очень уж много таких, что, набирая знания, даже не заметили, как состарились. Много и среди мужчин, и среди женщин. Учиться, конечно, неплохо, но если будешь честно трудиться, то быстро достигнешь цели. Вот мы оба, чем мы хуже других, а, Серкебай? Ты учился?
— Заочно закончил техникум.
— А остался, как и прежде, угольщиком.
— Нет, ты не просто угольщик. Разве жизнь не дала тебе знаний?
— Правильно рассуждающий, самостоятельно думающий человек, если даже и будет сидеть дома, все равно насытится знаниями, будет откладывать в памяти. Не сможет отвертеться. Не так просты знания, получаемые по телевизору, по радио, из газет. И как воспитывать детей, и как приготовить пищу — все узнаешь, даже если не хочешь. Тут и знания из математики, тут иностранные языки. Попробуй-ка посидеть у экрана не шелохнувшись — прямо на дому окончишь университет. А если говорить серьезно, знания сейчас разбросаны везде. Собери — все в твоей воле. А того, к го не хочет овладеть знаниями, его хоть привяжи за колышек в институте — все равно убежит. Недавно иду я во Фрунзе по улице и вижу — вдруг двое молодых парней засмеялись, будто ни с того, ни с сего.
«Повтори, повтори! — попросил один. — Что идет, как ты сказал?»
«Я сказал — идут один ягненок, одна фляга кумыса, пятьсот рублей денег!» — отвечал второй, а сам кивнул головой, указывая на трех девушек, прошедших мимо.
Я не понял, что означали такие его слова. Заинтересовался. Не смущаясь, спросил:
«Братец, я не понял значения только что сказанного тобой. Объясни-ка».
«Мы сейчас говорили об этих девушках, ата. Если они не привезут перечисленного мной и не угостят кое-кого, вряд ли думают пройти по конкурсу в институт. Недавно разговаривали при мне, не стесняясь чужого человека, так и сказали: мол, без одной фляги кумыса, одного ягненка и пятисот рублей денег не очень-то легко устроить свои дела. Остановились у наших соседей, сдают экзамены, я даже не спросил, куда они поступают».
«Но ведь другие без денег поступают, а?»
«Обладающие знаниями поступают, конечно, сами, но есть и такие, что привозят кумыс и ягнят».
Вот как охотятся за знаниями!.. Ну да бог с ними, Серкебай, все же не для разговоров я приехал. Отправимся к Бурмакан?
— Зайдем в дом. Обдумаю, что сказать своей бай-биче. Впервые в жизни у нас с ней случилась ссора. Как звать твою старушку, Комурчу?
— Скажи, сватью.
— Да. Сватью.
— Ай.
— Что, разве бывает такое имя — Луна?
— Я сам ее так назвал. Пусть освещает угольщика лунным светом.
— Хорошо. Значит, мы будем звать ее — сватья Луна.
Бурмакан открыла глаза, увидела себя в больничной палате. «А-а... значит, упала я где-то... Почему привезли сюда, не домой? Постой-ка... Что случилось со мной? Ах, вот оно что... так и было... Да, она приехала... зарезала ягненка.. Лил дождь. Я не сдержалась, ушла из дому... Неужели правда? Почему? Сбежала из своего дома? Оставила все Аруке, сама ушла? Кого я думала напугать? Разве так пугают? Вообще поступают ли киргизские байбиче, как я? Конечно, я не права, допустила ошибку. А Серкебаю — что, полеживает, наверное, дома... Серкебай-то? Неужели и впрямь безразличен— сидит дома и в ус не дует? Ох, не верю... Я ведь знаю его как свои пять пальцев. Неправильно я поступила... Ох, почему я не сделала так, как почтенные киргизские женщины! Не проводила гостью без лишних слов, сдержанно, сохранив приличия... Показала себя легкомысленной... Для чего нужно было оспаривать амулет? К чему он мне?.. Просто привыкла... Нравился. Однако, что бы там ни было, я должна была молча отдать его. Серкебай сделал все... Серкебай... Что он сделал? И на этот раз, как и прежде, он был объективен. Ведь скандал начала я сама. Назвала его змеей и еще как-то... не помню... Опозорила его на глазах Аруке. Но плохая слава осталась мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39