Я попробовал спеть...
А запев, вдруг увидел пастбище. Молодые джигиты приготовились к козлодранию. Рукава закатаны до локтей, плети зажаты в зубах... Вот они устремили коней, крутятся возле козленка, наконец один, нагнувшись, подхватывает его и пускается вскачь. Ох, посмотри-ка на них, на джигитов, — до чего же грозен их вид! Мчатся — будто весь мир целиком хотят раздавить. Шумит и гудит народ, окружавший участников... А те, подхватив козла, иногда удаляются, скачут в поле, а то, возвращаясь, направляют коней на толпу... крики женщин, детей, общий переполох... В это время, прорываясь сквозь гомон и шум толпы, до моего слуха доносится песня... Нет, не сам я пою — вспоминаю слышанное в далекой юности... Вначале тихо, затем все громче, все выше поднимается в небо мелодия. Весь мир, вся вселенная наполняются песней. Все подчиняется ей, ее ритм убаюкивает весь мир. И я тоже, частица мира, подчиняюсь мелодии. Меня увела за собою не сила сна, а сила песни. Но вдруг, обрывая песню, перед взором моим возникает змея. Та змея, черная с пестрым, что сохранила мне жизнь Тогда не боялся ее — сейчас боюсь. Уступаю дорогу змее. Она приподнимается, ищет меня... Я убегаю. Змея устремляется следом... Вижу, как извивается... Передо мною — обрыв. Пасть у змеи вдруг открылась, огромная. Стоит ей вдохнуть — и я окажусь в ее глотке. Лучше я брошусь с обрыва, чем стану жертвой змеи... Прыгаю... Остального не помню...
Я открываю глаза. Я просыпаюсь. Вокруг— мертвая тишина. Я опять испугался — теперь уже не во сне, наяву, Все вокруг умерло... И мысли мои умерли тоже...
Что делается снаружи? Мир еще существует, еще остается на месте... или?..
Мне хочется жить. Никогда не хотелось так сильно, так сладко... Что за прекрасная вещь — жизнь. Сколько счастья лишь в том, чтоб увидеть яркий луч солнца. Воздух, хлеб... мне хочется есть. Я стискиваю зубы. Я говорю себе, что должен терпеть. Ведь дал себе слово терпеть, пока не приду в кыштоо Бекзат, значит, и должен терпеть. Как там у них с продуктами — неизвестно, со мной же — запас небольшой. Однако подумай, как бы не ослабеть от такого упрямства... Но все ж, если сдашься, значит, у Серкебая не хватило силы сопротивляться. Значит, не выдержал Серкебай борьбы и погиб. Внутри все горит у меня — хочу есть. Однако не поддаюсь голоду. Вспомни, как было тогда... вспомни их — семь вдов... тот год, те дни, когда только окончилась война. Слышу их голоса — теперь звучат совсем уже слаженно... Сколько лет оплакивают они своих мужей? Да, до сих пор не забыли их. Разве можно забыть горе, гвоздем вошедшее в сердце?
Кажется, будто семь женщин сошли в мою снежную нору.
Семь женщин, семь вдов, семь неисполнившихся надежд, семь вечных проклятий войне... Поднимают меня и уносят. «Хорошо, что ты замерз, Серкебай, мы отнесем тебя в аил и на площади поставим тебя на ноги. Будешь стоять вечным ледяным памятником. Камень— всего лишь камень, а нам нужно, чтоб стоял настоящий Серкебай. Идя на работу, возвращаясь с работы, будем видеть тебя, набираться сил, вспоминать, приговаривать: «Дорогой наш Серкебай». Станем другим рассказывать о тебе, чтобы брали пример... Для чего ты забился в эту снежную нору? Любая из нас пошла бы вместо тебя...»
Тут я открываю глаза, прихожу на минуту в себя.
Потом мне кажется, что еду на машине, веду ее сам. Навстречу мне попадаются разные люди. Я останавливаюсь возле каждого. Я выслушиваю их просьбы, никому не отказываю в поддержке. Я объясняю им, что не люблю ездить на машине, — куда лучше ходить пешком. Земля радуется, чувствуя шаги человека, человек радуется, слыша под ногою землю. Нельзя отгораживаться от земли. Земля родила, земля и возьмет после смерти. Земля — это все. Если не будет земли, то не будет и жизни. Пусть будет сильной наша земля..
Рассвело, я вылез из снежной пещеры наружу. Туман отнесло ветром, гора просматривается до середины, но вершина закрыта тучей. Я обрадовался — увидел, что нахожусь близко от кыштоо Бекзат. Все же должен исполнить обещанное себе: я не стал есть, буду терпеть, пока не приду в кыштоо.
Однако радость моя была недолгой: опять опустился туман. Надвинулся незаметно — и вот уже нельзя разобрать, что делается на шаг впереди. Влажный холод облепил лицо. Весь я покрылся инеем — иду будто снежный человек. Дорога кажется бесконечной, на склонах мои сани норовят скатиться вниз и тянут меня, я мучаюсь, не управляясь с ними, зато при подъеме едва волоку их, вытянувшись в жилку. Отдыхаю, когда попадается ровный участок.
Крикнуть, позвать Бекзат я боюсь — может случиться обвал. Пока не доберусь до кыштоо, должен молчать.
Так я шел уж не помню сколько — вдруг одна из моих лыж ткнулась в пень. Посмотрел — оказывается, срублена ива. Эге, сказал я себе и немного приободрился. Ива... Ну-ка, ну-ка... А что будет дальше? Дальше таких пней оказалось много. Значит, Бекзат срезала весь ивняк, росший на берегу реки, и скормила овцам. Но когда кончился ивняк, тогда что? Нет, плохие мысли — это забота черта. Раз Бекзат догадалась про ивы, значит, сумела придумать еще и что-нибудь другое. Да что гадать, уж скоро увижу все собственными глазами...
Туман рассеялся было ненадолго, затем опять надвинулся, но я успел рассмотреть... На этот раз я увидел три тополя возле загона для овец. Но... ведь они были высокие, статные.» Или один из них обрублен? А-а, понял я, так вот что, оказывается, придумала Бекзат, когда кончились ивы! Она кормила овец, обрубив ветки тополя} Один успели закончить, два остались нетронутыми.
Теперь уж я быстро добрался до кыштоо. Ты, Бекзат, рубила тогда топором ветки тополя... Я окликнул тебя — ты закричала в испуге. Да, вначале ты испугалась. А потом... узнав... Ага, помнишь, ты поцеловала меня! Целовала, плакала и смеялась.
Мы вошли в дом. Ты разделась, и я увидел — твои волосы совсем побелели. А ведь до этого у тебя не было ни единого седого волоса.
В ту ночь мы выпили спирту — оба до этого в жизни не брали в рот.,. Хоть и немного, но выпили. Выпили, отогрелись. Как долго, как много говорили мы в ту ночь! Ты расспрашивала обо всем, что случилось в аиле с осени, а я рассказывал. Потом пришел твой черед рассказать — да, мы тогда не могли наговориться.
Однако ведь я пришел в кыштоо не зимовать. Убедившись, что вы все здоровы, на другое же утро пустился в обратный путь. Твой сын встал на лыжи, проводил меня и с половины пути вернулся. Я указал место, где, как только погода позволит, сбросим с вертолета сено. К самому кыштоо, через ущелье, вертолет подлететь не сможет.
Я прошел мимо снежной пещеры, где ночевал. Затем... Затем я добрался до места, где оставил голодного волка. Вижу — ворон выклевывает глаза издохшего волка. Тот ли ворон? Другой? Интересно, как смог ворон в таком тумане разглядеть поживу? Я не могу объяснить, да и кто может?
Через день небо над горой опять прояснилось. К тебе вертолетом забросили корм для овец... Помнишь, Бекзат, те дни, а? Я помню. Разве можно забыть такое? Это и есть испытание жизнью, сито жизни. Это борьба. Это истинное наслаждение. Разве остаются в памяти почести, оказанные за столом, ломящимся от угощений? Нет, в памяти остается вот такая дорога между жизнью и смертью. Сколько их было, обычных зимовок, сколько лет ты ухаживала за овцами — разве упомнишь? Но вот такую суровую зиму, предельное напряжение сил и победу над смертью —ведь не забудешь, а, Бекзат?
Вдруг заплакал ребенок... Только что народился ребенок. В аил пришел новый человек — оповещает всех о своем приходе, кричит во весь голос. Серкебай оглянулся — увидел, что миновал сейчас двухэтажный родильный дом. Родильный дом. Дворец культуры — все это построено им, Серкебаем, в его председательство.
«Где же Бекзат? Где Вечный огонь? С кем же я говорил? Сам с собою вслух или все это лишь звучало в душе? Ах вот что — оказывается, я давно уже прошел мимо Вечного огня, мимо Бекзат. Значит, не с Бекзат я говорил?..» Серкебай огляделся. Снег продолжал идти — чистый, холодный, легкий. Белым сделался весь аил — и дома, и деревья.
Поют... Что за песни посреди ночи? Идут по улице и поют. О чем, а? Смотри-ка, одни только женщины. Знакомые голоса... И поют — до чего же дружно! Сколько их? Вот они приближаются, догоняют его, — Серкебай ждет в тени, незаметный для глаза, облепленный снегом. Ох, ведь это те самые женщины, те семь подруг, оплакавшие своих мужей в сорок пятом... Идут по ту сторону улицы, — увлеченные пением, не заметили Серкебая. Серкебай проводил их взглядом. «Все семь так и остались вдовами, ни одна снова не вышла замуж. Если выйдет замуж одна, выйдут и остальные; если одна не выйдет, остальные не выйдут тоже — так они поклялись и сдержали клятву. Общее горе сплотило женщин, сдружились и их ребятишки. Можно даже сказать — все они стали одной большой семьей... Но ведь и правда — подруги со временем сделались сватьями, когда их дети сыграли свадьбы. Ни одна не имела свата, были только сватьи... Стали так, сватьями, величать друг друга, постепенно привыкли, а за ними и все в аиле. И плохое, и хорошее — до сих пор все делят поровну...
Вот настоящие люди. Если плачут, если смеются — всегда от чистого сердца. Не вознесутся, если привалит счастье, не покорятся, если случится несчастье. Правду сказать, нет существа терпеливее женщины — разве может сравниться с нею мужчина?.. — Серкебай продолжал рассуждать, однако теперь уже направился к дому. — «Пенсионер Серкебай»... Звучит непривычно. Даже как-то неловко произносить... Что стану делать, поднявшись утром с постели? Чем займусь? Нет, для себя я никогда не уходил на пенсию и никогда не уйду. Это просто так... для людей... А, смотри-ка, успокаиваешь сам себя, Серкебай? Значит, все же обеспокоен?»
Налетел ветер, закружил, заиграл снегом... Свет ламп отражался в снежинках, они мягко сверкали, летающие искорки змейками играли вокруг — преграждали путь Серкебаю, окружали со всех сторон; еще немного —- и обовьются вокруг... «Снег... он мелькает, летит, он уносится — и он здесь, он со мной... Так и мысли мои летят... Но разве мысли мои холодны, как снег? Нет, есть среди них холодные, но есть и горячие. Мысли о жизни, мысли о смерти... Вот сейчас я вернусь домой. Эх, жаль, что в такой день рядом нет моих дочерей! Когда женишься, в доме всего лишь двое — ты да жена. Проходит время, обзаводишься детьми. Потом они подрастают, женятся, выходят замуж. Занимаются своей семьей, хозяйством, устраивают свою жизнь. Наконец, все уходят из дома, отделяются, и опять остаешься вдвоем со своей женой. Только теперь ты бессильный и старый. Вот и для меня пришло одинокое время. Всегда с утра до вечера был занят работой. А теперь .. Бедная Бурмакан — вот кому сейчас действительно одиноко! Должно быть, ожидая меня, долго сегодня не гасила огня. Приготовила ужин — остыл. Наконец устала ждать, прилегла одетая. Конечно, переживает из-за меня. Что она скажет, увидев меня сейчас? Или молча заплачет? Нет, для чего же плакать?» — думал Серкебай. Мысли его разбрелись. Вспомнился старый Балтек. Вот кто не устанет ждать его — небось с вечера подбегает к забору, поднимается на задние лапы, высматривает хозяина. «Собака не отрекается от человека, ей неважно, председатель ты или пенсионер. Балтек постарел, уже выпали зубы, голос сел, сделался хриплым, глаза стали гноиться. Однако мое возвращение до сих пор чувствует безошибочно. И сейчас, поди, ожидает меня— сторожит у калитки...»
Под ногами поскрипывал снег, он подошел к дому.
Что случилось? Балтек не ждет у забора. Вот как! Да еще со двора доносится говор... Что за чудо — во дворе сыплет искрами самовар. В дом входят, выходят люди. Слышится чье-то пение... Кто же так громко смеется?
Серкебай отворил калитку.
У самовара хлопочет Дилдекан — среди подруг выделяется статью. Похоже, сказала смешное — рядом Ажаркан задохнулась от смеха. В проеме двери появляется Самаркан, держит горсть мелко наколотых щепок...
— Эй, сватьи, довольно хихикать, приглядывайте за самоваром, скоро уже рассветет. Хоть выпьем по пиалушке чаю. Дважды уходили домой, дважды вернулись. Где же наш Серкебай, неужели так и не отведает чаю? — Она повернулась, легко, как и прежде, в девичестве; ушла в дом. Да, и голос Самаркан звучал по-прежнему молодо. Человек, не знающий ее возраста, не увидев лица, мог бы принять за девушку. Остальные сватьи, понятно, здесь же—-должно быть, в доме. Как же им разлучиться?
— Сватьи, давайте споем! Пусть ночь, пусть метель! Песня — ей ведь ничто не страшно, ни снег, ни темнота, ни от чего не унывает. Пусть услышит нас Серкебай! — Жийдекан попробовала свой голос:
На горе, покрытой снегом, в тумане Стою — ожидаю тебя.»
На горе зимою, в тумане Стою, поглядываю нетерпеливо..
Жийдекан хотела взять высоко, по, видно, снег и холод осадили ее голос, не дали взлететь песне. Да, не прежний, оказывается, голос у бедняжки...
— Ох, оставь-ка, не гуди без надобности. Еще кого напугаешь среди ночи. Никак, видать, старость не доберется до тебя! — Это уже голос Бекзат.
«Когда успели прийти сюда?» — мелькнуло в голове у Серкебая. Он ступил во двор.
— Вставайте! Эй, в доме, пенсионер нашелся!
Не разобрать, кто из сватий-подруг насмешничает. Откуда-то взялось много народу — ив доме, и во дворе; шумно все бросились навстречу. Нет лишь одной Бурмакан. Серкебай удивился, — не замечая других, ищет взглядом жену. Все его мысли сейчас — с Бурмакан.
— Ты ведь давно уже прошел мимо Вечного огня, где ты бродил до сих пор? Смотри, заставил ждать гостей... Как тебя понимать? — Это Бекзат приступает с расспросами.
Серкебай и слышал и не слышал ее — и вроде даже не верил своим глазам. Откуда столько людей? Похоже, с собрания все пришли сюда?
В котле под навесом варится мясо.
— Отец? — Из дома вышел навстречу Кызалак, без полушубка, в одном костюме, с непокрытой головой.— Мы пришли получить от вас благословение. Благословите чистосердечно. Если б не вы, кем бы я стал? Водя за руку, вы учили меня работать. Вначале за плугом, потом ездовым, звеньевым, бригадиром и в конце концов сделали председателем. Вы проявили отцовскую доброту. При всех повторю — у меня два отца. Один—тот, что подарил жизнь, другой — тот, что воспитал, дал знания, сделал человеком. От вас я слышал советы, которые не успел мне дать погибший отец, у вас учился работать с людьми, вы показали путь в жизни, который не мог бы показать мой отец. Наконец, вы доверили мне ваш пост. Видите: повесил на свою шею ремень, склоняю перед вами голову. Я даю вам клятву — не сверну с пути, по которому шли вы, отец!
Серкебай задрожал. По щеке, по белой его бороде прокатилась слеза. Голос его прозвучал невнятно — стоявшие рядом не поняли, что он сказал. Однако увидели все — Серкебай покачнулся, упал, точно срубленный тополь. Налетел ветер, взвихрил снег, швырнул в лицо Серкебаю. Тревожно залаял Балтек. Люди переполошились.
Устав ожидать возвращения мужа, Бурмакан вышла ему навстречу, а когда вернулась, вся в снегу, задержалась в передней, снимая пальто: не сразу увидела, что в соседней комнате для гостей лежит на тахте Серкебай — не раздет, под головой у него две подушки. Кызалак склонился над ним, размахивает платком. Семь подруг рядышком стоят у стены, Бекзат стягивает сапоги с Серкебая. Все хмуро молчат.
Бурмакан опустилась на колени у изголовья мужа, рукой тихонько провела по бескровному лбу. И все увидели чудо: на бледном, землистом, будто у покойника, лице начал вдруг разливаться румянец, — Серкебай на глазах оживал. Вскоре усы и борода его вздрогнули, будто что-то собрался сказать. Стоявшие прежде затаив дыхание, все теперь разом облегченно вздохнули: Серкебай открыл глаза.
— Бурмаш. Тебя нет... у меня голова закружилась, не сумел без тебя достойно принять гостей... Оказать уважение... — Он пытался шутить: — Приподними-ка мне голову, вот-вот, повыше — подложи еще подушку. Посмотрю я на вас с высоты, разгляжу наконец хорошенько. Вот, теперь мне удобно. Кызалак... Я доволен тобой. Вижу твою чистоту — перед людьми и передо мной. Я понимаю теперь: человек способен делать ошибки в любом возрасте, до самых седых волос. Не хочу скрыть от вас то, чего не скрываю от бога Думал, в доме никто не ждет меня — одна лишь моя Бурмакан. А оказалось... Эх, вот теперь раскрылись мои глаза. Не нужно стоять, все садитесь... Кызалак, сядь, мой милый... Правильно —не старайся занять почетное место. Ты правильно выбрал, где сесть. И я никогда не придавал большого значения... устраивался хоть у порога. Да... не стремись к почетному месту, пусть оно стремится к тебе... Эх-а! Что это я раскис — ведь никогда не болел... Ну да ничего, все обошлось. Будем считать это началом отдыха. Скажем так: Серкебай вышел к новому берегу. Перевалив через горы, достиг светлого моря, вышел к новому берегу. Кызалак, ты хороший, у тебя светлый лоб, милый. Оставайся всегда таким. Разговаривая с людьми, хотя умри, но сдерживай себя — не хмурь брови. Это одно из богатств, которые завещаю тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
А запев, вдруг увидел пастбище. Молодые джигиты приготовились к козлодранию. Рукава закатаны до локтей, плети зажаты в зубах... Вот они устремили коней, крутятся возле козленка, наконец один, нагнувшись, подхватывает его и пускается вскачь. Ох, посмотри-ка на них, на джигитов, — до чего же грозен их вид! Мчатся — будто весь мир целиком хотят раздавить. Шумит и гудит народ, окружавший участников... А те, подхватив козла, иногда удаляются, скачут в поле, а то, возвращаясь, направляют коней на толпу... крики женщин, детей, общий переполох... В это время, прорываясь сквозь гомон и шум толпы, до моего слуха доносится песня... Нет, не сам я пою — вспоминаю слышанное в далекой юности... Вначале тихо, затем все громче, все выше поднимается в небо мелодия. Весь мир, вся вселенная наполняются песней. Все подчиняется ей, ее ритм убаюкивает весь мир. И я тоже, частица мира, подчиняюсь мелодии. Меня увела за собою не сила сна, а сила песни. Но вдруг, обрывая песню, перед взором моим возникает змея. Та змея, черная с пестрым, что сохранила мне жизнь Тогда не боялся ее — сейчас боюсь. Уступаю дорогу змее. Она приподнимается, ищет меня... Я убегаю. Змея устремляется следом... Вижу, как извивается... Передо мною — обрыв. Пасть у змеи вдруг открылась, огромная. Стоит ей вдохнуть — и я окажусь в ее глотке. Лучше я брошусь с обрыва, чем стану жертвой змеи... Прыгаю... Остального не помню...
Я открываю глаза. Я просыпаюсь. Вокруг— мертвая тишина. Я опять испугался — теперь уже не во сне, наяву, Все вокруг умерло... И мысли мои умерли тоже...
Что делается снаружи? Мир еще существует, еще остается на месте... или?..
Мне хочется жить. Никогда не хотелось так сильно, так сладко... Что за прекрасная вещь — жизнь. Сколько счастья лишь в том, чтоб увидеть яркий луч солнца. Воздух, хлеб... мне хочется есть. Я стискиваю зубы. Я говорю себе, что должен терпеть. Ведь дал себе слово терпеть, пока не приду в кыштоо Бекзат, значит, и должен терпеть. Как там у них с продуктами — неизвестно, со мной же — запас небольшой. Однако подумай, как бы не ослабеть от такого упрямства... Но все ж, если сдашься, значит, у Серкебая не хватило силы сопротивляться. Значит, не выдержал Серкебай борьбы и погиб. Внутри все горит у меня — хочу есть. Однако не поддаюсь голоду. Вспомни, как было тогда... вспомни их — семь вдов... тот год, те дни, когда только окончилась война. Слышу их голоса — теперь звучат совсем уже слаженно... Сколько лет оплакивают они своих мужей? Да, до сих пор не забыли их. Разве можно забыть горе, гвоздем вошедшее в сердце?
Кажется, будто семь женщин сошли в мою снежную нору.
Семь женщин, семь вдов, семь неисполнившихся надежд, семь вечных проклятий войне... Поднимают меня и уносят. «Хорошо, что ты замерз, Серкебай, мы отнесем тебя в аил и на площади поставим тебя на ноги. Будешь стоять вечным ледяным памятником. Камень— всего лишь камень, а нам нужно, чтоб стоял настоящий Серкебай. Идя на работу, возвращаясь с работы, будем видеть тебя, набираться сил, вспоминать, приговаривать: «Дорогой наш Серкебай». Станем другим рассказывать о тебе, чтобы брали пример... Для чего ты забился в эту снежную нору? Любая из нас пошла бы вместо тебя...»
Тут я открываю глаза, прихожу на минуту в себя.
Потом мне кажется, что еду на машине, веду ее сам. Навстречу мне попадаются разные люди. Я останавливаюсь возле каждого. Я выслушиваю их просьбы, никому не отказываю в поддержке. Я объясняю им, что не люблю ездить на машине, — куда лучше ходить пешком. Земля радуется, чувствуя шаги человека, человек радуется, слыша под ногою землю. Нельзя отгораживаться от земли. Земля родила, земля и возьмет после смерти. Земля — это все. Если не будет земли, то не будет и жизни. Пусть будет сильной наша земля..
Рассвело, я вылез из снежной пещеры наружу. Туман отнесло ветром, гора просматривается до середины, но вершина закрыта тучей. Я обрадовался — увидел, что нахожусь близко от кыштоо Бекзат. Все же должен исполнить обещанное себе: я не стал есть, буду терпеть, пока не приду в кыштоо.
Однако радость моя была недолгой: опять опустился туман. Надвинулся незаметно — и вот уже нельзя разобрать, что делается на шаг впереди. Влажный холод облепил лицо. Весь я покрылся инеем — иду будто снежный человек. Дорога кажется бесконечной, на склонах мои сани норовят скатиться вниз и тянут меня, я мучаюсь, не управляясь с ними, зато при подъеме едва волоку их, вытянувшись в жилку. Отдыхаю, когда попадается ровный участок.
Крикнуть, позвать Бекзат я боюсь — может случиться обвал. Пока не доберусь до кыштоо, должен молчать.
Так я шел уж не помню сколько — вдруг одна из моих лыж ткнулась в пень. Посмотрел — оказывается, срублена ива. Эге, сказал я себе и немного приободрился. Ива... Ну-ка, ну-ка... А что будет дальше? Дальше таких пней оказалось много. Значит, Бекзат срезала весь ивняк, росший на берегу реки, и скормила овцам. Но когда кончился ивняк, тогда что? Нет, плохие мысли — это забота черта. Раз Бекзат догадалась про ивы, значит, сумела придумать еще и что-нибудь другое. Да что гадать, уж скоро увижу все собственными глазами...
Туман рассеялся было ненадолго, затем опять надвинулся, но я успел рассмотреть... На этот раз я увидел три тополя возле загона для овец. Но... ведь они были высокие, статные.» Или один из них обрублен? А-а, понял я, так вот что, оказывается, придумала Бекзат, когда кончились ивы! Она кормила овец, обрубив ветки тополя} Один успели закончить, два остались нетронутыми.
Теперь уж я быстро добрался до кыштоо. Ты, Бекзат, рубила тогда топором ветки тополя... Я окликнул тебя — ты закричала в испуге. Да, вначале ты испугалась. А потом... узнав... Ага, помнишь, ты поцеловала меня! Целовала, плакала и смеялась.
Мы вошли в дом. Ты разделась, и я увидел — твои волосы совсем побелели. А ведь до этого у тебя не было ни единого седого волоса.
В ту ночь мы выпили спирту — оба до этого в жизни не брали в рот.,. Хоть и немного, но выпили. Выпили, отогрелись. Как долго, как много говорили мы в ту ночь! Ты расспрашивала обо всем, что случилось в аиле с осени, а я рассказывал. Потом пришел твой черед рассказать — да, мы тогда не могли наговориться.
Однако ведь я пришел в кыштоо не зимовать. Убедившись, что вы все здоровы, на другое же утро пустился в обратный путь. Твой сын встал на лыжи, проводил меня и с половины пути вернулся. Я указал место, где, как только погода позволит, сбросим с вертолета сено. К самому кыштоо, через ущелье, вертолет подлететь не сможет.
Я прошел мимо снежной пещеры, где ночевал. Затем... Затем я добрался до места, где оставил голодного волка. Вижу — ворон выклевывает глаза издохшего волка. Тот ли ворон? Другой? Интересно, как смог ворон в таком тумане разглядеть поживу? Я не могу объяснить, да и кто может?
Через день небо над горой опять прояснилось. К тебе вертолетом забросили корм для овец... Помнишь, Бекзат, те дни, а? Я помню. Разве можно забыть такое? Это и есть испытание жизнью, сито жизни. Это борьба. Это истинное наслаждение. Разве остаются в памяти почести, оказанные за столом, ломящимся от угощений? Нет, в памяти остается вот такая дорога между жизнью и смертью. Сколько их было, обычных зимовок, сколько лет ты ухаживала за овцами — разве упомнишь? Но вот такую суровую зиму, предельное напряжение сил и победу над смертью —ведь не забудешь, а, Бекзат?
Вдруг заплакал ребенок... Только что народился ребенок. В аил пришел новый человек — оповещает всех о своем приходе, кричит во весь голос. Серкебай оглянулся — увидел, что миновал сейчас двухэтажный родильный дом. Родильный дом. Дворец культуры — все это построено им, Серкебаем, в его председательство.
«Где же Бекзат? Где Вечный огонь? С кем же я говорил? Сам с собою вслух или все это лишь звучало в душе? Ах вот что — оказывается, я давно уже прошел мимо Вечного огня, мимо Бекзат. Значит, не с Бекзат я говорил?..» Серкебай огляделся. Снег продолжал идти — чистый, холодный, легкий. Белым сделался весь аил — и дома, и деревья.
Поют... Что за песни посреди ночи? Идут по улице и поют. О чем, а? Смотри-ка, одни только женщины. Знакомые голоса... И поют — до чего же дружно! Сколько их? Вот они приближаются, догоняют его, — Серкебай ждет в тени, незаметный для глаза, облепленный снегом. Ох, ведь это те самые женщины, те семь подруг, оплакавшие своих мужей в сорок пятом... Идут по ту сторону улицы, — увлеченные пением, не заметили Серкебая. Серкебай проводил их взглядом. «Все семь так и остались вдовами, ни одна снова не вышла замуж. Если выйдет замуж одна, выйдут и остальные; если одна не выйдет, остальные не выйдут тоже — так они поклялись и сдержали клятву. Общее горе сплотило женщин, сдружились и их ребятишки. Можно даже сказать — все они стали одной большой семьей... Но ведь и правда — подруги со временем сделались сватьями, когда их дети сыграли свадьбы. Ни одна не имела свата, были только сватьи... Стали так, сватьями, величать друг друга, постепенно привыкли, а за ними и все в аиле. И плохое, и хорошее — до сих пор все делят поровну...
Вот настоящие люди. Если плачут, если смеются — всегда от чистого сердца. Не вознесутся, если привалит счастье, не покорятся, если случится несчастье. Правду сказать, нет существа терпеливее женщины — разве может сравниться с нею мужчина?.. — Серкебай продолжал рассуждать, однако теперь уже направился к дому. — «Пенсионер Серкебай»... Звучит непривычно. Даже как-то неловко произносить... Что стану делать, поднявшись утром с постели? Чем займусь? Нет, для себя я никогда не уходил на пенсию и никогда не уйду. Это просто так... для людей... А, смотри-ка, успокаиваешь сам себя, Серкебай? Значит, все же обеспокоен?»
Налетел ветер, закружил, заиграл снегом... Свет ламп отражался в снежинках, они мягко сверкали, летающие искорки змейками играли вокруг — преграждали путь Серкебаю, окружали со всех сторон; еще немного —- и обовьются вокруг... «Снег... он мелькает, летит, он уносится — и он здесь, он со мной... Так и мысли мои летят... Но разве мысли мои холодны, как снег? Нет, есть среди них холодные, но есть и горячие. Мысли о жизни, мысли о смерти... Вот сейчас я вернусь домой. Эх, жаль, что в такой день рядом нет моих дочерей! Когда женишься, в доме всего лишь двое — ты да жена. Проходит время, обзаводишься детьми. Потом они подрастают, женятся, выходят замуж. Занимаются своей семьей, хозяйством, устраивают свою жизнь. Наконец, все уходят из дома, отделяются, и опять остаешься вдвоем со своей женой. Только теперь ты бессильный и старый. Вот и для меня пришло одинокое время. Всегда с утра до вечера был занят работой. А теперь .. Бедная Бурмакан — вот кому сейчас действительно одиноко! Должно быть, ожидая меня, долго сегодня не гасила огня. Приготовила ужин — остыл. Наконец устала ждать, прилегла одетая. Конечно, переживает из-за меня. Что она скажет, увидев меня сейчас? Или молча заплачет? Нет, для чего же плакать?» — думал Серкебай. Мысли его разбрелись. Вспомнился старый Балтек. Вот кто не устанет ждать его — небось с вечера подбегает к забору, поднимается на задние лапы, высматривает хозяина. «Собака не отрекается от человека, ей неважно, председатель ты или пенсионер. Балтек постарел, уже выпали зубы, голос сел, сделался хриплым, глаза стали гноиться. Однако мое возвращение до сих пор чувствует безошибочно. И сейчас, поди, ожидает меня— сторожит у калитки...»
Под ногами поскрипывал снег, он подошел к дому.
Что случилось? Балтек не ждет у забора. Вот как! Да еще со двора доносится говор... Что за чудо — во дворе сыплет искрами самовар. В дом входят, выходят люди. Слышится чье-то пение... Кто же так громко смеется?
Серкебай отворил калитку.
У самовара хлопочет Дилдекан — среди подруг выделяется статью. Похоже, сказала смешное — рядом Ажаркан задохнулась от смеха. В проеме двери появляется Самаркан, держит горсть мелко наколотых щепок...
— Эй, сватьи, довольно хихикать, приглядывайте за самоваром, скоро уже рассветет. Хоть выпьем по пиалушке чаю. Дважды уходили домой, дважды вернулись. Где же наш Серкебай, неужели так и не отведает чаю? — Она повернулась, легко, как и прежде, в девичестве; ушла в дом. Да, и голос Самаркан звучал по-прежнему молодо. Человек, не знающий ее возраста, не увидев лица, мог бы принять за девушку. Остальные сватьи, понятно, здесь же—-должно быть, в доме. Как же им разлучиться?
— Сватьи, давайте споем! Пусть ночь, пусть метель! Песня — ей ведь ничто не страшно, ни снег, ни темнота, ни от чего не унывает. Пусть услышит нас Серкебай! — Жийдекан попробовала свой голос:
На горе, покрытой снегом, в тумане Стою — ожидаю тебя.»
На горе зимою, в тумане Стою, поглядываю нетерпеливо..
Жийдекан хотела взять высоко, по, видно, снег и холод осадили ее голос, не дали взлететь песне. Да, не прежний, оказывается, голос у бедняжки...
— Ох, оставь-ка, не гуди без надобности. Еще кого напугаешь среди ночи. Никак, видать, старость не доберется до тебя! — Это уже голос Бекзат.
«Когда успели прийти сюда?» — мелькнуло в голове у Серкебая. Он ступил во двор.
— Вставайте! Эй, в доме, пенсионер нашелся!
Не разобрать, кто из сватий-подруг насмешничает. Откуда-то взялось много народу — ив доме, и во дворе; шумно все бросились навстречу. Нет лишь одной Бурмакан. Серкебай удивился, — не замечая других, ищет взглядом жену. Все его мысли сейчас — с Бурмакан.
— Ты ведь давно уже прошел мимо Вечного огня, где ты бродил до сих пор? Смотри, заставил ждать гостей... Как тебя понимать? — Это Бекзат приступает с расспросами.
Серкебай и слышал и не слышал ее — и вроде даже не верил своим глазам. Откуда столько людей? Похоже, с собрания все пришли сюда?
В котле под навесом варится мясо.
— Отец? — Из дома вышел навстречу Кызалак, без полушубка, в одном костюме, с непокрытой головой.— Мы пришли получить от вас благословение. Благословите чистосердечно. Если б не вы, кем бы я стал? Водя за руку, вы учили меня работать. Вначале за плугом, потом ездовым, звеньевым, бригадиром и в конце концов сделали председателем. Вы проявили отцовскую доброту. При всех повторю — у меня два отца. Один—тот, что подарил жизнь, другой — тот, что воспитал, дал знания, сделал человеком. От вас я слышал советы, которые не успел мне дать погибший отец, у вас учился работать с людьми, вы показали путь в жизни, который не мог бы показать мой отец. Наконец, вы доверили мне ваш пост. Видите: повесил на свою шею ремень, склоняю перед вами голову. Я даю вам клятву — не сверну с пути, по которому шли вы, отец!
Серкебай задрожал. По щеке, по белой его бороде прокатилась слеза. Голос его прозвучал невнятно — стоявшие рядом не поняли, что он сказал. Однако увидели все — Серкебай покачнулся, упал, точно срубленный тополь. Налетел ветер, взвихрил снег, швырнул в лицо Серкебаю. Тревожно залаял Балтек. Люди переполошились.
Устав ожидать возвращения мужа, Бурмакан вышла ему навстречу, а когда вернулась, вся в снегу, задержалась в передней, снимая пальто: не сразу увидела, что в соседней комнате для гостей лежит на тахте Серкебай — не раздет, под головой у него две подушки. Кызалак склонился над ним, размахивает платком. Семь подруг рядышком стоят у стены, Бекзат стягивает сапоги с Серкебая. Все хмуро молчат.
Бурмакан опустилась на колени у изголовья мужа, рукой тихонько провела по бескровному лбу. И все увидели чудо: на бледном, землистом, будто у покойника, лице начал вдруг разливаться румянец, — Серкебай на глазах оживал. Вскоре усы и борода его вздрогнули, будто что-то собрался сказать. Стоявшие прежде затаив дыхание, все теперь разом облегченно вздохнули: Серкебай открыл глаза.
— Бурмаш. Тебя нет... у меня голова закружилась, не сумел без тебя достойно принять гостей... Оказать уважение... — Он пытался шутить: — Приподними-ка мне голову, вот-вот, повыше — подложи еще подушку. Посмотрю я на вас с высоты, разгляжу наконец хорошенько. Вот, теперь мне удобно. Кызалак... Я доволен тобой. Вижу твою чистоту — перед людьми и передо мной. Я понимаю теперь: человек способен делать ошибки в любом возрасте, до самых седых волос. Не хочу скрыть от вас то, чего не скрываю от бога Думал, в доме никто не ждет меня — одна лишь моя Бурмакан. А оказалось... Эх, вот теперь раскрылись мои глаза. Не нужно стоять, все садитесь... Кызалак, сядь, мой милый... Правильно —не старайся занять почетное место. Ты правильно выбрал, где сесть. И я никогда не придавал большого значения... устраивался хоть у порога. Да... не стремись к почетному месту, пусть оно стремится к тебе... Эх-а! Что это я раскис — ведь никогда не болел... Ну да ничего, все обошлось. Будем считать это началом отдыха. Скажем так: Серкебай вышел к новому берегу. Перевалив через горы, достиг светлого моря, вышел к новому берегу. Кызалак, ты хороший, у тебя светлый лоб, милый. Оставайся всегда таким. Разговаривая с людьми, хотя умри, но сдерживай себя — не хмурь брови. Это одно из богатств, которые завещаю тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39