.. Три дня лежала, не поднимая головы. Заботы о пище подняли меня... Да, правду говорят: дочь подобна ночующей птице, захочет — утром улетит. Кто знает, может, и эта сбежит в один прекрасный день, показав свой затылок. Думаешь, лишь бы вышла за доброго человека, эх, думаешь так, а получается-то все наоборот. Предполагаешь одно — бог делает иначе. Как ни бейся — не избежать того, что написано у тебя на лбу...
В голове у меня смешалось. Я не знал, как истолковать сказанное Калычой, — говорит ли, имея в виду меня, намекает или же просто советуется сама с собой?
Разговор наш не переменил нашей жизни — все шло по-прежнему.
Меж тем! я продал одного коня, приодел Калычу и Бурмакан. Краса дерева — листья, краса человека — тряпки. Бурмакан расцвела, точно омытая дождем зеленая лужайка, засияла свежестью и красотой, воспряла духом, стала держаться иначе, более уверенно Цветы на ее платье ласково улыбались — словно удивительное пастбище... Когда она входила, будто весна входила следом за ней...
Бурмакан была нашей красотой, нашей волей, нашими словами, нашим смехом, нашим восторгом, нашими днями, нашими ночами, нашим дождем, нашим ясным небом. Если она уходила из дома хоть ненадолго, в юрте становилось неприветливо. У нас иссякали слова, точно кровь в перетянутой ране.
Но стоит ей появиться — опять начинают звучать наши голоса, находятся слова, сыплются шутки... Если я поправляю ветки в костре, пламя жмется к земле, если же Бурмакан — огонь веселеет. Все, чего касаются ее руки, будто оживает. Вода, принесенная ею, холодна и прозрачна, даже ведро, что она держит в руках, кажется нам красивым. Когда мы садимся пить жарму — похлебку из толокна, я стараюсь сесть слева от нее, потому что по кругу она передаст ложку мне. Какое счастье получить ложку из ее рук! Я знаю, и Кырбаш тоже мечтает об этом, знаю — и не допускаю... Однако девушка даже не смотрит на меня, даже не улыбнется в мою сторону. Страстно желаю, чтобы она улыбнулась мне, я жду, я надеюсь, наступит же такой день! Я живу надеждой, но почему-то надежда скрывается, увиливает, перескакивает с холма на холм, обманывает, точно лисица, смеется надо мной... Да, надежда смеется надо мной.
При всем том я не могу сказать уверенно, что полюбил Бурмакан. Я не знаю, что такое любовь. Я должен жениться, джигит без жены не считается достойным хозяином. Я думаю: если поговорить с Бурмакан, она не откажет... Я жду случая, чтобы поговорить с ней откровенно. Но случай заставляет себя ждать...
Однажды умер кто-то из родичей в аиле Калычи, и она ушла в предгорье. Кырбаша я послал пасти скот. Теперь в юрте мы с Бурмакан вдвоем. Девушка без устали трудится, делает что-то по хозяйству. Не знаю, как уж она находит себе занятия... Пойдет туда — там возьмется за что-то, пойдет сюда — здесь возьмется за что-то. Каждая вещь, которую она берет в руки, становится чистой, куда бы она ни пошла, там распускается счастье. Я замечаю, что она больше прежнего молчалива, будто побаивается меня, сторонится, не смотрит... Лицо застыло, заледенело, — взгляд мой, устремленный на нее, словно упирается в неживое, ничто не дрогнет в ответ.
Я ждал, когда она закончит дела, чтобы сесть рядом и начать разговор. Но, кажется, работы ей лишь прибавлялось. Вскоре она взяла веревку, отправилась за дровами. Я остался один. Через некоторое время вышел из юрты. Вот она, Бурмакан, идет в сторону лесочка. Меня потянуло за ней, ноги сами понесли меня к лесу.
Иду... Я иду по следам Бурмакан и доволен этим. Я тороплюсь, я вхожу в лес — глаза мои не видят его зеленой красоты. Слышится треск — это Бурмакан ломает сухие ветки, она в самой гуще...
Мне хочется петь — где я найду слова?..
Вот и Бурмакан — согнулась у корня засохшей туи, не в силах вытянуть его из земли. Смотри-ка, не хватает силы справиться с корнем, однако хватает, чтобы мучить меня! Я тихонько подаю голос — девушка стремительно оборачивается. Только что державшаяся свободно, она мгновенно сжимается — как в юрте, как всегда при мне. Я вижу — враждебна, не только девушка, но и весь лесок темнеет... Здесь все на ее стороне, только я будто посторонний, чужой, нежеланный. Лес будто смотрит на меня множеством глаз и осуждает меня, враждебный. Я стараюсь не замечать неприязни, я приближаюсь к Бурмакан. Она отворачивается от меня. Я стою за ее спиной. Руки девушки в непрестанном движении, однако дров почти не прибавляется. Я приступаю к делу. Я выворачиваю сухие пни и коренья. Я не догадываюсь, что надо бы работать не спеша. Вот вязанка готова, и Бурмакан торопливо поднимает ее. Я не могу открыть рот, я не говорю ни слова...
Уходят ДНИ. МЫ не перекочевали на джайлоо. Какое уж теперь джайлоо... Голодные и холодные пришли мы к этому оврагу — слава богу, хоть сейчас не голодаем. Я все еще не сумел поговорить с Бурмакан. По сравнение со мной Кырбаш, будь он неладен, молодец. Я чувствую, вижу близость и теплоту в его отношениях с Бурмакан. Я чувствую: если не вслух, то мысленно они поддерживают друг друга, однако никак не могу поймать, захватить их врасплох. Кырбаш не знает, что я ревную Бурмакан. Я же нарочно не подаю вида, я должен точно удостовериться в их душевной близости... Пришла ночь. Мы только что поужинали пшенной похлебкой. Я лежал, облокотившись о седло. Кырбаш поправлял ветки в гаснувшем огне. Бурмакан мыла посуду. Я притворился, что задремал. Я прикрыл глаза, но сквозь ресницы вижу все ясно. Пользуясь минутой, Кырбаш подмигнул Бурмакан — та в ответ счастливо улыбнулась. Склонив набок голову, она улыбнулась, да-да, не просто улыбнулась — во взгляде ее заключалась какая-то тайна. Я заскрипел зубами, но не показал своего гнева. Кырбаш взглядом попросил Бурмакан выйти из юрты наружу. Девушка в нерешительности прикусила губу. Больше я уже не мог сдерживаться. Я открыл глаза, будто проснувшись внезапно. В верхнее отверстие юрты светила звезда. Я вышел наружу и вскоре вызвал Кырбаша. Я предложил ему прогуляться, пользуясь такой тихой ночью. Он всегда беспрекословно исполнял мои пожелания. Когда отошли по склону далеко от юрты, Кырбаш спросил меня:
— Куда пойдем, байке? — С тех пор как я обзавелся скотом, он почтительно звал меня «байке» — старший брат.
— Искать любовь,—ответил я сдержанно. Кырбаш притворился, что не понял сказанного.
— Где же будем искать?
— В юрте Калычи!
Кырбаш отшатнулся от меня, однако я схватил его за руку и больно стиснул. Он остановился, понурившись.
— Правда, куда пойдем, байке?
— Туда, где грызутся волки.
— К чему ты это говоришь?
— А вот к чему!
Я резко ударил его в грудь. Он опрокинулся навзничь и несколько минут лежал тихо, не шевелясь. Я дал ему время подняться. Он поднялся — и я ударил его снова, еще сильнее. Он не ожидал удара, опять упал. Однако, чуть отлежавшись, вскочил, бросился ко мне, головой боднул в лицо. Из глаз у меня посыпались искры, кругом все поплыло, я чуть не свалился. Он опять набросился — я встретил его кулаком... Теперь мы оба настороженно следили друг за другом, стояли, нагнувшись для схватки, — две черные тени в черной ночи. Мы оба выжидали удобную минуту, чтобы схватиться. Тут я в темноте зацепился ногой за корень, упал. Кырбаш подскочил ко мне и саданул ногой в бок. У меня перехватило дыхание. Чуть отдышавшись, я покатился вниз по склону — дальше от Кырбаша. Он не преследовал, и я понял — он хочет мериться силами как настоящий джигит. Смотри какой благородный! Скатившись немного ниже, я перевел дух. Кырбаш стоял, не двигаясь с места.
— Или ты умрешь, или я умру. Иди сюда, — тихо сказал я.
— Ты затеял драку. Если хочешь, поднимайся сам, — ответил Кырбаш. Он стоял выше меня по склону -— и вдруг показался и вправду сильнее и выше меня. Я почувствовал в темноте, что он улыбается... по голосу почувствовал. Насмешка его поразила меня: если этим закончится, значит, он возьмет надо мной верх, значит, на каждом шагу сможет смеяться надо мной... Да, он теперь знает мои сокровенные желания. Словами теперь не поможешь, слова не имеют значения. Значит, или он, или я...
Я пошел на Кырбаша — он ждал. Пригнувшись, я боднул его в живот. Он вскрикнул и согнулся, подобно ребру. Я пнул его, согнувшегося, — он отлетел в сторону, повалился. Я ждал, пока он поднимется. Он не поднялся. Я продолжал ждать. Спустя небольшое время он вздохнул. Тихонько поднялся и, пошатываясь, направился ко мне. Я ударил его в лицо кулаком, он откачнулся, снова шагнул ко мне, я снова ударил... Он вдруг быстро нагнулся — кулак мой пролетел мимо... Не знаю, что случилось, — вдруг на меня посыпались резкие удары, я даже не в силах был открыть глаза. А он нарочно еще и считал при этом: «раз... два... три...» Подобно спиленному дереву, покрутившись на месте, я повалился. Как только я упал, он ухватил меня за ноги и поволок вниз по склону... Мне разодрало бок... Послышался грохот воды... Кырбаш стащил меня в ложбину, с камня на камень, к воде... Хотел бросить в воду — тут я подал голос:
— Подожди!
— Ты еще жив? —- проговорил он, остановившись.
— Если хочешь драться, то нужно по-мужски, — сказал я.
— Никогда не дрался, как баба... — С этим он пнул меня ногой, пнул слегка, будто не человека, а подохшую скотину. Я скатился в воду. В воде я почувствовал облегчение, почувствовал прилив силы. Выбрался на берег. В руке у меня очутился камень величиной с голову собаки. Не знаю, видел он камень или нет, — я ударил его. Он упал, камень сверкнул о камень, вспыхнула искра, в темноте показалась неестественно яркой. Бурлила вода, глухо стучали, перекатывались в потоке камни...
С неба упала звезда. След от нее исчез далеко за горой.
Шатаясь, я поднялся по склону — вдруг руки его вцепились сзади в мой ворот. Мы повалились на траву, мы покатились по склону, по камням, избивая друг друга. Кажется, у меня не осталось на геле целого места...
Наконец мы оба обессилели. Рука не поднималась больше для удара... Кырбаш пополз вниз, к воде, я за ним. Оба, лежа ничком, жадно глотали воду, через некоторое время оба встали. Превозмогая себя, я поднимался по склону; Кырбаш из последних сил следовал за мной. Драться мы больше не могли. Еле двигая ногами, оба тащились к юрте.
Я вошел внутрь, Кырбаш остался снаружи.
Наутро я проснулся поздно. Во всем моем теле, казалось, нет здорового места, лицо распухло... Сдерживая стоны, я тяжело дышал. Как покажусь теперь Калыче и Бурмакан?
Время, видно, подходило уже к полудню. В юрту заглянула Калыча, сказала:
— Кырбаш пропал. Кроме наших двух кобылиц другого скота нет. Ты не знаешь, Серкебай, куда он мог уйти? Этот Кырбаш, видно, не в своем уме...
Сердце мое оборвалось. Я понял — Кырбаш сотворив неладное. Приподнялся было — и не смог удержать голову...
— Где Бурмакан? — спросил я.
— Здесь, — услышал я голос девушки.
Слава богу! Если б он увел еще Бурмакан, было бы совсем худо. Смотри-ка: на вид невзрачный, оказался сильнее меня. Значит, натворил дел, угнал весь мой скот... В голове у меня вихрем закружились догадки. «Куда ушел? На сырты? Вряд ли. Тогда куда? Не знаю. Давно готовился? Нет. Он угнал из мести, не стерпев обиды. Ну да ладно — вернется когда-нибудь... Нет, пожалуй... Если вернется, разорву его пасть, как у змеи!.. Он ведь знает, что сделаю так. Не вернется... Много лет вместе пасли овец, много раз схватывались... Знает, что я мстительный, не могу забыть. Если есть хоть немного ума — не вернется, если же нет... Да, эго как в драке: один подстерегает другого. Выждал, подкараулил, свалил меня подножкой. Однако все ж не избавился от меня, — нет, не таков Серкебай, чтобы спать спокойно, упустив обидчика! Все равно достану, вытяну хоть из-под земли!»
Душа моя, не соглашаясь с потерей, взывала к мести. Но в глубине сознания рождались другие мысли. Безволие подсказывало мне: нет, не отыщешь обидчика, иначе разве решился бы Кырбаш угнать твой скот?
Я пробовал успокоить себя: «Сколько расходов я понес, сколько стоил мне этот скот? Можно ли горевать из-за скота, полеченного в обмен на пернатых? Вот он взял да и улетел, подобно птицам... Так и должно было случиться: что легко достается, легко и теряется. Значит, скот этот не будет сужден и Кырбашу: кто-нибудь перехватит в пути... Да, не разживется Кырбаш. Нет, не разживется. Но до чего оказался хитер! Подумать только — что за мысли таил в душе! Ведь если б не я, давно бы растерял свои косточки на дороге голода! Когда пойдет на тот свет, гореть, гореть ему в аду! Тот свет... Да, говорят, бессильный уповает на загробную жизнь. А Кырбаш все же не промах... Если у тебя жизнь длиной в день, в полдень садись на иноходца... Правильно сказано... Что ж, значит, пришло время Кырбаша — будет блаженствовать, владея скотом? А я? Я приобрел теперь свой обычный, естественный вид. Вид Серкебая. Да, тут я почувствовал, что перестал быть хозяином жизни... Наоборот... Долго ли Калыча будет терпеть меня... Прогонит из своей юрты в тот день, когда найдет во мне малейший недостаток. Это уж мне известно...»
Разве отыщешь Кырбаша, укравшего скот! Знает в этих местах каждую ложбинку, каждый взгорок — даром, что ли, пас каждый день... Как бы там ни было — ясно стало одно: следы и скота, и Кырбаша пропали. Несколько дней подряд я искал по всей округе, но в конце концов мне надоело.
— Разве решится на кражу человек, который даст себя отыскать. Забудь о скоте, веди свою обычную жизнь, —- сказала Калыча. — Прополи кукурузу — ту, что высеяна в предгорье, еще есть участок ячменя, надо полить... Когда я впервые увидела этот скот, сразу почувствовала: не суждено нам. Добро, доставшееся задешево, любит менять владельца. Я не видела, чтобы игрок и вор разбогатели. Хотя игрок владеет пачками денег, все равно у самого ребра можно пересчитать, а пойдешь к нему домой, так даже лизнуть не наберется толокна. Пусть хоть кобылу заколет вор, все равно я не видела, чтобы наелся досыта. Облизывается подобно гончей, с шумом втягивая носом воздух. Мы были с твоим отцом друзьями, пусть его дух будет доволен нами, давай сообща вести хозяйство.
Что и говорить — Калыча поступила великодушно. Работал я теперь с усердием, не смея поднять глаз.
Эго про таких, как я, сказано: у раба нет ушей. Калыча теперь сделалась хозяйкой надо мною. Вот так и бывает: то на верблюде едет джигит, а то и пешком ходит...
Голод не тетка, всему научит. Я ведь уже не мальчик, сидеть у вдовы на шее для меня равносильно смерти. Пришлось думать о хлебе, о собственном куске.
Известно— будешь действовать, будет и удача. Если же лежать, приговаривая: «Созрей яблоко, упади ко мне в рот», — не дождешься: не созреет, не упадет... Мой отец говорил: «Волка ноги кормят». Я не ленюсь бегать, не ленюсь работать, если, конечно, найдется работа. Однако пока не находится.
Но в конце концов мне улыбнулась удача. Перед закатом солнца я сидел на камне недалеко от юрты, как вдруг завернул к нам черный, как головешка, человек— навьючил на красного быка четыре мешка с углем. Он вращал белками своих выпученных глаз; казалось, в них нет даже зрачка, точно у лягушки. Он приветствовал меня тонким, писклявым голосом, который не был слышен и за два шага от него. Невозможно было определить его возраст, — глядя на редкую торчащую щетину на подбородке, я бы дал ему лет сорок. И вообще, увидев небольшое, с локоток, худенькое существо на спине красного быка, поневоле засомневаешься, человек ли перед тобой.
Хотя тот, что был на быке, первым приветствовал меня, я, как младший, в знак уважения, приветствовал его сам. Человеку это понравилось. Поведя подбородком, заговорил:
— Ты, вижу, достойный сын своего отца. Я доволен тобой. Вчера еду я на сером быке. Навстречу красный молодец. Я его приветствовал так же, как и тебя. Он ответил, словно старший, и едет себе мимо, погоняя коня. Пусть хоть умрет, разве я отпущу такого шустрого! Позвал его — пусть вернется. Вернулся и уставился на меня точно собака, выпрашивающая у хозяина кость. Я спросил, есть ли у него отец; он, бессовестный, отвечает: «Да». Тогда спрашиваю его: «Можешь поверить, что и я — отец?» Он еще смеется! Снова спрашиваю — опять смеется пуще прежнего. «Почему проезжаешь, не приветствуя? Ты киргиз?» — «Да», — отвечает он, опустив взгляд. «Тебя родила мать?» — «Да». — «Отец есть?»— «Да». — «Разве твой отец не учил тебя приветствовать
старших?» —«Учил». — «Почему тогда не приветствуешь?» — «Так вы сами...» — «Вот тебе за это... Ступай расскажи своему отцу! — Несколько раз стеганул его плеткой, рубашка разлезлась в клочья. —- Расскажи отцу, тебя отхлестал человек по имени Комурчу, отхлестал за то, что ты не приветствовал старшего». И у меня, когда родила мать, было имя. Имя мое давно позабыто, теперь называюсь Комурчу1. Если я угольщик с того дня, как встал на ноги, как же меня еще называть, если не Комурчу. Хожу по горам, жгу уголь. Все дороги, ущелья, склоны знакомы мне. Износилась вся моя обувь — да разве только она? Износилась моя надежда. И это интересно, это хорошо, что она износилась Иначе в погоне человек потеряет голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
В голове у меня смешалось. Я не знал, как истолковать сказанное Калычой, — говорит ли, имея в виду меня, намекает или же просто советуется сама с собой?
Разговор наш не переменил нашей жизни — все шло по-прежнему.
Меж тем! я продал одного коня, приодел Калычу и Бурмакан. Краса дерева — листья, краса человека — тряпки. Бурмакан расцвела, точно омытая дождем зеленая лужайка, засияла свежестью и красотой, воспряла духом, стала держаться иначе, более уверенно Цветы на ее платье ласково улыбались — словно удивительное пастбище... Когда она входила, будто весна входила следом за ней...
Бурмакан была нашей красотой, нашей волей, нашими словами, нашим смехом, нашим восторгом, нашими днями, нашими ночами, нашим дождем, нашим ясным небом. Если она уходила из дома хоть ненадолго, в юрте становилось неприветливо. У нас иссякали слова, точно кровь в перетянутой ране.
Но стоит ей появиться — опять начинают звучать наши голоса, находятся слова, сыплются шутки... Если я поправляю ветки в костре, пламя жмется к земле, если же Бурмакан — огонь веселеет. Все, чего касаются ее руки, будто оживает. Вода, принесенная ею, холодна и прозрачна, даже ведро, что она держит в руках, кажется нам красивым. Когда мы садимся пить жарму — похлебку из толокна, я стараюсь сесть слева от нее, потому что по кругу она передаст ложку мне. Какое счастье получить ложку из ее рук! Я знаю, и Кырбаш тоже мечтает об этом, знаю — и не допускаю... Однако девушка даже не смотрит на меня, даже не улыбнется в мою сторону. Страстно желаю, чтобы она улыбнулась мне, я жду, я надеюсь, наступит же такой день! Я живу надеждой, но почему-то надежда скрывается, увиливает, перескакивает с холма на холм, обманывает, точно лисица, смеется надо мной... Да, надежда смеется надо мной.
При всем том я не могу сказать уверенно, что полюбил Бурмакан. Я не знаю, что такое любовь. Я должен жениться, джигит без жены не считается достойным хозяином. Я думаю: если поговорить с Бурмакан, она не откажет... Я жду случая, чтобы поговорить с ней откровенно. Но случай заставляет себя ждать...
Однажды умер кто-то из родичей в аиле Калычи, и она ушла в предгорье. Кырбаша я послал пасти скот. Теперь в юрте мы с Бурмакан вдвоем. Девушка без устали трудится, делает что-то по хозяйству. Не знаю, как уж она находит себе занятия... Пойдет туда — там возьмется за что-то, пойдет сюда — здесь возьмется за что-то. Каждая вещь, которую она берет в руки, становится чистой, куда бы она ни пошла, там распускается счастье. Я замечаю, что она больше прежнего молчалива, будто побаивается меня, сторонится, не смотрит... Лицо застыло, заледенело, — взгляд мой, устремленный на нее, словно упирается в неживое, ничто не дрогнет в ответ.
Я ждал, когда она закончит дела, чтобы сесть рядом и начать разговор. Но, кажется, работы ей лишь прибавлялось. Вскоре она взяла веревку, отправилась за дровами. Я остался один. Через некоторое время вышел из юрты. Вот она, Бурмакан, идет в сторону лесочка. Меня потянуло за ней, ноги сами понесли меня к лесу.
Иду... Я иду по следам Бурмакан и доволен этим. Я тороплюсь, я вхожу в лес — глаза мои не видят его зеленой красоты. Слышится треск — это Бурмакан ломает сухие ветки, она в самой гуще...
Мне хочется петь — где я найду слова?..
Вот и Бурмакан — согнулась у корня засохшей туи, не в силах вытянуть его из земли. Смотри-ка, не хватает силы справиться с корнем, однако хватает, чтобы мучить меня! Я тихонько подаю голос — девушка стремительно оборачивается. Только что державшаяся свободно, она мгновенно сжимается — как в юрте, как всегда при мне. Я вижу — враждебна, не только девушка, но и весь лесок темнеет... Здесь все на ее стороне, только я будто посторонний, чужой, нежеланный. Лес будто смотрит на меня множеством глаз и осуждает меня, враждебный. Я стараюсь не замечать неприязни, я приближаюсь к Бурмакан. Она отворачивается от меня. Я стою за ее спиной. Руки девушки в непрестанном движении, однако дров почти не прибавляется. Я приступаю к делу. Я выворачиваю сухие пни и коренья. Я не догадываюсь, что надо бы работать не спеша. Вот вязанка готова, и Бурмакан торопливо поднимает ее. Я не могу открыть рот, я не говорю ни слова...
Уходят ДНИ. МЫ не перекочевали на джайлоо. Какое уж теперь джайлоо... Голодные и холодные пришли мы к этому оврагу — слава богу, хоть сейчас не голодаем. Я все еще не сумел поговорить с Бурмакан. По сравнение со мной Кырбаш, будь он неладен, молодец. Я чувствую, вижу близость и теплоту в его отношениях с Бурмакан. Я чувствую: если не вслух, то мысленно они поддерживают друг друга, однако никак не могу поймать, захватить их врасплох. Кырбаш не знает, что я ревную Бурмакан. Я же нарочно не подаю вида, я должен точно удостовериться в их душевной близости... Пришла ночь. Мы только что поужинали пшенной похлебкой. Я лежал, облокотившись о седло. Кырбаш поправлял ветки в гаснувшем огне. Бурмакан мыла посуду. Я притворился, что задремал. Я прикрыл глаза, но сквозь ресницы вижу все ясно. Пользуясь минутой, Кырбаш подмигнул Бурмакан — та в ответ счастливо улыбнулась. Склонив набок голову, она улыбнулась, да-да, не просто улыбнулась — во взгляде ее заключалась какая-то тайна. Я заскрипел зубами, но не показал своего гнева. Кырбаш взглядом попросил Бурмакан выйти из юрты наружу. Девушка в нерешительности прикусила губу. Больше я уже не мог сдерживаться. Я открыл глаза, будто проснувшись внезапно. В верхнее отверстие юрты светила звезда. Я вышел наружу и вскоре вызвал Кырбаша. Я предложил ему прогуляться, пользуясь такой тихой ночью. Он всегда беспрекословно исполнял мои пожелания. Когда отошли по склону далеко от юрты, Кырбаш спросил меня:
— Куда пойдем, байке? — С тех пор как я обзавелся скотом, он почтительно звал меня «байке» — старший брат.
— Искать любовь,—ответил я сдержанно. Кырбаш притворился, что не понял сказанного.
— Где же будем искать?
— В юрте Калычи!
Кырбаш отшатнулся от меня, однако я схватил его за руку и больно стиснул. Он остановился, понурившись.
— Правда, куда пойдем, байке?
— Туда, где грызутся волки.
— К чему ты это говоришь?
— А вот к чему!
Я резко ударил его в грудь. Он опрокинулся навзничь и несколько минут лежал тихо, не шевелясь. Я дал ему время подняться. Он поднялся — и я ударил его снова, еще сильнее. Он не ожидал удара, опять упал. Однако, чуть отлежавшись, вскочил, бросился ко мне, головой боднул в лицо. Из глаз у меня посыпались искры, кругом все поплыло, я чуть не свалился. Он опять набросился — я встретил его кулаком... Теперь мы оба настороженно следили друг за другом, стояли, нагнувшись для схватки, — две черные тени в черной ночи. Мы оба выжидали удобную минуту, чтобы схватиться. Тут я в темноте зацепился ногой за корень, упал. Кырбаш подскочил ко мне и саданул ногой в бок. У меня перехватило дыхание. Чуть отдышавшись, я покатился вниз по склону — дальше от Кырбаша. Он не преследовал, и я понял — он хочет мериться силами как настоящий джигит. Смотри какой благородный! Скатившись немного ниже, я перевел дух. Кырбаш стоял, не двигаясь с места.
— Или ты умрешь, или я умру. Иди сюда, — тихо сказал я.
— Ты затеял драку. Если хочешь, поднимайся сам, — ответил Кырбаш. Он стоял выше меня по склону -— и вдруг показался и вправду сильнее и выше меня. Я почувствовал в темноте, что он улыбается... по голосу почувствовал. Насмешка его поразила меня: если этим закончится, значит, он возьмет надо мной верх, значит, на каждом шагу сможет смеяться надо мной... Да, он теперь знает мои сокровенные желания. Словами теперь не поможешь, слова не имеют значения. Значит, или он, или я...
Я пошел на Кырбаша — он ждал. Пригнувшись, я боднул его в живот. Он вскрикнул и согнулся, подобно ребру. Я пнул его, согнувшегося, — он отлетел в сторону, повалился. Я ждал, пока он поднимется. Он не поднялся. Я продолжал ждать. Спустя небольшое время он вздохнул. Тихонько поднялся и, пошатываясь, направился ко мне. Я ударил его в лицо кулаком, он откачнулся, снова шагнул ко мне, я снова ударил... Он вдруг быстро нагнулся — кулак мой пролетел мимо... Не знаю, что случилось, — вдруг на меня посыпались резкие удары, я даже не в силах был открыть глаза. А он нарочно еще и считал при этом: «раз... два... три...» Подобно спиленному дереву, покрутившись на месте, я повалился. Как только я упал, он ухватил меня за ноги и поволок вниз по склону... Мне разодрало бок... Послышался грохот воды... Кырбаш стащил меня в ложбину, с камня на камень, к воде... Хотел бросить в воду — тут я подал голос:
— Подожди!
— Ты еще жив? —- проговорил он, остановившись.
— Если хочешь драться, то нужно по-мужски, — сказал я.
— Никогда не дрался, как баба... — С этим он пнул меня ногой, пнул слегка, будто не человека, а подохшую скотину. Я скатился в воду. В воде я почувствовал облегчение, почувствовал прилив силы. Выбрался на берег. В руке у меня очутился камень величиной с голову собаки. Не знаю, видел он камень или нет, — я ударил его. Он упал, камень сверкнул о камень, вспыхнула искра, в темноте показалась неестественно яркой. Бурлила вода, глухо стучали, перекатывались в потоке камни...
С неба упала звезда. След от нее исчез далеко за горой.
Шатаясь, я поднялся по склону — вдруг руки его вцепились сзади в мой ворот. Мы повалились на траву, мы покатились по склону, по камням, избивая друг друга. Кажется, у меня не осталось на геле целого места...
Наконец мы оба обессилели. Рука не поднималась больше для удара... Кырбаш пополз вниз, к воде, я за ним. Оба, лежа ничком, жадно глотали воду, через некоторое время оба встали. Превозмогая себя, я поднимался по склону; Кырбаш из последних сил следовал за мной. Драться мы больше не могли. Еле двигая ногами, оба тащились к юрте.
Я вошел внутрь, Кырбаш остался снаружи.
Наутро я проснулся поздно. Во всем моем теле, казалось, нет здорового места, лицо распухло... Сдерживая стоны, я тяжело дышал. Как покажусь теперь Калыче и Бурмакан?
Время, видно, подходило уже к полудню. В юрту заглянула Калыча, сказала:
— Кырбаш пропал. Кроме наших двух кобылиц другого скота нет. Ты не знаешь, Серкебай, куда он мог уйти? Этот Кырбаш, видно, не в своем уме...
Сердце мое оборвалось. Я понял — Кырбаш сотворив неладное. Приподнялся было — и не смог удержать голову...
— Где Бурмакан? — спросил я.
— Здесь, — услышал я голос девушки.
Слава богу! Если б он увел еще Бурмакан, было бы совсем худо. Смотри-ка: на вид невзрачный, оказался сильнее меня. Значит, натворил дел, угнал весь мой скот... В голове у меня вихрем закружились догадки. «Куда ушел? На сырты? Вряд ли. Тогда куда? Не знаю. Давно готовился? Нет. Он угнал из мести, не стерпев обиды. Ну да ладно — вернется когда-нибудь... Нет, пожалуй... Если вернется, разорву его пасть, как у змеи!.. Он ведь знает, что сделаю так. Не вернется... Много лет вместе пасли овец, много раз схватывались... Знает, что я мстительный, не могу забыть. Если есть хоть немного ума — не вернется, если же нет... Да, эго как в драке: один подстерегает другого. Выждал, подкараулил, свалил меня подножкой. Однако все ж не избавился от меня, — нет, не таков Серкебай, чтобы спать спокойно, упустив обидчика! Все равно достану, вытяну хоть из-под земли!»
Душа моя, не соглашаясь с потерей, взывала к мести. Но в глубине сознания рождались другие мысли. Безволие подсказывало мне: нет, не отыщешь обидчика, иначе разве решился бы Кырбаш угнать твой скот?
Я пробовал успокоить себя: «Сколько расходов я понес, сколько стоил мне этот скот? Можно ли горевать из-за скота, полеченного в обмен на пернатых? Вот он взял да и улетел, подобно птицам... Так и должно было случиться: что легко достается, легко и теряется. Значит, скот этот не будет сужден и Кырбашу: кто-нибудь перехватит в пути... Да, не разживется Кырбаш. Нет, не разживется. Но до чего оказался хитер! Подумать только — что за мысли таил в душе! Ведь если б не я, давно бы растерял свои косточки на дороге голода! Когда пойдет на тот свет, гореть, гореть ему в аду! Тот свет... Да, говорят, бессильный уповает на загробную жизнь. А Кырбаш все же не промах... Если у тебя жизнь длиной в день, в полдень садись на иноходца... Правильно сказано... Что ж, значит, пришло время Кырбаша — будет блаженствовать, владея скотом? А я? Я приобрел теперь свой обычный, естественный вид. Вид Серкебая. Да, тут я почувствовал, что перестал быть хозяином жизни... Наоборот... Долго ли Калыча будет терпеть меня... Прогонит из своей юрты в тот день, когда найдет во мне малейший недостаток. Это уж мне известно...»
Разве отыщешь Кырбаша, укравшего скот! Знает в этих местах каждую ложбинку, каждый взгорок — даром, что ли, пас каждый день... Как бы там ни было — ясно стало одно: следы и скота, и Кырбаша пропали. Несколько дней подряд я искал по всей округе, но в конце концов мне надоело.
— Разве решится на кражу человек, который даст себя отыскать. Забудь о скоте, веди свою обычную жизнь, —- сказала Калыча. — Прополи кукурузу — ту, что высеяна в предгорье, еще есть участок ячменя, надо полить... Когда я впервые увидела этот скот, сразу почувствовала: не суждено нам. Добро, доставшееся задешево, любит менять владельца. Я не видела, чтобы игрок и вор разбогатели. Хотя игрок владеет пачками денег, все равно у самого ребра можно пересчитать, а пойдешь к нему домой, так даже лизнуть не наберется толокна. Пусть хоть кобылу заколет вор, все равно я не видела, чтобы наелся досыта. Облизывается подобно гончей, с шумом втягивая носом воздух. Мы были с твоим отцом друзьями, пусть его дух будет доволен нами, давай сообща вести хозяйство.
Что и говорить — Калыча поступила великодушно. Работал я теперь с усердием, не смея поднять глаз.
Эго про таких, как я, сказано: у раба нет ушей. Калыча теперь сделалась хозяйкой надо мною. Вот так и бывает: то на верблюде едет джигит, а то и пешком ходит...
Голод не тетка, всему научит. Я ведь уже не мальчик, сидеть у вдовы на шее для меня равносильно смерти. Пришлось думать о хлебе, о собственном куске.
Известно— будешь действовать, будет и удача. Если же лежать, приговаривая: «Созрей яблоко, упади ко мне в рот», — не дождешься: не созреет, не упадет... Мой отец говорил: «Волка ноги кормят». Я не ленюсь бегать, не ленюсь работать, если, конечно, найдется работа. Однако пока не находится.
Но в конце концов мне улыбнулась удача. Перед закатом солнца я сидел на камне недалеко от юрты, как вдруг завернул к нам черный, как головешка, человек— навьючил на красного быка четыре мешка с углем. Он вращал белками своих выпученных глаз; казалось, в них нет даже зрачка, точно у лягушки. Он приветствовал меня тонким, писклявым голосом, который не был слышен и за два шага от него. Невозможно было определить его возраст, — глядя на редкую торчащую щетину на подбородке, я бы дал ему лет сорок. И вообще, увидев небольшое, с локоток, худенькое существо на спине красного быка, поневоле засомневаешься, человек ли перед тобой.
Хотя тот, что был на быке, первым приветствовал меня, я, как младший, в знак уважения, приветствовал его сам. Человеку это понравилось. Поведя подбородком, заговорил:
— Ты, вижу, достойный сын своего отца. Я доволен тобой. Вчера еду я на сером быке. Навстречу красный молодец. Я его приветствовал так же, как и тебя. Он ответил, словно старший, и едет себе мимо, погоняя коня. Пусть хоть умрет, разве я отпущу такого шустрого! Позвал его — пусть вернется. Вернулся и уставился на меня точно собака, выпрашивающая у хозяина кость. Я спросил, есть ли у него отец; он, бессовестный, отвечает: «Да». Тогда спрашиваю его: «Можешь поверить, что и я — отец?» Он еще смеется! Снова спрашиваю — опять смеется пуще прежнего. «Почему проезжаешь, не приветствуя? Ты киргиз?» — «Да», — отвечает он, опустив взгляд. «Тебя родила мать?» — «Да». — «Отец есть?»— «Да». — «Разве твой отец не учил тебя приветствовать
старших?» —«Учил». — «Почему тогда не приветствуешь?» — «Так вы сами...» — «Вот тебе за это... Ступай расскажи своему отцу! — Несколько раз стеганул его плеткой, рубашка разлезлась в клочья. —- Расскажи отцу, тебя отхлестал человек по имени Комурчу, отхлестал за то, что ты не приветствовал старшего». И у меня, когда родила мать, было имя. Имя мое давно позабыто, теперь называюсь Комурчу1. Если я угольщик с того дня, как встал на ноги, как же меня еще называть, если не Комурчу. Хожу по горам, жгу уголь. Все дороги, ущелья, склоны знакомы мне. Износилась вся моя обувь — да разве только она? Износилась моя надежда. И это интересно, это хорошо, что она износилась Иначе в погоне человек потеряет голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39