— спросил недоуменно Мюллерсон и повернул голову к Сиймону, сидящему по другую сторону стола.
Тот не сразу нашелся с ответом.
— Выгнали его из Мыра, и он весь в слезах прибежал к нам, деваться-то ему некуда,— пояснил Хинд.
— Детей он наших колотил, вот хозяйка его и выгнала,— согласился Сиймон, глядя в сторону.
— М-да, прошамкал управляющий, сомневаясь в правдивости слов Сиймона, затем повернулся к Хинду: — По закону такое дело, как перевод добра, подлежит немалому штрафу. Что ты на это скажешь?
— А то, что хозяйство вести я не желаю.
В судейской сгустилась тишина.
— Право слово, мальчишка, совсем мальчишка,— в сердцах бросил Эверт.— Куда это ты собрался, где тебя
ждут?
— А все равно куда, хоть возницей или к тебе батраком!
— Такого баламута мне не надо, небось не перевелись еще рассудительные люди,— снисходительно улыбнулся сосед.— Снизу-то все видать, вся твоя подноготная.
— Что это, парень, с тобой стряслось, чем тебе плохо в хозяевах? — удивлялся управляющий, перестав перхать и свистеть. — Что за глупая болтовня? Сроду не слыхивал, чтоб от хозяйства отказывались, самый распоследний батрак и тот в хозяева норовит.
Коннуский Андрее криво усмехнулся, уж он-то на собственной шкуре испытал, какая разница между хозяином и батраком.
— Семян нет, в закромах одни обсевки! Сена нет! Соломы нет! Лошадей и тех нет! Ничего нет! Как же мне хутор нести? — возмущался Хинд.
— Многие еще хуже начинали, - возразил Мюллерсон. Вон мой отец сказывал, что когда ему хутор дали, так у него ничего не было, только рваная шуба да драная серая кошка, в деревне подобрал. Днем он эту шубу на себя надевал, а ночью ею заместо одеяла укрывался, вот и весь его инвентарь — живой да мертвый, правда, мыза дала ему в пользование завалящего вола, коего он запряг в телегу да отправился в мызу хворост возить, вол этот через каждые три шага останавливался, дух переводил. А потом всего стало вдоволь...
— Магазея придет на выручку, — пробубнил коннуский Андрее.
— У меня и так долгов полно, кто ж еще новый даст? — I безнадежно махнул рукой Хинд.
— Деньга деньгу родит, то же самое и с долгами,— усмехнулся Мюллерсон.— Эверт, как там у вас в магазее, ничего не завалялось?
Отсаский хозяин тяжело вздохнул. Хинд Раудсепп был 1 отнюдь не единственный, кого весной поджимало. Скорее наоборот: много ли их было, кто своими силами обходился?
— Может, найдется две пурки овса вперемешку с крысиным пометом, — ответил он.
— Ну нет, туда я просить не пойду,— вспыхнул Хинд. — Не пойду, и все!
— Это почему же, интересно знать? — спросил Мюллерсон.
— Вон алаяниский Мярт ходил к вам на поклон, а получил ли он чего?
— Алаяниский Мярт — особая статья,— буркнул мыраский Сиймон.
— Ты лютеранин,— уточнил коннуский Андрее.
— Брошу я хутор, продам скотину, не хочу быть хозяином, мочи нет.
— Оставь эти разговоры,— оборвал его управляющий и что-то записал в судебную книгу.— С юрьева дня будешь законным хозяином Паленой Горы, ну, соглашайся! Где мне в такое худое время другого-то хозяина взять? А эти разговоры про теплые края оставь, забудь как дурной сон. Что же это еще, как не сон, из библии вычитанный. Одно дело жить, другое — сон. Крестьянин должен свое дело делать, свой долг блюсти, сон же пусть останется хвилософии. Там, в Германии, говорят, есть такие люди, наденут диагоналевые штаны и по городу разгуливают да тросточкой, что с серебряным набалдашником, помахивают. По-ихнему жизнь — это шторм да транг, к тому же края у них потеплее наших, они могут прохлаждаться, а нам недосуг, нам в поте лица трудиться надобно, иначе не выдюжим.
После столь долгой речи он запыхтел, как котел, под которым разом вспыхнули еловые шишки. Затем продолжил, отирая лицо и глаза клетчатым платком:
— Есть в вашей семье какая-то червоточина, не знаю, откуда она у вас. Дед у тебя был рассудительный человек, мало отыщется таких людей, кто б его не уважал. Ходил к нам на мельницу маленький такой, сгорбленный мужичок, вина в рот не брал. Отец твой — знаешь сам — подковывал лошадей, и в этом деле он хорошо понимал. Да и в остальном к нему не придерешься, и с чего это на него наваждение нашло, не знаю, а так был рассудительный человек...
— Не хочу я быть хозяином! Очень прошу, не невольте, не берите греха на душу. Боюсь, не выдюжу я!
У Хинда закружилась голова. В глазах зарябило, пестрые круги наполнили судейскую залу. И он рухнул на колени.
— Немедля вставай! Ишь, взяли себе православную манеру, чуть что — на колени бухаться! — куражился Сиймон Кайв.
— Нечто я бухаюсь, голова у меня кругом пошла,— пробормотал Хинд, покорно подымаясь с колен.
— Чего ты боишься, ну, говори, чего! — внушал управляющий из-за стола.— Не каждый же год недород бывает. Ты мужик молодой, все еще поправится, надобно только начать, всякое начало завсегда трудно, а потом жизнь наладится, возьмешь себе молодую жену, будешь жить да радоваться.
— Все одно, уйду в теплые края, никакими силами меня не удержите.
Тут терпение Мюллерсона лопнуло. Он швырнул гусиное перо об стол, неожиданно резко для своего грузного тела встал из-за стола, так что опрокинулась скамья, и загремел:
— Что ты бредишь, мальчишка! Теплые края да теплые края! За свое упрямство, перевод имущества и разоренье крыши быть тебе биту.
Хинд отпрянул, будто его по лицу ударили, и, не помня себя, кинулся к дверям.
Судьи, все как один, выскочили из-за стола, и коннуский Андрее, проворнее всех подоспевший к Хинду, схватил его цепкими, будто клещи, руками. Хинд попытался вырваться, но тщетно.
— В конюшню его, всыпать ему двадцать розог,— сурово распорядился мыраский Сиймон.— Посмотрим, может, порка его на ум наведет.
И мужики гурьбой высыпали следом за Хиндом.
Вихмаский Пеэтер — мызный сторож и судебный служитель в одном лице — был высокого роста, краснолицый мужик. Его седеющие усы были аккуратно подстрижены, борода
побрита, так что он скорее напоминал судебного писаря или почтмейстера, нежели палочного мастера. Никто не видел его смеющимся. Левый глаз он потерял во время польского восстания, его выколола в одном поместье под Вильно кухонным ножом экономка, когда ее насиловали.
Все у него, как всегда, было готово к порке: розги, бочка с рассолом из-под селедки, скамья, спущенная с чердака конюшни. Из кармана Пеэтера свисали два длинных ремня с петлями на концах.
Он выхватил Хинда из рук судей, бросил его на скамью, и, не успел тот опомниться, как руки-ноги у него оказались плотно привязанными к скамье, а спина заголена.
После чего Пеэтер взял приставленную к скамье палку толщиной с палец и согнул ее, хорошо ли пружинит. В его единственном глазу зажегся недобрый огонек, он подошел к скамье и сноровисто стеганул по спине.
Хинд вскрикнул.
Все судьи разошлись, только коннуский Андрее стоял в сторонке и наблюдал за побоями. Сам он сызмальства был изрядно бит, теперь не вредно было посмотреть, как секут других. Он нашарил в кармане кисет, задумчиво набил табаком трубку и пробубнил чужие непонятные слова, недавно услышанные из уст управляющего, звучанье которых так пришлось ему по душе:
— Шторм да транг...
Два следующих удара Пеэтер нанес в одно и то же место, чтобы вызвать кровь. После чего он малость передохнул, осмотрел свою работу. Увидев капли крови на худом теле Хинда, взял веник, обмакнул в селедочный рассол и побрызгал на свежую рану.
Паленогорский хозяин затрясся, задергался всем телом, словно его жгли каленым железом, и закричал утробным голосом, точно убойная скотина.
Присяжный заседатель поперхнулся дымом и закашлялся.
Пеэтер же продолжал свое дело, у него была своя метода; свой подход, то вытянет во всю силу, то зачастит, то соленой водичкой покропит. Он бил с наслаждением. Рассказывали, что свою первую порку он получил здесь же, на этой же скамье, еще мальчишкой. За то, что не заметил барина, не поздоровался с ним. Теперь он всю жизнь мстил другим.
Хинд больше не кричал, лишь постанывал. Он так крепко был привязан к скамье, что спирало дыхание. Скамья тошнотворно воняла запекшейся кровью десятилетних истязаний. Молодой мечтатель дышал тяжело, с хрипом, его
шея неестественно вывернулась в сторону конюшенных стояков.
Двадцать ударов были на исходе.
— Ну, кто там еще? — спросил Пеэтер.
— Сегодня больше никого,— ответил Андрее.— Правда, палка по многим плачет, да только суд не присудил.
Он подошел к лежащему на скамье парню, обозрел костлявую спину и насмешливо спросил:
— Ну что, выбили из тебя эти самые шторм да транг?
Сторож ухмыльнулся, притащил с колодца бадью воды и
плеснул Хинду на голову.
— Сейчас очухается,— сказал он и принялся развязывать ремни.
— Не знаю, хватит ли у него сил до дому дойти, может, позвать батрака, пусть до дому довезет, от недоедания слабый еще,— засомневался Андрее.
Однако сторож был другого мнения.
— Разве это порка, двадцать палок, что ему сделается, молодому парню, все равно что кошка поцарапала,— рассуждал он недовольно. — Это только так, для испугу. Вон в армии, там били так били — кишки наружу.— И ткнул Хинда пальцем меж ребер: — Чего разлегся, вставай, одевайся.
Он проворно собрал розги, каждую при этом гнул и пружинил.
— Эти розги свое отслужили,— решил коннуский Андрее.
— Ежели б чаще пороть, каждый день или через день, тогда б еще послужили, а так, как сейчас, толку с них, конечное дело, мало, сохнут без дела, не пружинят,— пояснил сторож.
Хинд насилу поднялся, его пошатывало. Казалось, ему снился страшный сон, от которого невозможно проснуться. В ушах шумело, в голове гудело. Спину нестерпимо жгло.
ЛЕД ВЕСНОЙ
— Надо бы сала несоленого достать,— промолвила Паабу, когда увидела окровавленную спину Хинда.
Мясо кончилось, и сало было на исходе. Это свиное брюшко, что лежало на дне бочки, было круто посолено, и доставать его не имело смысла, вытопленным из него салом раны не смажешь.
Ключница накинула шубу и спустилась вниз к Отсаскому хутору. Из серых туч, словно пух из нерины, валил крупными хлопьями снег. Постройки соседнего хутора сквозь
снежную пелену казались стоящими на краю могилы развалинами. И только высокий колодезный журавль покачивал своей деревянной шеей. Во дворе навстречу Паабу вышла отсаская хозяйка, сгорбленная и скрюченная, такая же седая, как и ее муж.
— Не найдется ли у тебя немного сала? — спросила ключница.
— Небось хозяину спину смазать? Заходи в избу, я погляжу.
В избе на скамейке сидел судья и вил веревку.
— Этого хватит?
Ключница посмотрела и ответила:
— Должно хватить.
— А не хватит, приходи, я дам еще.
— Страшное дело порка.
— Коли страшное, чего ж тогда выпороть велел,— подколола жена.— Да еще в такую пору, когда работы невпроворот. Разве это дело?
— Что поделаешь, ежели по-другому уму-разуму не научить. И старого Раудсеппа надо было высечь, может, жизнь на Паленой Горе иначе повернулась бы,— ответил Эверт.
Легким шагом поднялась Паабу наверх.
— Теперь начнем тебя лечить,— сообщила она уже с порога.— Сало мягчит раны.
Хинд лежал на койке батрака с заголенной спиной. Слова ключницы и весь ее бодрый вид успокоили его. Постанывая, он повернулся на живот.
Паабу позвала Мооритса посветить. Мальчик боязливо подошел, держа в руке длинную сосновую лучину, пахнущую смолой. Пальцы у ключницы были нежные, вызывающие доверие, и все же от прикосновения к ранам Хинда затрясло, закорчило. Он старался подавить стоны, ему было стыдно перед ключницей и Мооритсом.
Нужно поговорить с Паабу.
Кто она и что?
По сути, она была никто и ничто, ее привезли прошлой осенью на пробу, подойдет ли в жены, как это по старинному обычаю порой делали. Но Юхан умер, чего ей еще было ждать? Она была свободна, могла остаться, а могла и уйти, это уж как ее душе было угодно. Странно, что она никуда не уходила, торчала в Паленой Горе, как печной столб, как мировой столп.
По правде говоря, что бы Хинд без нее делал?
Но он никак не решался заговорить, все тянул. Чтобы не спугнуть Паабу. Чтобы она не вспорхнула, как птица,
поднятая с гнезда, которая сначала чурается его, а потом и вовсе покидает насиженное место. Если это случится, развалится то последнее, что здесь еще было. Кто здесь радетельница и устроительница, кто работница и хозяйка?
Однако Хинд так ничего и не сказал Паабу, ничего, кроме слов благодарности. Он стыдился самого себя, своего убожества и униженности. Душа и тело были побиты, в рубцах. И он снова полез наверх, на колосники, где лежал часами без слов, без движения, лежал на животе, уткнувшись лицом в мягкую шубу, и думал, думал.
Сонм причудливых видений проходил перед его внутренним взором. Чаще всего он видел себя посреди заснеженного поля, на ровной дороге, отбившегося от спиртного обоза, от своих спутников.
Возницы исчезли за поворотом в придорожной корчме. Его же воз застрял в снегу, дровни опрокинулись на бок, и он ощутил, как тяжелая сорокаведерная бочка накатилась на него. Бочка каталась туда-сюда, прямо отплясывала у него на спине, и он ничего не мог поделать, только скрипел зубами и хрипел.
Он старался не думать о хозяйстве, словно этой Паленой Горы не было вовсе.
Может, ее действительно не было? Одно только название, звук, заснеженное поле с тяжелой винной бочкой? Сам он выдумал Паленую Гору или его отец, угольщик и кузнец, по прозвищу Черные Жабры, потому что всегда был в саже и копоти? Или ее выдумал какой-нибудь предок, живший триста, а может, и больше лет назад, во всяком случае так давно, что горизонт преданий и воспоминаний растворился в седых сумерках?
Из каморы доносился стук ткацкого стана, как песнь судьбы. Там работала Паабу. Если бы не было Паабу, то не было бы и хутора. Она — его надежда и опора. Ее нужно здесь удержать.
Но как?
Полторы лошади и полтора друга — Паабу и Мооритс. И новая шуба. Это было все, с чем ему приходилось начинать. Отец Мюллерсона начинал еще хуже, если верить словам сына, который мог кое-что прибавить, вернее, убавить, слова такого барина не стоило принимать всерьез — наверняка во времена старого Мюллерсона работы на мызе было гораздо меньше, ведь она год от году становилась тяжелей. Такого времечка, как сейчас, никогда раньше не было; старые- то времена завсегда лучше, а про шведские и говорить не
приходится, тогда крестьянин мог пожаловаться самому королю, ежели господа наступали на горло.
Два раза ключница вызывала его на свет, к печке, чтобы посмотреть и помазать салом спину.
Душа не заживала так скоро, как тело.
Хинд переговаривался с батраком с колосников, распоряжался, руководил. Яак выслушивал его слова молча, с непроницаемым видом.
Дескать, да, смогу, сделаю, схожу.
А у самого в голосе слышалось безразличие и тягота.
Уж не смеялся ли он втихомолку над хозяином?
Слабый, снедаемый сомнениями хозяин снова зарывался лицом в шубу: нет, не под силу ему хутор!
Жизнь разом показалась такой безнадежной.
И снова накатилась бочка, только кости затрещали.
Худое время рождало неотвязные пьянящие мечты. Чего не хватало в жизни, то со всей силой и блеском восполняла мечта.
И на Яака нашло наваждение.
Когда по округе прошел слух о том, как Хинд, бросившись на колени, просил на суде, Христом-богом заклинал, чтоб его не делали хозяином, он от удивления просто онемел. Где это слыхано, чтобы отказывались от хутора?
У него возникла идея. Самая дерзкая и грандиозная за всю его жизнь.
Ежели Хинд не хочет, даже боится быть хозяином, то почему бы не стать им Яаку Эли? Пусть у него нет состояния и скотины, пусть он должен пять рублей. Разве не выходили, бывало, и раньше в хозяева бедные батраки? Не далее как в прошлом году вместо спившегося хозяина Коннуского хутора поставили простого батрака.
И эта мысль переросла в наваждение, радужные фантазии вихрем закрутились в голове, заставили батрака ночью ворочаться на койке, днем, за работой, рассеянно смотреть по сторонам. Если бы он был хозяином, если бы он сам...
Однажды вечером, когда Паабу позвала его в хлев помочь перетащить теленка в закут, он обронил как будто невзначай:
— Наш хозяин вознамерился все бросить и податься в теплые края. Давеча на суде сказывал.
— Ах так,— чуть слышно промолвила Паабу.
— Тебя он с собой не возьмет, и не надейся. Там, куда
он собрался, и без тебя баб хватает, там один мужик может жен иметь, сколько пожелает.
Вылизанный матерью теленок изо всех сил пытался подняться на свои тоненькие, с белыми копытцами ножки и не мог, знай заваливался на бок.
— Славный бычок, только силенок маловато,— засмеялась девушка, кивнув на теленка.
Батрак угрюмо молчал.
Той же ночью Мооритс видел сон.
Волк гнался за Хиндом, а тот, тяжело дыша, мчался по косогору на болото, оказавшееся вдруг озером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14