Он повернулся ко мне спиной, немного подождал, потом разбежался и, оттолкнувшись от берега, бросился в воду.
— Мы идем собирать землянику,— услышал я голос Ромаса.— Кто с нами?
— Ты не любишь земляники? — раздраженно спросил я Диту.
Она сразу же поднялась, поправила волосы и легкой горделивой походкой пошла вдоль берега.
Я схватил рубашку, обмотал ею голову и долго лежал так, жуя рукав, задыхаясь от жары и стыда. Потом швырнул рубашку в сторону, достал сигареты, закурил и снова улегся на спину. Сигарета и нежданная тишина немного меня успокоили. «Пускай все идет к чертям»,— подумал я и бросил окурок. От этого вроде полегчало, я лежал, растянувшись на горячем песке, и впитывал в себя нежный хаос звуков, который, словно вино, растекался по жилам, баюкал и в то же время волновал. Мне казалось, что спокойные волны омывают мое тело и я плыву, плыву,, а перед глазами — лишь раскаленная небесная синь.
Потом снова увидел Генрикаса. Он медленно приближался ко мне, осторожно ступая своими мускулистыми ногами, такой угрожающий, внезапно прервавший мое плавание. Я хорошо видел его широкие, наклоненные вперед плечи и капли, блестевшие на выдающихся загорелых ключицах. Темные брови сдвинулись, а тонкие губы едва заметно шевелились, как бы произнося что-то вполголоса.
А мне хотелось еще плавать...
И вдруг показалось, что это уже было когда-то и теперь повторяется сызнова. Я вспомнил соленый вкус крови во рту, быстро удаляющийся квадрат плеч и понял, что то, что сейчас произойдет, будет до смешного ненатурально, так как уже было когда-то.
А он приближался, такой ненужный, повторяющий нечто давно прошедшее и незначительное, что я едва не рассмеялся. Наверное, мне надо было встать и встретить его стоя, однако я не двигался с места, испытывая одно лишь сонливое неудовольствие из-за того, что он прервал мое плавание.
— Пошел к черту,— тихо сказал я и прижался лицом к горячему песку.
Он услышал. Его руки обмякли и беспомощно повисли. Он сел рядом и чего-то стал ждать. Долго и терпеливо. Потом под его ногами заскрипел песок, шаги удалились.
Вечером мы развели костер, и Дита с Лаймой принялись разогревать консервы. Мы сидели вокруг потрескивающего огня и курили. Настроение у меня совсем испортилось. Как назло, разговор зашел о «выборе пути».
— Мой путь ясен,— сказал Ромас.— В политехнический — и дело с концом. А твой, старик? — обратился он ко мне.
— Я — токарь,— невесело усмехнулся я.— Разве этого не достаточно?
— Чудак,— не отставал Ромас,— ведь ты тоже о чем-то думаешь...
— Не чудак, а комик, слышишь? — уточнил я.— Ко-о-омик! Типичный представитель послевоенного поколения!
— Мы,— покачал головой Ромас,— военное и послевоенное поколение. И весь груз достанется нам. Груз новой жизни, которая надвигается, как буря. Именно на нас ляжет самая большая ответственность.
— Поколение гениев и кретинов,— сказал я.— Только неизвестно, кого больше.
— Ясно, что нам больше всего надают по шеям,— сказал Генрикас.
— А я совсем этого не хочу.
Ужинать мы кончили молча.
Стемнело, но мы еще успели достать лодку.
Казалось, она давно уже ждала от меня этих слов, чтобы расплакаться: «А что же дальше, Дита?»
И они как бы повисли в воздухе, тяжелые, назойливые.
Дита сидела на корме, зажав в ладонях лицо, слезы просачивались между пальцев и падали на сжатые круглые колени.
Ритмично поскрипывали в моих руках весла.
— Если бы я знала...— услышал я шепот.
Гиркшт, гиркшт — скрипели весла. Наверно, уключины заржавели.
Не надо, не надо было мне теперь ни о чем спрашивать...
— О-го-го! — кричал нам с берега Ромас.— Плывите сюда! Куда вы пропали?!
Лодка легко скользнула по песчаному дну и уперлась в берег. Дита выпрыгнула из лодки, светлое ее платье вспыхнуло в отсвете тлеющего костра и исчезло.
В лодку прыгнула Лайма, за ней Ромас. — Вези нас, старик! — сказал он. Гиркшт, гиркшт — заскрипели весла. Наверное, уключины заржавели.
У костра мы нашли только Генрикаса. Он сидел на вещевом мешке, свесив руки и тупым взглядом уставившись в угасающий огонь.
— Мастер!
Он склонился над каким-то листком бумаги.
— Мастер!
Никакого ответа. Но ему очень идут всякие бумажки и фиолетовые чернила.
— Уважаемый сменный мастер,— подчеркивая каждое слово, говорю я.
Тот не слышит; наверное, в его жилах течет фиолетовая кровь.
«И с чего это он так пыжится?» — подумал я. Но тут мастер поднял глаза.
— Жаловались? Гадите в свое же гнездо? Не выгорит! — прошипел он желчно.
«И грянул гром!» — обрадовался я.
Я кротко опускаю глаза, едва сдерживая улыбку.
— Я вас еще приберу к рукам, товарищ... э-э... товарищ!..
— Но раньше подпишите наряд.
Мастер небрежно расчеркивается, и я выхожу из конторы.
— Слыхал, комиссия, говорят, создана, участок наш буду проверять?— схватил меня за руку Жорка.
— Уже? А мастер еще грозится меня прибрать к рукам.
— Грозится? Ха-ха! Теперь его самого так зажарят...
— Мартинас! — кличет Сильвис и машет рукой.
— Что случилось?
— Айда в проходную, тебя там к телефону зовут.
— Кто?
— А кто же еще — девчонка!
— Не врешь?
Сильвис ударяет себя кулаком в грудь и отчаянно мотает головой.
Я бегу через весь цех. Может, ошибка?
Вахтер торжественно передает телефонную трубку:
— Говорите, молодой человек.
— Алло!
— Это ты, Мартинас? — слышится несмелый голос Диты.
— Я,— говорю я тише, чем требуется.
— Ты не сердись, что я позвонила,— дрожит Дитин голос в трубке.— Мне необходимо было позвонить тебе именно сегодня. Представляю себе, как ты стоишь там, весь в масле, с грозным видом извергая из глаз молнии,— и она силится засмеяться.
«Дита, милая»,— думаю я.
— Я чертовски рад, что ты позвонила! — кричу я, комкая в руках провод.
— Ты торопишься, у тебя времени нет? — спрашивает Дита.
— Почему?
— По твоему голосу мне показалось, что ты спешишь.
Я закусываю губу и молчу.
— Забеги после работы ко мне домой. Я непременно должна с тобой поговорить. Обещаешь?
— Приду.
— Хочу видеть тебя! — кричит Дита и кладет трубку.
Дита сидела за столом и пальцем двигала маленького пластмассового человечка. Он раскачивался из стороны в сторону на своем круглом основании и улыбался широко растянутым ртом.
Разговор долго не клеился.
— Кретины всегда крепко держатся на ногах,— сказал я, глядя на пластмассового человечка.
— Почему ты его так оскорбляешь? — печально спросила Дита.— Он очень хороший.
— Извините, уважаемый,— сказал я игрушке.— Я не был с вами знаком. Говорят, что вы честный гражданин. Меня зовут Мартинас.
Диту это нисколько не рассмешило. Она подошла к окну и отдернула занавеску.
— Уже каштаны набухли. Созреют, упадут... Жаль, уже не увижу...
Теперь только я заметил коричневый кожаный чемодан в углу комнаты.
— Ты уезжаешь? — спросил я, медленно поднимаясь с дивана.
— Завтра вылетаю в Вильнюс. Поступаю в консерваторию.
— Почему ты раньше не говорила?
Она отошла от окна.
— Там должно быть что-то очень радостное и новое...— И добавила с опаской: — Ты веришь, что так будет?
— Должно быть.
— Ты не умеешь лгать. И разговаривать с девушками... Хочешь, я подарю тебе этого человечка?
— Не надо,— я спрятал руки за спину.
— Эта игрушка принесет тебе счастье,— сказала она.
— Маленькое счастье?
— Большое,— она чуть покраснела.— Не может быть ничего маленького.
Я взял у нее из рук игрушку и положил в карман пиджака.
— Он знает много моих секретов, и тебе будет интересно с ним побеседовать,— добавила Дита.
— Что ж, желаю тебе счастья,— чужим голосом сказал я и протянул руку.— Когда ты вылетаешь?
— Завтра, в шесть вечера...
— Почему не утром?
Она молчала, отведя глаза в сторону.
— Проводишь? — тихо спросила она и подошла ко мне.— Да?
Она погладила рукав моего пиджака и опустила руку. Ее губы едва заметно дрожали, скрывая смущенную улыбку. Можно было подумать, что она задала мне вопрос мирового значения.
— Хорошо.
Мы выпили в буфете пива, хотя я и знал, что Дита не любит его. Мелкими глотками она отхлебывала пиво, словно горячий чай, и через край стакана наблюдала за мной. Казалось, она хочет меня о чем-то спросить. И правда, повертев в руках запотевший стакан, поставила его на стол и попросила:
— Скажи: Дита...
— Дита,— сказал я.
Она вслушалась в звучание моего голоса. Мотнула головой:
— Не так.
— Дита,— тихо позвал я ее.
— Спасибо.— Слабая улыбка промелькнула в уголках ее губ.
Мы вышли из буфета и направились к летному полю. Мимо нас торопливо проходили люди, я насвистывал, а Дита слушала, всматриваясь в даль, где теплый ветерок гонял по бетону пересохшие стебли трав.
— Дита, ты опоздаешь.
— Не будь дурачком,— сказала она.— Я тебе еще нравлюсь?
— Ты ведь знаешь.
Она прижалась щекой к моему плечу.
— Поцелуй меня,— прошептала она, краснея.
Я нагнулся и осторожно дотронулся губами до ее шеи между волосами и изгибом плеча.
— Обещай, что ты так никого не будешь целовать...
— Как?
— Ну так, в шею...
Я еще раз поцеловал ее.
— Теперь веришь?
Она зажмурилась, улыбнулась, потом мягко оттолкнула меня и быстро направилась к самолету.
«А письма?!» — мелькнуло в голове.
— Дита,— позвал я.
Она не обернулась. Поднялась по трапу. Ветер трепал ее легкое платье, и казалось, что она уже летит.
— Дита!
Мы сидим вместе с Сильвисом на высоком деревянном ящике контейнера и закусываем. Отсюда кирпичный заводской забор не заслоняет живописной излучины реки, кажется, она тут же, рукой подать. Над рекой нависла ленивая вечерняя тишина, мы тоже молчим.
Порою тишину нарушает какой-нибудь приглушенный звук: то ли одинокий рыболов на другом берегу
закинет удочку — лихо просвистит удилище, мягко шлепнется о воду поплавок, и чудится, будто слышишь, как приходит в движение спокойная поверхность реки. Или прикрепленная цепью лодка трется смоленым боком о песчаный берег, шепчущий воде на своем языке: «Не спеши, не спеши...» И все эти звуки предельно чисты, как звук камертона, и ошеломляюще реальны.
Я смотрю на Сильвиса. Он чуть поворачивает голову и тихо говорит:
— Здесь песок желтый, а там, в Сан-Паулу,— при этом он делает жест рукой в сторону поалевшего небосклона,— серый и твердый, как цемент... На таком песке хорошо играть в футбол.
— Я тоже играл,— и добавляю нетвердо:— На Щавелевом поле.
Он утвердительно кивает, как будто это ему давно известно, как будто иначе и не могло быть, если мы тут вместе сидим на контейнерном ящике и вместе коротаем этот вечер. Теперь я думаю о том, что все мы — и я, и он, и другие,— каждый из нас имел свое Щавелевое поле, имел своих сверстников, а потом пришло время все это оставить и выбрать свой путь, не оборачиваясь больше назад.
Сильвис сидит нагнувшись вперед, задумавшись, его плечо касается моего плеча, и я знаю, что он тоже ощущает ту спокойную большую тишину, которая окружает нас. И мы опять молчим, подчиняясь глубокой и мудрой тишине вечера, и не надо никаких слов, потому что все сейчас ясно и просто, как те первозданные звуки над рекой, как внезапно возникшая бессловесная близость двух людей.
— Подумай, как бежит время...— сказала Лайма, и не было в ее голосе никакой тревоги, было одно только радостное ожидание.
— Знаю,— ответил я.— У меня есть дома старый будильник, и я знаю... Утро, темная комната, тишина. Я слышу только тиканье часов. Я лежу и не поднимаюсь. Лежу и не поднимаюсь. А они все тикают. И ничего вокруг нет, только я и часы. И мне хочется кричать от страха, хочется умереть, лишь бы только не слышать
этого тиканья. Но теперь я не испытываю никакого страха. Помнишь, мы у Ромаса часто говорили о том, как страшно принимать решение?
— Я буду Ромасу писать письма,— сказала она.
— Теперь я знаю, что не может быть какого-то единственного всеобъемлющего решения. Все они временные. Но чтобы постичь это, тоже требуется время и мужество. И надо смело принимать новые решения.
— Ты давно это знаешь?
Я мотнул головой.
— Но ты все равно ничего до сих пор не решил! — воскликнула Лайма.— Кем же ты хочешь быть?
— Я хочу быть сильным, добрым... Простым...
— Ты не хочешь со мной здороваться, Мартинас?
— Почему же? Здравствуй, Генрикас.
Мы отошли на край тротуара.
— Юдита уехала?
— Лайма тоже.
Генрикас некоторое время рассеянным взглядом провожал прохожих, потом медленно закурил, и лицо его приняло сосредоточенное выражение, как будто он хотел кого-то опознать в пестром потоке людей.
— Уехала,— тихо повторил он, не вынимая изо рта сигареты. Щеки его впали, и когда он затягивался дымом, нижняя челюсть его больше выдавалась вперед, как бы угрожая кому-то.
Генрикас вдруг повернул голову, глянул мне в глаза.
— Чего-то зло берет,— сказал он.— А чего — и сам не знаю... Может, и тебе надо было уехать?
— Надо ли?
— Праведникам — да. Ты ведь праведник, Мартис. Таким требуется пьедестал.
— Праведник потому, что перестал бояться серости? Дорог много, и по ним ходят не одни только праведники или еретики.
— Желаю удачи,— безразлично сказал Генрикас и протянул руку.— Должно быть, не скоро увидимся.
— Должно быть.
— Так будет лучше,— сказал Генрикас.— Между прочим,— медленно добавил он,— я написал сценарий. Может, он окружит еретика ореолом святого.
Генрикас повернулся и быстро пошел прочь. Он сразу же слился с толпой и исчез из глаз.
Неужели не будет писем? Никак не могу поверить, хотя ящик для писем сегодня пуст, как и вчера. Но разве мне не хватит мужества сказать самому себе, что писем не нужно. Что все осталось далеко позади, как и Щавелевое поле?
Ромас поступил в политехнический, Лайме тоже повезло.
Теперь она, наверное, уже не стала бы спрашивать меня, что такое счастье. А я все отложил на другой год: каждый день на заводе появляется множество новых вещей, к которым нельзя оставаться равнодушным.
Недавно Ромас мне признался: «Не знаю, с какого времени начинаешь понимать, что ты нужен жизни...»
А я-то узнал что-нибудь за это время? Чему-нибудь научился?
Трудно самому ответить на такой вопрос.
Я знаю самое главное — я не приду с пустыми руками.
Знаю, мы не раз еще все встретимся.
Потому что нельзя не подчиняться могучему зову в Дорогу, в этот вечно движущийся поток, где ты никогда не будешь один и где по вечерам зажигаются зеленые огни.
Чтобы ты мог идти вперед.
Чтобы ты не остановился в ночи.
Дождь? На черном стекле робкий пунктир капель.
Он еще не верит, что идет дождь, хочет сказать — «нелепость», но не слышит своего голоса и удивляется. Потом тяжело переводит дух и теперь уже явственно видит, как звонкие капли яростно секут мерцающий асфальт перрона и взрываются маленькими фонтанчиками. Где-то над головой привычное «граждане пассажиры» начинает гнусавить громкоговоритель.
С сухим треском распускаются один за другим разноцветные зонтики. Андрюс озирается в поисках матери, но ее все еще нету. Люди с озабоченными лицами, оттесняя его в сторону, задевая острыми углами чемоданов, сгорбившись под проливным дождем, ныряют в здание вокзала. Теперь Андрюс видит сквозь запыленную зеленую жесть вагона и злится: там, в проходе, стоит притиснутая к стенке мать и никак не может выйти.
Андрюс хрипло вскрикивает.
Картина внезапно пропадает, слышно лишь, как монотонно плюхают и плюхают капли. Непонятно, дождь ли стучит или часы на столе; паузы одинаковые, а сами звуки очень привычны для уха.
«В раковине каплет»,— мелькает первая ясная мысль, и Андрюс, окончательно проснувшись, переворачивается на спину.
Густой мрак зимнего утра.

??
??

1 2 3 4 5 6 7 8