Перед моими глазами Донатас всегда такой, каким я вижу его на работе: в черном фланелевом халате, он сидит на высоком алюминиевом стульчике. На вид он несколько грубоват, а на самом деле — душа парень. В прошлом году он окончил среднюю школу и теперь собирается уехать.
— Куда? — однажды спросил я его.
— Не знаю. Далеко...
Я удивился, но потом вспомнил, что точно такими же словами я когда-то ответил на его вопрос. Но на сей раз эти слова принадлежали ему — он сохранил их дольше, чем я.
— У жизни есть еще какая-то оборотная сторона, и мне кажется, что я иногда вижу ее. Пугаюсь, втягиваю голову в плечи, но все же хочу познать ее. Иначе меня будет терзать мысль, что я прозевал нечто очень важное.
Словно заноза, застряли в моей памяти эти его слова. Тогда я окинул взглядом аппаратную, будто что-то потерял, и, попрощавшись, ушел. Девушками он не интересовался, однако к нашей Лайме, в которую все мы были тогда влюблены, он питал какую-то особую склонность.
Лайма в прошлом году поступала в консерваторию, но неудачно.
— Артистки из меня не получится,— решила она.— Обождем до следующей весны...
Она выделялась довольно экстравагантным поведением, была высокого роста, выражение ее продолговатого лица постоянно менялось — то высокомерное, то даже чуть нагловатое, а полные яркие губы улыбались иронически и снисходительно. В компании она обычно начинала капризничать.
Но один раз я видел ее другой. Плачущей.
— Какое вам всем до этого дело! — огрызнулась она, когда я поинтересовался, отчего она плачет.— Дай сигарету, если есть.
Закурила, помолчала немного и, вздохнув, сказала:
— И бревно же этот Ромас! Даже целоваться не умеет по-настоящему... А ты-то умеешь?
— Конечно.
— И вообще, все мужчины свиньи.— Лайма немного выпила в тот вечер, и мне захотелось ей возразить. Но она перебила меня: — А ты был когда-нибудь с женщиной?
— Нет, Лайма, еще не успел,— честно признался я.
— Врешь, Марти, все вы врете.
Сказано это было не зло. Лайма снова задумалась. Я никогда не видел ее такой. Она вызывала во мне любопытство и жалость.
— Это идиотство, когда человек прикидывается дерьмом, не будучи им на самом деле.
Я удивился. Лайма нетерпеливо махнула рукой:
— Это я про себя. Ты не обращай внимания. Я иногда несу всякую чепуху. Ведь я пьяна?..
И тут же приставила свой маленький кулачок к моему лицу.
— Но, черт побери, все это останется между нами и должно быть забыто! Слышишь?!
Я кивнул.
— Ведь Ромас хороший, правда?— спросила она вдруг.
— О, он бесподобен.
— Отчего это, Марти, мы всегда мечтаем о том, что для нас недоступно? Или хотим видеть в другом черты, которых не хватает нам самим?
— Не знаю. Я сам многого не знаю.
Больше Лайма меня не расспрашивала.
Но такой я ее видел всего лишь раз.
Когда мне хочется вспомнить лица друзей, я всегда вижу одни только желтые пятна, а когда стараюсь разглядеть отдельные черты, то они хоть и выступают отчетливей, но искажаются до неузнаваемости...
Генрикас носил волосы на пробор. Волосы были короткие, неопределенного песочного цвета, аккуратно зачесанные набок. Под ними покатый лоб с ложбинкой посередине. Брови, темнее, чем волосы, были прямые, как две черточки. Острый и тонкий нос как-то неожиданно выделялся среди других черт лица — мягких и рыхлых. Только нижняя челюсть, выдвинутая вперед, придавала лицу энергичное выражение.
Я не любил Генрикаса, потому что он был склонен прихвастнуть, рассказывая о своих похождениях. Он
был самый старший из нас, мечтал стать кинорежиссером и работал на фабрике худруком.
Мы собирались у Ромаса, который окрестил нас львами, борющимися с повседневностью и примитивом. Тут начинались нескончаемые дискуссии. Однако кто знает, была ли это действительно борьба или бегство...
Музейные куранты пробили дважды, словно античный воин ударил мечом о медный щит. Время.
Время искать себя среди множества вещей, людей и событий. Время подавить ту тревогу, которую возбуждает грядущая, большая и новая ответственность.
С утра — отлив, надо разобраться, вчера я много думал, жаль, если все это пойдет насмарку, ухватись, ухватись за нить мыслей (а были ли они вообще?), ты должен подтвердить это сам, своим собственным поведением. И я подтверждаю, до самого обеда, а после обеда — апатия. Не слишком ли большая роскошь апатия? Увидим, увидим, до ужина придумаем что-нибудь другое.
Мне вздумалось полакомиться снегом. Сгреб его с подоконника, мягкий, пушистый, и кладу в рот. Совсем как в детстве. Много его намело за ночь, я и не заметил, когда начало и когда кончило мести.
Я повязал уже галстук. Пора «плыть на остров».
«Остров»— это кафе, в котором собираются мои товарищи. Сегодня туда должен пожаловать и я; вчера они праздновали у Ромаса, наверно, было весело, сегодня — разговоров не оберешься.
Войдя в кафе, я сразу же убедился, что за пестрая фауна здесь собралась. Из раздевалки хорошо просматривался весь зал за стеклянной дверью, и я тотчас отыскал там моих друзей. Они сидели в углу, у окна, и, когда я пробирался между столиками, Генрикас первый заметил меня, театральным жестом он вскинул руки над головой и крикнул:
— Мое почтение положительным персонажам!
Товарищи обернулись ко мне. Только теперь я заметил рядом с Генрикасом незнакомую девушку.
— Познакомься,— кивнул он в ее сторону.— Это Юдита, короче — Дита. Иначе говоря, новое действующее лицо на сцене.
Он нагнулся к моему уху и добавил:
-— Не девочка, а шедевр...
— Не говори так,— вспыхнула она.
Меня удивили теплота ее голоса и ее лицо. Детский овал, смущенная улыбка, дрожащая на губах, темные и ровные, по-мальчишески стриженные волосы, которые еще больше оттеняли белизну лица. Тонкая шея и покатые плечи, обтянутые голубоватым джемпером.
— Очень приятно,— пробормотал я и подал руку.— Мартинас. С Новым годом!
Перездоровавшись со всеми, я сел на свободный стул между Донатасом и Лаймой.
— Нехорошо опаздывать,— медленно произнес Донатас, помешивая ложечкой кофе.
— Теперь это модно,— ответил я.— Ну как, весело было вчера у Ромаса?
— Как кому...— протянул тот.
— А ты еще в роли толстяка-отшельника? Пропадаешь, брат!
Он невесело улыбнулся, пожал плечами и ничего не ответил.
— Давно тебя не видала, Мартис,— сказала Лайма.— Но ты нисколько не изменился. Не правда ли, Ромас?
Губы у Лаймы ярко накрашены, она в черном платье с закрытой шеей. На плечи спадают длинные золотые волосы — гордость нашей компании.
— Да так уж повелось, что мы ищем перемен там, где они меньше всего могут быть,— ответил я вместо Ромаса.
— Я же говорил, что он придет!— не сдержался Ромас.— Я всегда верил в тебя, старина!
— Что будем пить?— спросил Генрикас.
— Кто что,— ответил Донатас.— Полная демократия.
— Нет,— запротестовал Ромас.— Сегодня такой день, что все должны приложиться.
Договорились, к чему будем «прикладываться», взяли также кофе с бисквитом. Я попросил еще компот из абрикосов.
Юдита тем временем сидела чуть склонив голову, сложив руки на коленях и несмело оглядываясь вокруг. Я понял, что со всеми, кроме меня, она уже знакома.
Генрикас отошел к стойке бара, мне захотелось курить, и я последовал за ним.
— Послушай,— сказал я,— я что-то не разберусь. Виноват, отстал от жизни. Кто это?
Он довольно усмехнулся:
— Что ж, могу дать краткую биографическую справку: матери у нее нет, живет с отцом, старик ее очень любит, в этом году она окончила музыкальную школу. Удовлетворяет тебя моя информация?
— Не очень. Ну да более исчерпывающую я постараюсь получить сам.
Мы вернулись к столику. На эстраде собирался джаз.
— Чего ты такой кислый?— спросил я Донатаса.
— Пустяки,— поморщился он.— Летом куплю себе спиннинг, и все будет хорошо.
Генрикас уже рассказывал какую-то историю, но начала ее я не слышал.
— ...пили мы под лозунгом «Будем сильнее самих себя». Вылакали пару бутылок. Потом встретили еще нескольких дружков. Те тоже заказали. Мы всё ликвидировали. Интересный получился там у меня диалог с одной женщиной, но я не очень-то уж и помню. Потом...
Я не стал больше слушать. Его рассказы о вылаканных бутылках порядком уже мне надоели. Я посмотрел на Диту. Она разглядывала свои руки, сложенные на коленях, и было не ясно, слушает она Генрикаса или о чем-то думает.
Заиграла музыка, я пригласил Юдиту. Танцевала она легко и на редкость ритмично, ровное ее дыхание ласкало мне шею, а у меня никак не поворачивался язык начать разговор.
— Вы любите танцевать?— начала она первая.
— По правде говоря, нет. Ни танцев, ни разговоров о них. Да и танцевать-то я почти что не умею.
— Нет, вы хорошо танцуете,— сказала она уверенно, но я не видел ее глаз.
— Неправда. Во время танцев мне всегда хочется расстегнуть воротничок и положить галстук в карман.
— Оригинальное желание.
— Генрикас тоже оригинал, не правда ли?
Она промолчала.
— Вообще же я рад, что вы попали в нашу компанию.
— Почему?
— Мы посадим вас на высокий стул у бара, будем поливать вином и кофе, и из вас вырастет такой цветок, что ого-го!
— Пугаете?— усмехнулась она и откинула голову.
— Шучу,— ответил я, но в голове предательски прозвучала невеселая нотка.
Танец кончился, и мы вернулись к столу.
Донатас поднял бокал:
— Выпьем за пополнение армии новыми кадрами.
— Ты хотел сказать — армии львов?— вмешался Ромас.
— Нет, я имею в виду нашу, советскую.
— Что за идея?— Брови Генрикаса поднялись коньком.
— Вчера я был в военкомате. Придется идти служить.
— Когда?—всполошилась Лайма.
— Пока не знаю. Но, должно быть, ждать уже недолго.
— Так вот отчего ты такой кислый?— сказал я.
— Ни черта я не кислый. Подходит время, и надо идти. И я нисколько не переживаю из-за этого. И сочувствия мне тоже не требуется.
— А как со спиннингом?— тихо спросил я Донатаса.
— Не знаю,— протянул он.
— Правильно,— согласился с ним Генрикас.— Мы ничего ведь не знаем о своем социальном назначении. На этом свете рождаются и солдаты и кутилы. Не унывай, старик, мы будем вместе с тобой до тринадцатого удара и понесем твой чемодан. Выпьем!
Помню, ты учил меня рыбачить, Донатас, однако рыбака из меня не получилось. Мы терпеливо высиживали на бревнах причала, ты сосредоточенно закидывал удочку, а мне все что-то не везло, и я, потеряв терпение, обычно сторожил наши детские сандалии и банку с червями. А вот ты был настоящим рыбаком — спокойный, терпеливый, мне же оставалось только сторожить банку с червями; теперь ты опять впереди нас, и мы лишь понесем твой чемодан. Ты был терпелив и вынослив, как индеец, когда ловил рыбу в рыжей воде у причала, таким же ты остался и после, когда до крови разбивал себе колени и локти, защищая ворота на Щавелевом поле. Мы не всегда замечали тебя, хотя
ты постоянно был с нами, но, прости меня, Донатас, часто ведь не замечают тех, кто идет впереди...
— Ну-ка, Ромас, старый боевой клич!— предложил Генрикас.
— Потонем же, братцы, в серятине,— пробубнил Ромас.
— За то, чтобы не потонуть в серятине!— поднял бокал Генрикас.
Подняли и мы. Юдита окинула нас удивленным взглядом и опустила глаза.
— Почему ты не пьешь, Дита?— склонившись к ее плечу, спросил Генрикас.
— Я не знаю, что вы называете «серятиной»...— виновато сказала она.
— Это когда мы начинаем зависеть от вещей,— спокойно пояснил Генрикас.— Ну, представь себе, Дита, ты принимаешь какое-нибудь решение. Одно из многих. Хотя человек, делая выбор, тем самым отказывается от одного или многих других возможных решений. Значит, это равносильно потере возможностей. Но так приходится делать. Ты будешь вариться в одном котле, скажем, с фасолью, другие — в котле с горохом. Словом, мы все попадем в суп. Придется покупать диван- кровать, торшер, секции, а дальше — полная зависимость от вещей. Ты слышишь меня, Дита?
— Слышу,— ответила она.— Но в этой «серятине», как вы это называете, есть и свои радости, надо их только найти. Больших радостей в жизни не так уж много, поэтому не надо отказываться от маленьких радостей, которые дарит нам каждый день. И от тех, которые нам дарят люди. Надо ценить и беречь их. Маленькие радости можно найти везде и всегда, только надо уметь их видеть. Тогда и не будет «серятины».
Мы слущали.
— Продолжай, Дита,— попросил я.
— Это и все,— улыбнулась она.— Это совсем просто.
— Нет, это не просто... Это очень важно,— пробормотал я, внимательно следя за ее лицом.
— Маленькие радости в серятине?— усомнился Ромас.— Так ли уж это ново? Да это же тоска, братцы! И все же давайте выпьем за маленькие радости.
Мы выпили, я посмотрел на Донатаса. Тот снова погрузился в свои мысли. Почувствовав мой взгляд,
он засуетился и повернул ко мне свою остриженную ежиком голову.
— Терпеть не могу суббот и воскресений,— как бы оправдываясь, медленно заговорил он.— Они забивают меня, словно бильярдный шар в лузу...
— Вот именно,— согласился я.— У меня такое же ощущение.
Он немного оживился.
— После того как был введен семичасовой рабочий день, оказалось, что многие просто не умеют использовать свой досуг, даже побаиваются его. Досуг нужно посвящать общению с людьми. Это, по-моему, самая большая ценность. Иные и понимают это, но поступают как раз наоборот. Замкнутый круг людей, общение только с ними, а потом вдруг ни с того ни с сего — чувство одиночества. Многие даже не могут отличить скуки от одиночества.
— Нам это не угрожает, мы общаемся; «выплываем на остров»,— с иронией заметил я.
— Ха!— впервые за весь вечер рассмеялся Донатас.— Собираемся как бы для того, чтобы пококетничать друг перед другом. Роли распределены, сами знаем, что это игра, но стараемся об этом не думать.
— Меня тоже не покидает ощущение какой-то искусственности наших отношений,— признался я.
Я доедал свой абрикосовый компот, когда Донатас поднялся.
— Мне пора,— коротко объявил он.
— Тут послышался финальный свисток судьи,— невесело произнес Генрикас.
— И мне пора,— сказал я, вставая.
— Вы нас предаете?— удивилась Лайма.
— Завтра рано вставать,— пояснил я.
— Ну ладно,— махнул рукой Генрикас.— Мы остаемся. Спокойной ночи.
— До свидания,— сказал я, посмотрев на Юдиту. Она опустила голову.
На дворе была оттепель. Капало с крыш.
— А мне ее жаль,— сказал Донатас, шагая рядом со мной.
Я понял его, но все же спросил:
— Почему?
Он пытливо посмотрел мне в глаза.
— Ты и сам знаешь.
Я молчал.
— Нам надо поговорить,— добавил он.— Приходи в аппаратную, когда сможешь.
— Приду. Непременно.
— Спокойной ночи,— и, пожав мне руку, Донатас свернул в переулок.
В моих ушах все еще звучал мягкий голос Диты. Маленькие радости. Неужели в этом ответ на то, что меня сейчас больше всего мучает? Нет, слишком уж это просто. Надо еще встретиться и поговорить.
Дул теплый ветерок, принося знакомый фабричный запах дыма. Под ногами чавкал талый снег. Ступай, Мартинас, домой, ступай, если хочешь перехитрить свой старый будильник...
Двадцать четвертое января.
Лондон. 24 января в Лондоне в возрасте 90 лет скончался Уинстон Черчилль.
Париж. 24 января. На аэродроме Корбэ (департамент Изер) разбился реактивный самолет Т-33. Два пилота погибли. Самолет, который базировался на военной базе в Туре, упал на ангар. Во время возникшего пожара сгорело 5 самолетов и 6 планеров.
Вашингтон. 24 января. Помощник государственного секретаря США по делам Дальнего Востока Вильям Банди произнес в Вашингтоне большую речь о политике США в Южном Вьетнаме. Но словам Банди, политическое положение в Южном Вьетнаме «в настоящее время критическое».
Браззавиль. 24 января. Подписано соглашение между республикой Конго (Браззавиль) и СССР о культурном сотрудничестве.
Двадцать четвертого января я стал рабочим.
Стал рабочим.
Токарем.
А по дороге домой мне казалось, что я бесконечно стар. Как моя профессия, как мое имя. Как городские камни.
Все было очень просто. Я долго стоял в полутемном узком коридоре, заставленном рассохшимися шкафами без дверец. В конце коридора, за небольшим окном, белел наш цех, заключавший в своих стенах гул стан
ков, запахи машинного масла, металла и пота. Я думал, что, пожалуй, слишком уж долго стою в этом затхлом коридоре, ну, не сегодня, так завтра — успею. И тут меня сразу же вызвали. Странно, в моей памяти сохранился только этот полутемный коридор с набитыми бумагой шкафами, всего остального словно и не было. А ведь был, я это знаю, и пожилой рабочий с кинематографическими морщинами под глазами и вокруг рта — «следы ночных смен», были и другие члены комиссии, были и вопросы, и я чувствовал себя как первоклассник, вызванный к доске. Все мы превращаемся в первоклассников, когда сталкиваемся с чем-то новым, непривычным, хотя и долгожданным,— словом, перед началом чего-то нового.
1 2 3 4 5 6 7 8