Хочешь сторговаться насчет цены?
— О, она вовсе не такая святая,— злорадно повторил Генрикас, засунул руки в карманы своей куртки. Видимо, он почувствовал, что попал в точку.
— Комедиант! — бросил я через плечо, отвернувшись, и вдруг почувствовал сильный удар по щеке. Падая, я еще успел смекнуть, что удар был нанесен
сзади. Я оперся на локоть и тряхнул головой. В голове шумело, болело ободранное колено, какие-то бурые пятна мешали видеть.
В конце пустынного переулка поспешно удалялась одинокая фигура Генрикаса.
И я почувствовал к нему невыразимую жалость.
Металлические, гудящие под ногами ступеньки в аппаратную были слабо освещены маленькой лампочкой, горевшей под самым потолком. За приоткрытыми дверьми слышался успокоительный, монотонный гул проекторов.
В аппаратной было темно. Лишь отсвет вольтовой дуги работающего проектора слепящим белым пятном маячил на потолке.
Контуры других проекторов неясно обозначались в темноте. Два из них были покрыты черными чехлами.
На экране шел напряженный разговор. Хотя громкоговоритель и был приглушен, голоса мужчины и женщины были ясно слышны.
— Ты меня ждал? — мягко прозвучал женский голос.
— Нет,— после короткой паузы ответил мужской.
Донатас стоял, облокотившись рукой о проектор.
Когда я вошел, он даже не повернул головы. Странно, Донатас должен был услышать мои шаги. Я не хотел ему мешать и ждал, пока он первый заметит меня.
— Все-таки ты порядочный хам, Гусев,— меланхолически звучал женский голос.
Мужского голоса не раздалось в ответ.
Рука Донатаса вдруг сделала молниеносное движение, с треском упала задвижка, и тут же зажужжал другой проектор. Донатас вынул кассету с лентой и зажег свет.
— Погаси,— попросил я.
Он увидел меня и подошел ближе.
— Недурно,— вглядываясь в мое лицо, медленно произнес он.— Кто это тебя так разукрасил?
Я повернулся к нему боком.
— Странно,— продолжал Донатас.— Насколько я знаю, ты не любитель кулачного боя.
— Не обращай внимания,— сказал я.— Подумаешь, одна из тысячи и одной неприятностей.
— Кто? — тихо спросил Донатас.
— Вряд ли тебе доставит удовольствие, если я назову его имя. Бросим этот разговор.
— Чего ты юлишь? — крикнул Донатас.— Обожди, нужно перекрутить ленту.
Он ушел в соседнюю комнатку. Я уселся на высокий алюминиевый стульчик и поздоровался с пареньком, который следил теперь за проектором.
— Как твои дела? — спросил я, когда вернулся Донатас.
— Дурацкий вопрос,— недовольно пробормотал он.— А все-таки кто тебя так расписал?
— Это неважно. Сам виноват, что не научился...
— Драться?
— Нет, быть миссионером. И вот результаты,— провел я рукой по щеке.— Знаешь, впервые мне хочется напиться.
— Подожди. Через три дня я ухожу в армию. Хорошо, что сообразил показаться, сегодня я на работе в последний раз.
Я спрыгнул со стульчика.
— Прости, никак не мог выбраться раньше.
— Грустно, когда у друзей нет времени... Приходи проводить. Другим я уже сказал.
— Обязательно приду,— обещал я и пожал ему руку.
— Ты будешь ждать здесь всю ночь? — спросил мужской голос.
Ответа не последовало. Должно быть, она кивнула головой.
Одиннадцатый класс вечерней школы — вроде зала ожидания. Кажется, все тут сидят и ждут поезда. Рядом со мной — Ромас; навалившись на парту, он что-то чертит на последнем листе тетради — ясно, он только и думает о своем гокарте. Передо мной еще несколько согнутых спин, а между ними — обложка журнала «Экран».
Последние консультации перед экзаменами и всеобщая сонливость. Только девчонки в полном смятении, им кажется, что они всё перезабыли и ничего больше не знают. А я знаю: мы сидим не в зале ожидания,
а в общем купе. Бубнит математик, словно колеса постукивают на стыках рельсов. И все ждут. Ожидание нетерпеливое, нервное, скрываемое под маской безразличия; и до того уже осточертело это общее купе, всем не терпится поскорее выскочить из него, забыть про учебники, пробежаться по этим проплывающим мимо зеленым, залитым солнцем далям. А мне порой хочется еще увидеть себя большим спокойным теленком, пасущимся на лугу. И чтобы никуда не нужно было спешить.
Когда я был маленьким, отец часто водил меня на выставки картин. Ни черта я в них, разумеется, не понимал, но мне доставляло радость в мыслях бродить вдоль журчащих ручейков, лазить по деревьям, шумящим пышной листвой, и кричать с их верхушек: «Найдите меня!» Я любил гулять по картинам.
Бубнит учитель, как колеса на стыках рельсов. Секунда, минута, две... Мерно постукивают колеса... Десять, пятнадцать — они не торопятся.
Скрипит, крошится, ломается мел, сыплется на пол. «Е-едем»,— зеваю я. Помаленьку да потихоньку! И все же скоро конечная остановка и голос: «Дальше не поедем. Вылезайте. Дальше — своим транспортом». И купим билеты — каждый себе — и сядем каждый в свой голубой экспресс...
Я почти сдержал свое обещание — быстро захмелел и начал приставать к Донатасу с глупыми вопросами: что, как, почему? Он мне нехотя что-то объяснял — контингент, дескать, так надо, ничего не поделаешь... Сам он совсем не пил и в разговоры не пускался, было видно, что ночь эта тянется для него бесконечно и он никак не может дождаться семи утра. К утру мы все изрядно по устали, осипли от песен; я спрашивал Диту, не хочет ли она спать, и в глубине души радовался, что с нами нет Генрикаса. Наконец вся наша компания вывалила за дверь, мы обождали на лестнице, пока Донатас распрощается с домочадцами, и пошли по пустынным улицам города.
Ромас шел впереди всех, неся чемодан Донатаса. Юдита шла рядом со мной, а Донатас беседовал с Лай- мой. Уже рассвело, только что политые улицы дышали сыростью, в прохладном утреннем небе таяла кривая улыбка луны. Наши шаги глухо стучали по тротуару.
— Ча-ча-ча-ча-ча,—- уныло тянул Ромас.
— Всех нас ждет,, тайая участь,— меланхолически заметил я и запел:
По коням, ребята, В поход собирайтесь, Пусть наше оружье На солнце сверкнет...
— Ча-ча-ча,— подтянул Ромас.
— Хватит! — крикнула Лайма, и в ее глазах заблестели слезы.— Кончайте свою клоунаду! Ведь... друга провожаете.
— Чего ты? — тихо сказал Донатас.— Так веселей...
— А мне совсем не весело,— с досадой ответила Лайма. И добавила: — И как это вы ничего, ровно ничего не понимаете!..
На сборном пункте было полно призывников и провожающих. Вокруг них теснились друзья, близкие; одни сидели на широких деревянных скамьях, другие стояли вдоль стен, курили, разговаривали.
Донатас выглядел спокойно, он был собран, подтянут, на лбу залегла сетка мелких морщин.
— Не убивайся, старик,— сказал ему Ромас.
— Ну, улыбнись же,— уговаривала Дита.
Донатас улыбнулся.
— А все-таки чего-то немножко жаль,— сказал он,
У меня никак не умещалось в голове, что мы действительно провожаем друга. Хотелось убедить себя, что это обыкновенная прогулка, что вскоре все мы, в том числе и Донатас, разойдемся по домам, а сейчас просто нужно выполнить какую-то пустую формальность. Как бы желая удостовериться в этом, я огляделся вокруг. Мое внимание привлек какой-то паренек, стоявший поодаль от других с крохотным чемоданчиком в руке. Видимо, его никто не провожал. Мне он показался всеми покинутым и забытым. Я подошел.
— Вы просто молодец,— сказал я.— Позвольте выразить вам свое восхищение.
Паренек выслушал меня, но ничего не ответил.
— Вы не хотите со мной разговаривать?
— Вы хватили лишнего,— сочувственно сказал паренек и отошел в сторону.
— Весьма сожалею. Но вы — просто молодец. Все пессимисты и ничтожества, только вы один — простой,
скромный человек, способный найти оптимистическое начало даже в такой ситуации. Разве не так?
— Оставьте меня в покое,— попросил он.
— Мне грустно,— продолжал я,— что вы не понимаете всего трагизма.
Дита положила мне на плечо руку.
— Будь же благоразумным,— шепнула она.— Не болтай всякую чепуху.
— Ладно, Дита. Но он ведь не понимает всего трагизма...
— Ну, прошу тебя.
— Нехорошо, Мартинас будет молчать. Но ему больно. Вы на меня не сердитесь? — спросил я паренька.— Ну и отлично!
Дита отвела меня в сторону.
— Послушай, Дита,— сокрушенно зашептал я,— мне хочется плакать... Если бы ты знала, как трудно оценить друга в последнюю минуту, не оценив его по заслугам за все прошедшее тремя!..
В зале появился пожилой майор и стал вызывать призывников по фамилиям. Мы услышали и фамилию Донатаса.
— Есть,— четко отозвался он, но мне показалось, что голос у него чуть дрогнул.
Майор дал рукой знак присоединиться к другим. Молча каждый из нас расцеловался с Донатасом и пожал ему руку.
— Будем писать,— обещали мы, а Лайма всплакнула.
Потом захлопнулась дверь с выцарапанными на ней именами и датами, за ней исчез наш Донатас, не видно было и того паренька, который был трезв как стеклышко и не хотел понять всего трагизма...
Домой возвращались молча, словно мы чем-то провинились друг перед другом.
Экзамены я одолел без особых трудностей. Виртуозно подсказывал товарищам, без устали отплясывал твист на выпускном вечере и только в шестом часу утра явился домой. Ключа, как назло, я с собой не взял, топтался у дверей, держа под мышкой подаренные в школе книги, и наконец решился постучать, так как услышал,
что отец уже мелет на кухне кофе. Он открыл мне дверь. Лицо его осунулось после бессонной ночи, но, увидев меня, отец улыбнулся и неодобрительно прищурил один глаз.
— Эге, братец,— сказал он, кутаясь в халат,— да ведь ты весь мокрый.
Мы пошли на кухню, и я полотенцем вытер голову.
— Возвращаясь домой,— принялся я рассказывать,— мы решили нарвать девчонкам акации. Мне пришлось лезть на дерево, и я весь вымок, в росе. Видишь, сколько книг? И когда я успею их прочитать...
— Ты потише,— сказал отец,— мама еще спит.
Я сел на табуретку, выложил на стол аттестат и впервые закурил вместе с отцом.
— Брось, брось сигарету,— тихо сказал он и поморщился, как от внезапной зубной боли.
— У меня теперь паспорт и аттестат зрелости без троек,— сказал я.— Стало быть, не хватает только трубки...
Отец ничего не ответил, налил две чашки кофе и поставил на стол. Взяв в руки аттестат, пробежал его глазами.
— Это мой билет на голубой экспресс,— пояснил я.
— Ив каком направлении?
Я отпил глоток кофе и смутился. Как это я не подумал, что отец прежде всего задаст именно такой вопрос!
— Направление пока неизвестно,— сказал я уклончиво,— но поверь мне — хорошее.
— А пора было бы уже знать,— он укоризненно посмотрел на меня.— Твои товарищи, наверное, уже знают?
— Почти,— ответил я.— Ромас поступит в политехнический, сейчас он просто спятил: хочет построить гокарт; знаешь, такой автомобильчик, похожий на детскую коляску. Донатас ушел в армию... Лайма избрала английский язык.
— Ну а ты?
— Я не хочу торопиться.
— Тебе нравится работа на заводе? — спросил отец.
— Я думаю, что надо еще поработать...
— Не торопись, если так. Но подумай. Сам думай. А теперь — марш спать,— вполголоса заключил он.— Только тихо.
Я не стал возражать, хотя имел и паспорт, и аттестат. У меня едва держалась на плечах голова, она тяжело падала на грудь, как переспелое яблоко. До сих пор еще она была набита математическими формулами и всякими другими премудростями, накопившимися за одиннадцать лет, а к тому же еще винные пары, музыка и мысли о будущем. Я уснул, преисполненный сознания того, что теперь, пожалуй, я мог бы сойти за оракула — до того тяжелая и мудрая была у меня голова.
В субботу Генрикас признался мне, что он был свиньей. Я сказал, что он действительно настоящая свинья, но только лучше сейчас не вспоминать об этом, и мы все выехали на озера. Я радовался этой прогулке, потому что чертовски устал от экзаменов и надеялся отдохнуть. Место мы выбрали отличное, подальше от людей, и все утро провели, загорая на солнце. Знойная тишина разморила нас всех. Хорошо было лежать на горячем песке и без помехи, вволю глядеть на синее раскаленное небо. Наконец все проголодались и сели обедать. Ели мы тут же, усевшись в кружок на песке. После обеда Генрикас вытащил из корзинки бутылку красного вина и стакан. Лайма с Дитой отказались, Ромас отпил глоток, встряхнулся, сказал, что это сумасшествие — пить в такую жару, и посоветовал оставить на вечер. Я тоже потянулся, но что-то удержало меня. Генрикас сидел понурившись, держа между ног никому не нужную бутылку, и казался подавленным. Заметив, что я рядом, он улыбнулся, налил стакан и протянул мне. Жест был дружеский и доверчивый.
— Выпьем за здоровую человеческую натуру,— предложил он.
— Человеческая натура — это слишком туманно,— сказал я.— Лучше за мужество.
Он, не спуская с меня глаз, кивнул головой. Я поперхнулся, выпивая залпом полный стакан.
После этого выпил он и начал говорить о себе. Говорил долго, медленно, как бы оправдываясь; я сначала удивился — к чему такие разговоры? Потом следил за его словами как-то рассеянно, а слова все падали и падали, легковесные, словно лоскутки разорванного письма, и казалось, что они то опускаются вниз, то снова поднимаются, пока их наконец не подхватит порыв свежего ветра. Слова были пустые, ненужные. Ни мне, ни солнцу, ни озеру. Я всмотрелся в лицо моего собеседника, поросшее рыжей щетиной. «Почему он не
брит? — подумал я.— Может, хочет подчеркнуть этим разницу в летах между нами?»
Было жарко, и я уже не слушал Генрикаса и вообще ни о чем не хотел думать, видя перед собой только растянувшиеся на песке тела друзей. Они лежали, не замечая друг друга, каждый сам по себе, как незнакомые люди. На нас с Генрикасом они тоже не обращали внимания, и казалось, им все равно, здесь мы или нет. «Есть какие-то принципы общения, какие-то неписаные законы взаимопонимания...»
— Плыть по течению тоже нелегко,— услышал я голос Генрикаса.
Потом он встал, схватил бутылку за горлышко и, замахнувшись, швырнул ее далеко в озеро. Широко расставив ноги, прищурив глаза, он проводил взглядом ее полет и не спеша вернулся на место.
Ромас с Лаймой брызгались в воде, я подошел к Дите, она лежала ничком, спрятав лицо между вытянутыми руками, и, казалось, спала. Я сел на берегу спиной к ней и принялся жевать стебелек метлицы, глядя на озеро. Вскоре я услышал за собой насмешливый голос Генрикаса:
— ...и вдруг находится человек, в душе которого, как в зеркале, как в чистой озерной воде, подобно отражению неба и солнца, ты видишь то, чего все время искал. Однако человек этот проходит мимо.
Я обернулся. Генрикас подсел к Дите, на его лице бродила насмешливая улыбка. Дита молчала, продолжая лежать, как и раньше, уткнувшись головой в вытянутые руки и не двигаясь. Генрикас чуть обождал, потом, встретив мой взгляд, потянулся и, насвистывая, побрел в лесок. Когда треск сухих веток под его ногами заглох, я увидел, что Дитины плечи едва заметно вздрагивают.
— Что с тобой? — испугался я и дотронулся до ее волос.
От моего прикосновения она рывком подняла голову и села, спрятав в ладонях лицо.
— Пустяки,— сказала она после минутного молчания.— Наверное, это от солнца...
Я с ужасом ощутил вдруг, какой далекой и чужой она мне стала в эту минуту. Опершись подбородком о колени, она уставилась на пальцы своих босых ног. Почувствовав себя лишним, я хотел незаметно исчезнуть, не мешать ей. Но Дита, как бы отгадав мои мысли, выговорила, едва шевеля губами:
— Побудь со мной...
Мы долго молчали. Слышны были только возгласы Ромаса и Лаймы. Потом Дита подняла голову и грустно улыбнулась.
— Видишь, какие мы слабые,— сказала она.— Я никак не могу заставить себя...
Опустив голову, я ждал.
— ...бросить его,— докончила Дита.
— Ты его любишь? — спросил я, не глядя на нее. Это был скорее не вопрос, а безнадежное утверждение.
— Не знаю. Мне просто его жаль... Он сказал, что я единственный человек, который его понимает.
— И потому ты должна принести себя в жертву?
На ее лице промелькнуло удивление.
— В жертву? — повторила она.
— А он-то, он-то любит тебя?
— Не знаю. Но он очень хочет, чтобы я была с ним. А в нем не все еще похоронено из того, что есть лучшего в человеке.
И мне вдруг показалось, что мы говорим о покойнике.
— Все это только игра,— раздраженно бросил я и растянулся на песке.
— Мне его жаль... Я ничего уже не знаю...— тихо сказала Дита, склонившись надо мной.
— А я в это не верю! — крикнул я ей в лицо.— Все это ненастоящее! Ложь.
Испугавшись своих слов, я крепко зажмурил глаза, стараясь подавить в себе закипевший гнев, ревность — и не в силах больше смотреть в ее влажные темные глаза.
— Какие же мы все миссионеры! — с горечью вздохнул я.— Миссио-не-ры!
Услышав шаги, я открыл глаза. Около нас стоял Генрикас.
— Что ты еще продекламируешь?! — крикнул я ему, не владея больше собой.
1 2 3 4 5 6 7 8