Она заменила ему мать. И Гриша полюбил ее так. же безотчетно и горячо, как возненавидел в то же время — и с такой же безотчетной, яростной силой — жениха ее, пехотного поручика Спиридона Ваныкина. Возненавидел он — природный сибирский казачонок — пехотного поручика за то, что тот — от невеликого, видно, ума, походя травил ребенка, угрожая ему отнять у него его маму.
Был и такой случай. Однажды Спиридон Ваныкин привязался к мальчику, допрашивая его о том, во что он ценит своих родных — мать, отца, бабушку, тетку. И Гриша, со свойственным детям наитием, почуяв коварство в вопросе поручика, долго соображал о том, как бы это не остаться ему в дураках, и назвал наконец самую высокую — по его убеждению — цену новой матери — в две оловянных рыбки!
Мальчик был твердо уверен, что уж чего там чего, а оловянных рыбок поручику нигде не добыть ни за какие деньги. Однако не миновало и суток, как ненавистный малому казачонку пехотинец вручил ему соблазнительно блестящих рыбок, и тут же, взяв его маму за руку, шутейно повел ее со двора. Протестующе завопив на всю станицу, мальчик по-волчьи вцепился зубами в руку обидчика. А однажды — в приступе черного бешенства — Гриша огрел по спине поручика подвернувшейся под руку палкой. И тем не менее настал день, когда пехотный поручик маму от маленького пресновского казачонка увел...
В те годы наша станица Пресновская была штаб-квартирой пехотного полка и кавалерийской бригады. Командовавший кавалеристами бригадный генерал Морис Эллизен — обрусевший француз на русской служ-
бе — питал большое душевное расположение к разжалованному в рядовые казаки разорившемуся отцу маленького Гриши — Николаю Ильичу Потанину. И для того чтобы в какой-то мере выручить его из беды, Эллизен пристроил бывшего хорунжего присматривать за своим большим огородом, а затем поручил ему подрядческий надзор за строительством моей современницы — новой церкви, главный колокол которой так задел и смутил когда-то в отрочестве вспугнутую мою душу...
Пригласив в свой дом казачьего учителя, бригадный генерал взял к себе и маленького Гришу Потанина, чтобы учить его вместе со своими малолетними детьми грамоте. Русскому языку. Арифметике. Географии.
Но кроме, так сказать, чисто школярских, что ли, велись в этом доме добропорядочных Эллизенов и внешкольные, как бы теперь сказали у нас, занятия. Жена Эллизена — широко образованная русская женщина — Мария Павловна Эллизен выписывала из Санкт-Петербурга в Пресновку очень популярный в те времена в передовом русском обществе детский журнал «Звездочку». И тотчас же, как только приносилась с почты очередная книга этого журнала,— вспоминал потом Григорий Николаевич,— наша полковница Мария Павловна собирала нас — детей — возле своей кровати, на которой любила проводить послеобеденное время, лежа на мягком пуховике, и кто-нибудь из нас — ребятишек — читал тогда вслух стихи и рассказы из этого любимого нами журнала.
Однажды,— вспомнит потом Григорий Николаевич,— Мария Павловна привезла из Омска книжку про Робинзона Крузо. Помню, в тот вечер в доме Эллизенов было много гостей — офицеров пресновского гарнизона и их жен. То было на святках — рождественских праздниках. Людей тьма. И в гостиной. И в зале. И в кухне. Пусто было только в девичьей. Я забрался туда. Зажег свечу. И погрузился в чтение этой книжки. И с первых же ее страниц она пленила, поработила, захватила меня. С необыкновенным душевным волнением читал я ее до тех пор, покуда не пришла в девичью горничная и не погнала меня спать. Вот после этого — памятного мне на всю жизнь — вечера и после этой залпом прочитанной мною книжки и зародилась во мне мечта о дальних странствиях, о путешествиях в иные страны и земли...
В 1846 году Эллизены, покинув Пресновку, уехали в Петербург — определять своих повзрослевших дочерей в аристократический Смольный институт, и Гриша Потанин тяжело пережил эту разлуку. Особенно — с Марией Павловной Эллизен, которую всю жизнь потом считал своей духовной матерью.
В этом же году — вскоре после отъезда Эллизенов — отец отвез одиннадцатилетнего Гришу в Омск, где он был зачислен в войсковое казачье училище, преобразованное — три месяца спустя — в Сибирский кадетский корпус. Именно здесь, под сводами этого и ныне украшающего центральную улицу Омска монументального здания минувшего века и произошла знаменательная счастливая встреча двух замечательных — в будущем — деятелей отечественной культуры — Григория Николаевича Потанина и Чокана Чингисовича Валиханова. Земляков. Талантливейших сыновей своих народов. Подвижников науки. Оба они — в один и тот же год — стали воспитанниками этого Сибирского кадетского корпуса.
Но Чокан Валиханов! Это — давняя любовь и печаль моя. Это особая — с большой буквы — глава в пресновских страницах. И об этом — живой буду — расскажу, как сумею, потом. Где-то там — впереди. После.
Расскажу и о дружбе последнего казахского принца с прославленным нашим пресновчанином — Григорием Николаевичем Потаниным.
Но сперва — про него. Про земляка моего. Про одностаничника пресновчанина — про Потанина.
Опуская некоторые подробности из его героическо-трагической биографии, хочу напомнить о главных, самых значительных ее страницах.
Окончив — вместе со своим сверстником и верным другом Чоканом Валихановым — в 1852 году Омский кадетский корпус, Потанин записался в восьмой сибирский казачий полк, расквартированный в ту пору в Семипалатинске. Выбор этот был для него не случайным. Понаслышавшись от кадетов-однокашников — уроженцев так называемой Бийской казачьей линии — о живописных красотах Алтайского края, будущий путешественник преднамеренно избрал этот городок и полк местом своей военной службы.
Ранней весной 1852 года Григорий Николаевич ощутил — как вспоминал он потом — невыразимое счастье в предвкушении дальних странствий. Он получил назначение в казачий отряд, которому было приказано дойти из Семипалатинска до города Копала — это в Семи-
речье, в семистах верстах отсюда и затем дальше, в предгорья Тянь-Шаня.
Во время этого первого своего путешествия Григорий Николаевич впервые в жизни — после родных ему пресновских равнин — увидел горы со снежными вершинами — горы Заилийского Алатау. Скалистые ущелья, нарядные тянь-шаньские ели, бурные горные речки,— все это было неожиданно, ново, увлекательно для пылкого воображения молодого — точнее сказать — юного тогда землепроходца, предопределив дальнейшую жизненную его судьбу.
Но прежде чем достичь Заилийского края, казачий отряд, снявшийся из Семипалатинска, в течение месяца вынужден был задержаться в малоприметном местечке Копал в ожидании генерал-губернатора Западной Сибири Гасфорда. Копал был в то время резиденцией особого порученца Гасфорда — пристава Большой казахской орды майора Перемышльского.
Прибыв наконец в Копал и устроив придирчивый смотр экспедиционному отряду, Гасфорд отдал приказ Пёремышльскому повести своих казаков в поход с целью занятия Заилийского края.
Преодолев предгорья Джунгарского Алатау, казаки Перемышльского успешно форсировали многоводную, широкую, мутно-глинистую реку Или. На конях они перебрались вплавь. А пушки были перевезены на сооруженном ими пароме.
Миновав безотрадные, пустынные приилийские степи, казаки достигли подножия Тянь-Шаня — величественных и грозных, густо заросших роскошными елями, покрытых вечными снегами гор.
Первый свой бивак, достигнув Заилийского края, сибирские казачьи землепроходцы раскинули на кремнистом берегу реки Алматинки — где-то в центре нынешней Алма-Аты. И тотчас же — неподалеку от этого казачьего военного лагеря — собрались на свое народное вече встревоженные, не шибко мирно, видать, настроенные к незваным пришельцам заилийские жители — казахи.
Как потом, уже значительно позднее, вспоминал Григорий Николаевич Потанин, это казахское вече было необыкновенно бурным. На нем решался один вопрос — вопрос о замирении или войне с русскими, вторгшимися в родную страну. Вече раскололось на две непримиримых между собою партии. Одна из этих партий, предводи-
тельствуемая баем Таучубеком, настаивала на сражении с русскими, на прогоне их прочь — откуда пришли — за Или. Другая же партия, которую возглавлял столь же влиятельный бай Диканбай, склонялась к миру с русскими.
После трехдневного — можно сказать, круглосуточного — спора партия мира взяла верх, и сторонники Та-учубека вынуждены были, покинув вече, откочевать затем за ближайший горный хребет — в долину реки Чу.
После пышного пиршества в ставке с замиренными заилийскими аборигенами хана Диканбая, где текли ку-мысовые реки и клокотали кипящие казаны с бараниной, Перемышльский отвел свой отряд к востоку от Алма-Аты — в долину реки Иссык, где было определено майором место для первой казачьей зимовки. Вот тут-то вскорости расторопные сибиряки соорудили три деревянных дома — один под лазарет, два других — для начальства.
Для рядовых казаков и младших офицеров были вырыты землянки.
Ранней осенью место это выглядело райским. Вокруг были заросли диких яблонь с внушительными по весу, сочными, ароматными плодами,— их тут можно было грести лопатой, А склоны ущелья Иссык были усыпаны абрикосовыми деревьями. И Григорий Николаевич Потанин, странствуя с утра до вечера по дивным, диким окрестностям лагеря, не мог налюбоваться двумя высокогорными здешними озерами. Альпийскими лугами. Высокими — в пояс — густыми травами. Падающим с гор белой завесой, похожей на дверь в юрту, Иссык-ским водопадом. А иссык — это дверь по-казахски.
Но зимовка в Иссыке оказалась неимоверно трудной, причинившей отряду немало тягостных лишений и испытаний. В эту зиму у подножий Тянь-Шаня выпал глубокий — в полтора аршина — снег. Лошади отряда остались без корма, и половина строевого конского поголовья погибла.
Не в лучшем положении оказались и казаки. Из-за суровой зимы в Прииртышье, да и в Копале, отряд лишился получения продовольствия со своих отдаленных интендантских баз. Перестала ходить даже легкая почта. Уже к концу декабря 1853 года казаки, зимовавшие на Иссыке, остались без соли, мяса и муки. А заместо чая заваривали корни шиповника, вырытые на склонах гор из-под глубокого снега.
К счастью хвативших тут горького до слез казаков, в первых же числах марта наступила ранняя в этом краю весна. Ожили и люди и боевые их спутники — строевые и обозные кони. И майор Перемышльский поспешил вывести свой отряд из Иссыка снова к берегам горной Ал-матинки, где с ходу и приступили к строительству Верненской крепости.
И одним из первых строителей этой крепости был — в числе прочих сибирских своих земляков — и Григорий Николаевич Потанин.
Все мы — бывшие пресновские казачата — приручались нашими дедами и отцами к топору и к шашке с самого малого детства. Спервоначалу — к игрушечному легковесному топорику, которым, как бы шутейно, ради забавы рубили мы с плеча — шустрые станичные ребятишки — хрупкий худой хворост для пашенных наших костров. А потом, повзрослев, мы уже не чурались и настоящего весомого топора, сноровисто и уверенно орудуя им по любой да хорошей домашней надобности.
Все мы были привычны делать этим топором сами, своими руками. Деревянные рукоятки к тяжелым — как булавы станичных атаманов — пешням. Те же сподручные березовые топорища, отшлифованные до полировочного блеска стекольным осколком. Колесные спицы для домашней телеги на деревянном ходу. Пристяжные вальки для пашенной утвари и для пылких, нагульных свадебных и ямщицких троек...
Ведь недаром же — как сказывали нам, малым детям, наши деды, отцы и матери — и столетняя наша станичная церковь, срубленная в лапу и обшитая разграфленным под кирпич тесом,— была поставлена дивными умельцами одним топором — без гвоздей, долота, стружка и фуганка!
Вот почему и будущий прославленный путешественник — столбовой пресновчанин — был не в отличку от всех нас. Прошедший суровую, строгую школу трудового воспитания у родного — по отцу — дедушки Ильи, маленький Гриша, верный дедушкиной науке, жил потом всю долгую жизнь свою в ладу с топором. Вот потому-то, наверное, с такой завидной ловкостью, мастерством и проворством он — молодой казачий офицер — и зарубил в лапу — на удивление всех нижних чинов — первый венец первого воинского здания в укреплении Верном — штабного управления майора Перемышльского.
Но в укреплении Верном Григорий Николаевич оставался недолго. Тут ему, надо сказать, повезло. Начальнику Копальского гарнизона полковнику Абакумову было поручено — по указанию из Петербурга — отправить в Кульджу предопределенное количество слитков серебра величиною с кусок туалетного мыла. Серебро это слыло за жалованье сотрудникам русского консульства в китайской Кульдже, и доставлялось оно туда время от времени казачьими офицерами в сопровождении небольшого конного конвоя. И молодой Потанин — отроду опаленный пламенной страстью к дальним странствиям — с неприкрытым душевным восторгом воспринял столь высокое поручение. Так, впервые в жизни переступив государственную границу России, будущий землепроходец — на многие и многие годы впредь — связал свою малоуютную жизнь с суровыми маршрутами рискованных и небезопасных скитаний по угрюмым горным дебрям и по угрожающе безмолвным пустыням Внутренней Азии.
Скажу заранее. Незаурядному нашему пресновчани-ну — с первых же лет военного его обучения и дальнейшей службы — весьма и весьма повезло. Ибо судьбе — или, как прежде говаривали, богу — было угодно свести его со многими замечательными людьми того времени.
Ну, на первых порах — с его однокашником по Омскому кадетскому корпусу Чоканом Валихановым. А позднее — в пору нелегкой, но увлекательной службы его в экспедиционных казачьих полках и отрядах, в годы последующих его путешествий по Монголии, Китаю и восточным окраинам загадочного, запретного для европейцев Тибета,— с такими просвещенными его современниками, каким был — к примеру — тогдашний начальник Копальского гарнизона полковник Абакумов. Именно этому человеку — как вспоминает потом Григорий Николаевич — обязан был он — молодой офицер — первым своим знакомством со знаменитым журналом «Современник», выходившим в ту пору под редакцией Николая Алексеевича Некрасова.
На страницах этого журнала, выписываемого в свой захолустный Копал полковником Абакумовым, впервые познакомился юный пресновский офицер с сочинениями передовых, прогрессивных писателей России. С первыми повестями о детстве и юности, с «Севастопольскими рассказами» графа Льва Николаевича Толстого. С «Асей» Ивана Сергеевича Тургенева. С блестящими полеми-
ческими статьями Николая Гавриловича Чернышевского, Николая Александровича Добролюбова...
И все же. И все же. Едва ли не самым, так сказать, везучим событием в долгой, весьма сложной и — прямо скажем — трагической жизни именитого моего земляка была его встреча, а потом и пылкая юношеская дружба с «последним киргизским царевичем»— сыном последнего хана Западно-Сибирских степей — необычайно одаренным, а позднее и широко образованным, блестящим офицером-степняком на русской службе — Чоканом Валихановым.
Уже в пору пребывания «степного принца» в стенах Омского кадетского корпуса он привлек к себе живейшее внимание тогдашней тамошней администрации, и просвещенные проницательные люди уже и тогда предугадывали в нем будущего путешественника, пытливого исследователя Туркестана, Кашгарии или Китая. И Чокан, заканчивая кадетский корпус, стал всерьез готовить себя к предопределившейся в его сознании будущей его миссии. С юношеской страстью зачитывался он, например, описаниями путешествий Палласа по родной ему — как тогда говорилось — Киргизской степи, по Монголии и Китаю.
Вместе со своим неразлучным другом-однокашником по корпусу Чоканом зачитывался и Потанин описаниями различных путешествий, со страниц которых веяло на юных кадетов дыханием родных степей, ароматом их неярких цветов и трав, милым их сердцу с детства, горьковато-нежным привкусом степной мелколистной полыни...
Омский кадетский корпус был закрытым учебным заведением. Но это не изолировало, так сказать, передовых любознательных его воспитанников от тех или иных связей с внешним миром, от благотворного влияния на них прогрессивной русской интеллигенции. До далеких сибирских городов, а в частности, и до Омска, уже докатывались из глубин России отголоски тамошних революционных потрясений. И у многих кадетов при выходе их из корпуса укрепился в сознании горячий душевный протест против пребывания в крепостнической кабале российского крестьянства.
Но Сибирь, не знавшая крепостного права, испытывала в то время иное социальное бедствие — колониальную политику русского царизма, которая обрекала на вымирание здешние национальности, именовавшиеся
тогда «инородцами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Был и такой случай. Однажды Спиридон Ваныкин привязался к мальчику, допрашивая его о том, во что он ценит своих родных — мать, отца, бабушку, тетку. И Гриша, со свойственным детям наитием, почуяв коварство в вопросе поручика, долго соображал о том, как бы это не остаться ему в дураках, и назвал наконец самую высокую — по его убеждению — цену новой матери — в две оловянных рыбки!
Мальчик был твердо уверен, что уж чего там чего, а оловянных рыбок поручику нигде не добыть ни за какие деньги. Однако не миновало и суток, как ненавистный малому казачонку пехотинец вручил ему соблазнительно блестящих рыбок, и тут же, взяв его маму за руку, шутейно повел ее со двора. Протестующе завопив на всю станицу, мальчик по-волчьи вцепился зубами в руку обидчика. А однажды — в приступе черного бешенства — Гриша огрел по спине поручика подвернувшейся под руку палкой. И тем не менее настал день, когда пехотный поручик маму от маленького пресновского казачонка увел...
В те годы наша станица Пресновская была штаб-квартирой пехотного полка и кавалерийской бригады. Командовавший кавалеристами бригадный генерал Морис Эллизен — обрусевший француз на русской служ-
бе — питал большое душевное расположение к разжалованному в рядовые казаки разорившемуся отцу маленького Гриши — Николаю Ильичу Потанину. И для того чтобы в какой-то мере выручить его из беды, Эллизен пристроил бывшего хорунжего присматривать за своим большим огородом, а затем поручил ему подрядческий надзор за строительством моей современницы — новой церкви, главный колокол которой так задел и смутил когда-то в отрочестве вспугнутую мою душу...
Пригласив в свой дом казачьего учителя, бригадный генерал взял к себе и маленького Гришу Потанина, чтобы учить его вместе со своими малолетними детьми грамоте. Русскому языку. Арифметике. Географии.
Но кроме, так сказать, чисто школярских, что ли, велись в этом доме добропорядочных Эллизенов и внешкольные, как бы теперь сказали у нас, занятия. Жена Эллизена — широко образованная русская женщина — Мария Павловна Эллизен выписывала из Санкт-Петербурга в Пресновку очень популярный в те времена в передовом русском обществе детский журнал «Звездочку». И тотчас же, как только приносилась с почты очередная книга этого журнала,— вспоминал потом Григорий Николаевич,— наша полковница Мария Павловна собирала нас — детей — возле своей кровати, на которой любила проводить послеобеденное время, лежа на мягком пуховике, и кто-нибудь из нас — ребятишек — читал тогда вслух стихи и рассказы из этого любимого нами журнала.
Однажды,— вспомнит потом Григорий Николаевич,— Мария Павловна привезла из Омска книжку про Робинзона Крузо. Помню, в тот вечер в доме Эллизенов было много гостей — офицеров пресновского гарнизона и их жен. То было на святках — рождественских праздниках. Людей тьма. И в гостиной. И в зале. И в кухне. Пусто было только в девичьей. Я забрался туда. Зажег свечу. И погрузился в чтение этой книжки. И с первых же ее страниц она пленила, поработила, захватила меня. С необыкновенным душевным волнением читал я ее до тех пор, покуда не пришла в девичью горничная и не погнала меня спать. Вот после этого — памятного мне на всю жизнь — вечера и после этой залпом прочитанной мною книжки и зародилась во мне мечта о дальних странствиях, о путешествиях в иные страны и земли...
В 1846 году Эллизены, покинув Пресновку, уехали в Петербург — определять своих повзрослевших дочерей в аристократический Смольный институт, и Гриша Потанин тяжело пережил эту разлуку. Особенно — с Марией Павловной Эллизен, которую всю жизнь потом считал своей духовной матерью.
В этом же году — вскоре после отъезда Эллизенов — отец отвез одиннадцатилетнего Гришу в Омск, где он был зачислен в войсковое казачье училище, преобразованное — три месяца спустя — в Сибирский кадетский корпус. Именно здесь, под сводами этого и ныне украшающего центральную улицу Омска монументального здания минувшего века и произошла знаменательная счастливая встреча двух замечательных — в будущем — деятелей отечественной культуры — Григория Николаевича Потанина и Чокана Чингисовича Валиханова. Земляков. Талантливейших сыновей своих народов. Подвижников науки. Оба они — в один и тот же год — стали воспитанниками этого Сибирского кадетского корпуса.
Но Чокан Валиханов! Это — давняя любовь и печаль моя. Это особая — с большой буквы — глава в пресновских страницах. И об этом — живой буду — расскажу, как сумею, потом. Где-то там — впереди. После.
Расскажу и о дружбе последнего казахского принца с прославленным нашим пресновчанином — Григорием Николаевичем Потаниным.
Но сперва — про него. Про земляка моего. Про одностаничника пресновчанина — про Потанина.
Опуская некоторые подробности из его героическо-трагической биографии, хочу напомнить о главных, самых значительных ее страницах.
Окончив — вместе со своим сверстником и верным другом Чоканом Валихановым — в 1852 году Омский кадетский корпус, Потанин записался в восьмой сибирский казачий полк, расквартированный в ту пору в Семипалатинске. Выбор этот был для него не случайным. Понаслышавшись от кадетов-однокашников — уроженцев так называемой Бийской казачьей линии — о живописных красотах Алтайского края, будущий путешественник преднамеренно избрал этот городок и полк местом своей военной службы.
Ранней весной 1852 года Григорий Николаевич ощутил — как вспоминал он потом — невыразимое счастье в предвкушении дальних странствий. Он получил назначение в казачий отряд, которому было приказано дойти из Семипалатинска до города Копала — это в Семи-
речье, в семистах верстах отсюда и затем дальше, в предгорья Тянь-Шаня.
Во время этого первого своего путешествия Григорий Николаевич впервые в жизни — после родных ему пресновских равнин — увидел горы со снежными вершинами — горы Заилийского Алатау. Скалистые ущелья, нарядные тянь-шаньские ели, бурные горные речки,— все это было неожиданно, ново, увлекательно для пылкого воображения молодого — точнее сказать — юного тогда землепроходца, предопределив дальнейшую жизненную его судьбу.
Но прежде чем достичь Заилийского края, казачий отряд, снявшийся из Семипалатинска, в течение месяца вынужден был задержаться в малоприметном местечке Копал в ожидании генерал-губернатора Западной Сибири Гасфорда. Копал был в то время резиденцией особого порученца Гасфорда — пристава Большой казахской орды майора Перемышльского.
Прибыв наконец в Копал и устроив придирчивый смотр экспедиционному отряду, Гасфорд отдал приказ Пёремышльскому повести своих казаков в поход с целью занятия Заилийского края.
Преодолев предгорья Джунгарского Алатау, казаки Перемышльского успешно форсировали многоводную, широкую, мутно-глинистую реку Или. На конях они перебрались вплавь. А пушки были перевезены на сооруженном ими пароме.
Миновав безотрадные, пустынные приилийские степи, казаки достигли подножия Тянь-Шаня — величественных и грозных, густо заросших роскошными елями, покрытых вечными снегами гор.
Первый свой бивак, достигнув Заилийского края, сибирские казачьи землепроходцы раскинули на кремнистом берегу реки Алматинки — где-то в центре нынешней Алма-Аты. И тотчас же — неподалеку от этого казачьего военного лагеря — собрались на свое народное вече встревоженные, не шибко мирно, видать, настроенные к незваным пришельцам заилийские жители — казахи.
Как потом, уже значительно позднее, вспоминал Григорий Николаевич Потанин, это казахское вече было необыкновенно бурным. На нем решался один вопрос — вопрос о замирении или войне с русскими, вторгшимися в родную страну. Вече раскололось на две непримиримых между собою партии. Одна из этих партий, предводи-
тельствуемая баем Таучубеком, настаивала на сражении с русскими, на прогоне их прочь — откуда пришли — за Или. Другая же партия, которую возглавлял столь же влиятельный бай Диканбай, склонялась к миру с русскими.
После трехдневного — можно сказать, круглосуточного — спора партия мира взяла верх, и сторонники Та-учубека вынуждены были, покинув вече, откочевать затем за ближайший горный хребет — в долину реки Чу.
После пышного пиршества в ставке с замиренными заилийскими аборигенами хана Диканбая, где текли ку-мысовые реки и клокотали кипящие казаны с бараниной, Перемышльский отвел свой отряд к востоку от Алма-Аты — в долину реки Иссык, где было определено майором место для первой казачьей зимовки. Вот тут-то вскорости расторопные сибиряки соорудили три деревянных дома — один под лазарет, два других — для начальства.
Для рядовых казаков и младших офицеров были вырыты землянки.
Ранней осенью место это выглядело райским. Вокруг были заросли диких яблонь с внушительными по весу, сочными, ароматными плодами,— их тут можно было грести лопатой, А склоны ущелья Иссык были усыпаны абрикосовыми деревьями. И Григорий Николаевич Потанин, странствуя с утра до вечера по дивным, диким окрестностям лагеря, не мог налюбоваться двумя высокогорными здешними озерами. Альпийскими лугами. Высокими — в пояс — густыми травами. Падающим с гор белой завесой, похожей на дверь в юрту, Иссык-ским водопадом. А иссык — это дверь по-казахски.
Но зимовка в Иссыке оказалась неимоверно трудной, причинившей отряду немало тягостных лишений и испытаний. В эту зиму у подножий Тянь-Шаня выпал глубокий — в полтора аршина — снег. Лошади отряда остались без корма, и половина строевого конского поголовья погибла.
Не в лучшем положении оказались и казаки. Из-за суровой зимы в Прииртышье, да и в Копале, отряд лишился получения продовольствия со своих отдаленных интендантских баз. Перестала ходить даже легкая почта. Уже к концу декабря 1853 года казаки, зимовавшие на Иссыке, остались без соли, мяса и муки. А заместо чая заваривали корни шиповника, вырытые на склонах гор из-под глубокого снега.
К счастью хвативших тут горького до слез казаков, в первых же числах марта наступила ранняя в этом краю весна. Ожили и люди и боевые их спутники — строевые и обозные кони. И майор Перемышльский поспешил вывести свой отряд из Иссыка снова к берегам горной Ал-матинки, где с ходу и приступили к строительству Верненской крепости.
И одним из первых строителей этой крепости был — в числе прочих сибирских своих земляков — и Григорий Николаевич Потанин.
Все мы — бывшие пресновские казачата — приручались нашими дедами и отцами к топору и к шашке с самого малого детства. Спервоначалу — к игрушечному легковесному топорику, которым, как бы шутейно, ради забавы рубили мы с плеча — шустрые станичные ребятишки — хрупкий худой хворост для пашенных наших костров. А потом, повзрослев, мы уже не чурались и настоящего весомого топора, сноровисто и уверенно орудуя им по любой да хорошей домашней надобности.
Все мы были привычны делать этим топором сами, своими руками. Деревянные рукоятки к тяжелым — как булавы станичных атаманов — пешням. Те же сподручные березовые топорища, отшлифованные до полировочного блеска стекольным осколком. Колесные спицы для домашней телеги на деревянном ходу. Пристяжные вальки для пашенной утвари и для пылких, нагульных свадебных и ямщицких троек...
Ведь недаром же — как сказывали нам, малым детям, наши деды, отцы и матери — и столетняя наша станичная церковь, срубленная в лапу и обшитая разграфленным под кирпич тесом,— была поставлена дивными умельцами одним топором — без гвоздей, долота, стружка и фуганка!
Вот почему и будущий прославленный путешественник — столбовой пресновчанин — был не в отличку от всех нас. Прошедший суровую, строгую школу трудового воспитания у родного — по отцу — дедушки Ильи, маленький Гриша, верный дедушкиной науке, жил потом всю долгую жизнь свою в ладу с топором. Вот потому-то, наверное, с такой завидной ловкостью, мастерством и проворством он — молодой казачий офицер — и зарубил в лапу — на удивление всех нижних чинов — первый венец первого воинского здания в укреплении Верном — штабного управления майора Перемышльского.
Но в укреплении Верном Григорий Николаевич оставался недолго. Тут ему, надо сказать, повезло. Начальнику Копальского гарнизона полковнику Абакумову было поручено — по указанию из Петербурга — отправить в Кульджу предопределенное количество слитков серебра величиною с кусок туалетного мыла. Серебро это слыло за жалованье сотрудникам русского консульства в китайской Кульдже, и доставлялось оно туда время от времени казачьими офицерами в сопровождении небольшого конного конвоя. И молодой Потанин — отроду опаленный пламенной страстью к дальним странствиям — с неприкрытым душевным восторгом воспринял столь высокое поручение. Так, впервые в жизни переступив государственную границу России, будущий землепроходец — на многие и многие годы впредь — связал свою малоуютную жизнь с суровыми маршрутами рискованных и небезопасных скитаний по угрюмым горным дебрям и по угрожающе безмолвным пустыням Внутренней Азии.
Скажу заранее. Незаурядному нашему пресновчани-ну — с первых же лет военного его обучения и дальнейшей службы — весьма и весьма повезло. Ибо судьбе — или, как прежде говаривали, богу — было угодно свести его со многими замечательными людьми того времени.
Ну, на первых порах — с его однокашником по Омскому кадетскому корпусу Чоканом Валихановым. А позднее — в пору нелегкой, но увлекательной службы его в экспедиционных казачьих полках и отрядах, в годы последующих его путешествий по Монголии, Китаю и восточным окраинам загадочного, запретного для европейцев Тибета,— с такими просвещенными его современниками, каким был — к примеру — тогдашний начальник Копальского гарнизона полковник Абакумов. Именно этому человеку — как вспоминает потом Григорий Николаевич — обязан был он — молодой офицер — первым своим знакомством со знаменитым журналом «Современник», выходившим в ту пору под редакцией Николая Алексеевича Некрасова.
На страницах этого журнала, выписываемого в свой захолустный Копал полковником Абакумовым, впервые познакомился юный пресновский офицер с сочинениями передовых, прогрессивных писателей России. С первыми повестями о детстве и юности, с «Севастопольскими рассказами» графа Льва Николаевича Толстого. С «Асей» Ивана Сергеевича Тургенева. С блестящими полеми-
ческими статьями Николая Гавриловича Чернышевского, Николая Александровича Добролюбова...
И все же. И все же. Едва ли не самым, так сказать, везучим событием в долгой, весьма сложной и — прямо скажем — трагической жизни именитого моего земляка была его встреча, а потом и пылкая юношеская дружба с «последним киргизским царевичем»— сыном последнего хана Западно-Сибирских степей — необычайно одаренным, а позднее и широко образованным, блестящим офицером-степняком на русской службе — Чоканом Валихановым.
Уже в пору пребывания «степного принца» в стенах Омского кадетского корпуса он привлек к себе живейшее внимание тогдашней тамошней администрации, и просвещенные проницательные люди уже и тогда предугадывали в нем будущего путешественника, пытливого исследователя Туркестана, Кашгарии или Китая. И Чокан, заканчивая кадетский корпус, стал всерьез готовить себя к предопределившейся в его сознании будущей его миссии. С юношеской страстью зачитывался он, например, описаниями путешествий Палласа по родной ему — как тогда говорилось — Киргизской степи, по Монголии и Китаю.
Вместе со своим неразлучным другом-однокашником по корпусу Чоканом зачитывался и Потанин описаниями различных путешествий, со страниц которых веяло на юных кадетов дыханием родных степей, ароматом их неярких цветов и трав, милым их сердцу с детства, горьковато-нежным привкусом степной мелколистной полыни...
Омский кадетский корпус был закрытым учебным заведением. Но это не изолировало, так сказать, передовых любознательных его воспитанников от тех или иных связей с внешним миром, от благотворного влияния на них прогрессивной русской интеллигенции. До далеких сибирских городов, а в частности, и до Омска, уже докатывались из глубин России отголоски тамошних революционных потрясений. И у многих кадетов при выходе их из корпуса укрепился в сознании горячий душевный протест против пребывания в крепостнической кабале российского крестьянства.
Но Сибирь, не знавшая крепостного права, испытывала в то время иное социальное бедствие — колониальную политику русского царизма, которая обрекала на вымирание здешние национальности, именовавшиеся
тогда «инородцами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19