Осужден? А кто его осудил?
Ему захотелось броситься наземь и зарыдать — ведь он сам осудил себя в ту минуту, когда решил, что осужден, и тогда опустились его руки и упало сердце.
Он вспомнил, как ходил с матерью в Любляну, и на сей раз не засмеялся.
Почему должно было угаснуть это детское упование? Оно было детским, но в то же время это был чистый источник, из которого он черпал силы для терпения, для долгого ожидания. Тогда он себя не видел; не видел своего больного лица, своей истрепанной одежды, не чувствовал голода... И, произнеся себе приговор, познал себя — увидел по своему лицу, по ввалившимся глазам, по втянутым щекам, что дни его сочтены. Глядя на свои лохмотья, ощутил свою бедность, почувствовал голод. Понял, что все это навеки, ибо ему суждено погибнуть в одиночестве, голоде, среди омерзительной нищеты.
Как это случилось? С чего началось?
Он вгляделся в прошлое, и на душе полегчало; раскаяние сменилось тихой печалью. Он ответил себе теми самыми словами, какими ответил учителю:
«Никогда еще бурьян не давал благородных плодов; он растет только зааем, чтобы его щипали ослы».
Лойзе видел свою улицу, кучку домов, жавшихся друг к другу, как испуганные овцы. Один-единственный огонек тускло светился во тьме. Он смотрел, и взгляд проникал сквозь соломенные крыши, сквозь трухлявые стены. Низкие, душные каморки; сырые, голые стены, над постелью— священное изображение, может быть, голова Иисуса с терновым венцом и каплями крови на лбу; мебели нет, люди спят на полу, на тряпье, укрытые тряпьем. Лица худые, в испарине; муж громко храпит, он напился водки и лежит с раскрытой грудью, смрадное дыхание заполняет душное пространство; у детей лица стариков, они только что вышли из колыбели, а на лбу уже морщины, брови нахмурены, щеки впали; жена не спит, она было прилегла, но когда муж заснул, поднялась и сидит на скамье возле печи, подбородком почти касаясь колен, пряча лицо в ладонях... Дом за домом, всюду одно и то же. Воздух полон нищеты, нищета во взглядах, в словах, в сердце, нищета и покорность, безнадежность, нищета без конца и края. Юное сердце, чуть только забьется, уже впитывает в себя нищету, страдание и заботы с молоком матери... впитывает бессилие, смирение, униженную покорность, рабское смирение, жизненную немощь... Растет и уходит понурясь, ш>тупив глаза, раб от рождения. Даже если будет он весел и беспечен, если сколотит себе богатство, в сердце своем он все равно остается рабом, сколько бы ни прожил на свете. Он родился на улице бедняков, и никто не сотрет с него этой печати.
Лойзе смотрел, и улица непостижимо ширилась перед его глазами — с запада до востока простиралась она, с севера до юга, раздвигая холмы. Весь простор перед ним был улицей бедняков, повсюду бродили смиренно поникшие, покорные бедняки, у которых бедность была в сердце и которые были в сердце своем бедняками, даже если весело смеялись и были румяны и пристойно одеты. Бесконечная улица бедняков раскинулась перед ним, народ рабов жил на этой улице.
«Осуждены на смерть, приятель,— весь труд напрасен, безуспешен и потому неразумен; переодень их в новые одежды — в сердце своем они рабы и осуждены на смерть!..»
Лойзе устал, ноги дрожали, медленно и со страхом приближался он к дому. Где-то скрипнула дверь, послышался крик и грубая ругань — муж вернулся пьяный из кабака.
Он подошел к родному дому: окна слабо светились. Хотел заглянуть в комнату, но стекла были завешены темной ветошью, и привернутый фитиль сонно моргал.
Непонятный страх охватил его, он на цыпочках прошел темные сени, отыскал ручку и осторожно открыл дверь.
В комнате было много людей, переговаривающихся ше- . потом. Все стояли спиной к нему и заметили его лишь тогда, когда он притворил за собой дверь.
— Вот и я, люди добрые!
На подушке поднялась голова.
— Лойзе!
Мать с трудом приподнялась на локтях. Лойзе подошел, склонился к ее лицу, почувствовал исходивший от него жар, и острая боль врезалась в сердце.
— Где ты пропадал так долго, Лойзе... как я тебя ждала!
Он едва слышал ее, голоса почти не было, и только губы шевелились. Она неподвижно смотрела ему в лицо и улыбалась.
— Я точно знала, что ты придешь, а мне не хотели верить... Сядь-ка возле меня, Лойзе...
В комнате были сапожник, стряпчий и две женщины. На столе рядом с кроватью стояли разные бутылки; в одной было дорогое вино, которое принес сапожник; никто не знал, где он раздобыл на это денег.
— Теперь с ней сын! — сказал сапожник.— Теперь мы можем идти спать!
Глаза у него слипались, его одолевала зевота — прошлую ночь он неотлучно просидел здесь до утра.
Гости встали и простились, мать и не взглянула на них, глаза ее были прикованы к Лойзе, который стоял у постели без кровинки в лице.
Когда дверь закрылась, он сел, взял руку матери и прижался к ней лбом. Мать подняла левую руку, хотела пригладить растрепанные волосы сына, но рука была слишком слаба и упала на одеяло.
— Как долго тебя не было, Лойзе!
— Что с остальными, мама?
— Все умерли.
Лойзе снова приник к материнской руке, холодной и влажной.
Мать повернула голову, чтобы видеть его лицо, взгляд скользил по его худым рукам, по одежде, по воротнику.
— Подними лицо, Лойзе, нагнись ко мне, чтобы я тебя видела.
Он нагнулся и похолодел, увидев совсем близко светлые, большие, вопрошающие глаза — как два ножа, они проникали в глубь его мыслей, в сердце.
Когда он выпрямился, мать отвернулась от него и закрыла глаза.
Ему стало страшно, он коснулся ладонью ее лба. |
— Мама!
Она открыла глаза, но взгляд был полон страдания и жалости.
— Где ты был, почему пришел такой больной? Ты пришел умереть?
Он зарылся лицом в одеяло и заплакал, как много лет назад, когда прятал лицо в колени матери, если ему было тоскливо и тяжко...
Когда она увидела его перед собой, в мутной мгле, стоявшей перед ее глазами, она увидела его жизнь и жизнь своих детей и свою...
В комнате было темно, лампа едва горела, и матери показалось, что она гаснет.
— Выверни фитиль, Лойзе,— подлей масла!
Лойзе шагнул к столу, вывернул фитиль так, что по комнате разлился белый свет.
— Ты поправил лампу?
— Так ведь светло, мама!
Она не ответила, ей казалось, что в комнате темно, ее мучила серая пелена, висевшая перед глазами, пелена, которую невозможно было отодвинуть... Мрак заполнял комнату, стояла мертвая тишина; мать едва слышала дыхание сына, и ей казалось, что оно доносится издали, от дверей...
В жару мысли ее странно колебались, подымаясь и опускаясь, они приближались и вдруг проскакивали мимо — будто она ходила по комнате с лампой, и тени метались со стены на стену, с пола на потолок... Она вытянула руку, хотела приподняться в постели.
— Подождите, люди добрые!
Но они не ждали — подвода катилась дальше, возница погонял лошадей и смеялся. Она бежала за подводой, шнурки развязались, она стащила башмаки и бежала босая, ноги разбивались в кровь, кровь смешивалась с пылью.
— Постойте!
Как бы в шутку, возница придержал лошадей, богомолки, сидевшие в телеге, злорадно смеялись: «Ну, беги, беги, беги теперь!»
И Францка бежала, подскакивая от боли, вот она догнала телегу, ухватилась за нее обеими руками — но телега рванула вперед, понеслась дальше, а Францка упала, ударилась лбом о камень и осталась лежать...
Лойзе вытирал платком потный лоб матери; из-под полуоткрытых век виднелись белки, болезненным румянцем горели пышущие жаром щеки, губы шевелились.
— Мама! — шептал он и дрожал от страха и боли.
— Приди, что я тебе сделала, почему ты не приходишь? — молила Францка и ждала на безлюдной тропинке холодной осенью, когда капли падали с голых черных ветвей на растрепавшиеся волосы.
Но его не было, она ждала до ночи, его не было...
Она вскрикнула от ужаса — оттуда, из светлой комнаты уставилось на нее лицо злодея, на губах играла гнусная усмешка, глаза сверкали, будто он с ножом стоял перед ней, а на софе сидела красивая, богато одетая дама, с плеч ее соскользнул длинный плащ... Так он вырвал сердце из ее груди и забыл о ней.
Мать открыла глаза, и Лойзе нагнулся к ее лицу.
— Дай мне воды, Лойзе!
Он налил воды, бутылка дрожала в руке... Она смочила губы, сухие и растрескавшиеся, опаленные горячим дыханием...
— Сними с меня это, Лойзе!
Она водила рукой по груди, губы болезненно растянулись, лоб сморщился...
Большой камень лежал поверх одеяла на ее груди, и она едва могла дышать под его страшной тяжестью; потом камень превратился в большую миску, она дымилась, дым поднимался к потолку и вскоре заполнил всю комнату, она лежала тихо, чтобы миска не перевернулась, и было неприятно, что нельзя пошевельнуть рукой...
Лойзе гладил ее по щекам, по лбу, что-то горячее упало на ее закрытый глаз и медленно скользнуло ко рту. Во тьме ненадолго засветилось что-то, она всмотрелась и узнала лицо Лойзе7 склонившееся над ней, все изрезанное болью... Но голова Лойзе колебалась... колебалась и исчезла...
И он тоже умер, все умерли. Ушли, а вернулись, чтоб умереть горестной смертью... Все уходили, один за другим, каждый отрезал себе кусочек ее сердца; возвращались больные и убогие, ложились и умирали. Выпили кровь из ее рук, высосали свет из ее глаз, сердце ее изрезали так, что оно превратилось в сплошную рану, и вот вернулись, больные и убогие, и умерли горестной смертью. Слезы пролились без пользы, как дождь...
— Постойте, люди добрые, сжальтесь!
Но телега катилась все дальше и исчезла в лесу — все исчезло, и слезы пролились без пользы, как дождевая вода... Она упала и ударилась лбом о камень и осталась лежать, поджав колени, уткнувшись лицом в землю, будто, низко склонившись, молилась.
Лойзе обхватил ее голову обеими руками, приник к подушке и заснул.
Так завершилась жизнь, полная горечи и полная слез, пролитых без пользы...
В комнате толпились люди, они прибирали покойницу. Лойзе словно окаменел, ходил понурясь, тяжелыми, шаркающими шагами; почти весь день он простоял у постели, глядя на иссохшее, бледное лицо, которое теперь было так спокойно, будто никогда не ведало горя. Сложенные на груди руки держали медное распятие; вокруг пальцев обвивались черные четки...
Стемнело, Лойзе выщел на порог, и свежий воздух мягко повеял ему в лицо.
— Без пользы! — выговорил он вслух, будто увидев последний вскрик в глазах матери.
Улица бедняков лежала перед ним, убогие дома, бедность в домах.
— На смерть осужденные! Страдания без пользы, жизнь без пользы!..
В местечке зажигались огни, вспыхивая то тут, то там, опускалась ночь, и на небе загорались звезды.
— Осужденные на смерть!
Там, внизу, осветилось окно, маленький красный огонек трепетал, рос, мерцающая красная искра разгоралась в спокойный и ясный белый свет.
Это было окно учителя. Лойзе встрепенулся и пристально вгляделся в спокойный белый свет, сиявший в ночи...
1902


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19