— Что тебе говорил отец об этом?
— Ничего. Честное слово, поверь мне.
Я погладил ее по волосам. Губы скорбно поджаты,
в глазах страх, а на сердце, глядишь, и страх, и скорбь, поди отгадай.
— И даже о том, что я пыталась это сделать?..
— Да говорил что-то неопределенное. Был, естественно, озабочен случившимся.— Что-то в этом роде.
— Занятно,— заключила она.
— Не понимаю.
Поди знай, что она имеет в виду!
— Ладно, ничего.
Значит, ничего.
И вдруг иногда:
— Иван!
— Мм?
— Я тебе нравлюсь?
Я улыбался.
— Ты когда-нибудь пробовал лишить себя жизни?
— Да.— Я не врал.
— Правда-правда?
— Почему это тебя так обрадовало?
— Сама не знаю.
— Мура, в общем, это. Я был вдребадан, так что помню очень мало. Обрывки чувств и воспоминаний. И гнуснейшее ощущение.
— Говори еще! Вспомни.
— Выдумывать? Терпеть не могу народное творчество. Ты полагаешь, на этот раз я сделаю исключение?
— Издеваешься над собой?
— Ничего подобного! Это ты фокусничаешь.
Она уставилась на меня. И вдруг:
— Пригласи меня к себе.
Без всякого перехода.
— Считай, что ты себя уже пригласила.
Она напропалую кокетничала, стоило ей войти в кухню моего пустого дома, щебетала, но даже густой покров ее щебета не скрывал ее истинного настроения.
Босиком просеменила к креслу, в котором я любил сидеть. Расстегнула жилетку. Ее светлые желтые волосы прилипали к бархатной обшивке кресла. Я делал вид, что не замечаю расстегнутой мини-юбки. Она взяла с табуретки сахарницу и придвинула табуретку к креслу. Положила на нее ноги и принялась хрумкать рафинад.
— Я презирала людей, пытавшихся покончить с собой,— начала она свой монолог, видимо не очень нуждаясь в слушателе.— Когда-то я читала, что человек всегда должен быть готов к экстремальным ситуациям, несложным и самым трагическим, знать заранее, как поступить. Любопытная теория. Знать, например, что делать, если тебе оторвет ногу или правую руку. Если ты вдруг ослепнешь, тебя исключат из вуза, сломаешь позвоночник и окажешься прикованным к постели. Понимаешь? Мне эти выкладки понравились, я себя чувствовала очень уверенной. Пока...
— Хочешь глоток вина? Или налить чего покрепче?..— предложил я, улучив паузу.
Себе я плеснул граммов сто шотландского виски на кубик льда. Яна отрицательно покачала головой. Все же я протянул ей бокал сухого баккарди.
— Никто не задумывается о силе капли воды. А она, падая на камень, год за годом углубляет в нем ямку и даже разрывает валун. Мы об этом не думаем... Я тоже не считала капель, которые долбили меня, не думала — дождевые они или из водопровода, спохватилась, когда их оказалось сверх всякой меры. Мне сейчас трудно разобраться в тогдашней ситуации, почему я дошла до такого отчаянного состояния. Да, я была в отчаянии. Может быть, заболела. С учебой было все в порядке. Влюблена не была, ребят могла иметь сколько угодно. Не было и несчастной любви. Как знать, может, именно в этом и дело?
От депрессии никто, конечно, не застрахован. Это в порядке вещей. Особенно если попробовал эйфории. Смех сменяется слезами. Вроде и немного побалдела, а на другой день — препаскудно, невыносимы даже приятные вещи, вся жизнь не в радость. Но моя депрессия все нагнеталась и нагнеталась. Я нередко подумывала о смерти. О своей. Бежать от сложностей в смерть — только видимость легкого решения, и сначала я иронизировала над собой, нарочно затевала разговоры, наводящие на тему самоубийства, чтобы высказать свою точку зрения, иронизировала над смертью, над жизнью, любила спрашивать: вы считаете, что есть смысл в самом вопросе о смысле жизни? Я даже украшала самоубийц нимбом героя, искала оправданий их поступку, защищала их способ ухода из жизни, прощала их, точно так же, как совсем еще недавно презирала и обзывала слабаками, окутывая весь мир оптимистическим флером... Изводила себя упреками в чересчур рациональном подходе к жизни. Стала сторониться людей, превратилась в нелюдимку... Такой, наверное, и останусь.
— Угощайся.— Я говорил негромко и самым что ни на есть спокойным тоном, на какой был способен,— поднаторел в искусстве владения собой. В отличие от нее и ей
подобных у меня-то был однозначный и близкий выход, мой выбор и мысли о каком бы то ни было выборе судьбы были попросту иллюзорными. Янин монотонный альт и окружавший нас полумрак невольно вытаскивали мои мысли из-под спуда. Но вернемся к ее рассказу.
— Это случилось, когда я отшила одного парня; он ухаживал за мной и нравился мне,— продолжала она.— Парень был как конфетка и не из числа тех ловчих типов, которые умеют загонять дичь. Открытый был парень и видел, что мне не противен, ну и попросил... Ничего себе, подумала я и ушла, не доев завтрака в «Молочном баре». Не допила даже свой любимый малиновый коктейль, который иной раз готова была вырвать из рук постороннего и вылакать у него на глазах, приведя человека в недоумение. Перешла на ту сторону Дуная и по щебенке за Л идо1 дошла до пограничной будки. Там загорали солдаты. Пили вино прямо из бутылки, я присоединилась к ним. Они стали приставать. Страшно подумать, чем бы это кончилось, если б не подъехал на мотоцикле их командир, не помню, в каком чине — старший лейтенант или капитан. Солдаты оставили меня в покое, и я, натянув блузку и юбку, сломя голову побежала прочь. Бежала, бежала, села на торчащий из воды, в пяти-шести метрах от берега, камень и разревелась. Если б кто из тех солдат догнал меня, я, наверное, сама изнасиловала бы его. От страха. И от злости! А вода текла себе у меня меж пальцами ног, и голова кружилась.
Потом я нарочно задирала мужиков в пивной по дороге. Они предлагали мне пива, я выпила кружки три и убежала. Дома никого не оказалось. Заснуть я была не в состоянии. Глаза у меня были зареванные, красные, кроличьи глаза. И все же я вскочила и помчалась назад! До пивной не добежала, меня перехватили подружки и затащили на файф-о-клок. Мужей дома нет, они и гуляют — пьют, танцуют, развлекаются с ребятами и все такое. Я только мешала им и вернулась домой. У нас жил тогда дядя Ладислав, диабетик. Я набрала в шприц весь, какой нашла, инсулин — из двух начатых флаконов...
Это, может, прозвучит слишком жалостливо.— Яна запила последний кусок сахара терпковатым, с добавкой лимонной кислоты баккарди и принялась не спеша препарировать свою душу, день за днем.— Я изнывала от несправедливой обиды, была полна тревоги полнее полной луны и, как сказал бы Верих1, отравлена, будто стрела мавра. Добиваться счастья — никакой не героизм и не заслуга человека. Счастье — самое благодатное, самое приятное состояние человеческой души. И я хотела этой нирваны. Не знала только, как ее достичь. И — чушь собачью несут, что для счастья надо пострадать. Возводят ту чушь чуть ли не в теорию. Дескать, будем тебя попирать, заставим голодать и страдать от жажды, но до конца не затопчем, и ты, насытившись и утолив жажду, ощутишь счастье! Еще и шутить начнешь. Говорят: жаждущий голодному не поверит. Если нужда венчается счастьем, грош ему цена, оно держится на курьих ножках! Но неужели же все так и есть? И люди нарочно устраивают себе напасти? Чем больше напастей и страданий, тем ощутимей счастье?
В Африке живут племена, словарный запас которых очень бедный. Выражение «у меня есть голова» значит: «болит голова», потому что в остальное время ее не ощущают, не замечают, как будто ее и нету.
Ты улыбаешься, не веришь мне. Ладно, начну с другого конца, с определений, что ли. Скажем, мечта осуществилась, мы счастливы, но ведь прочность счастья не соизмерима с трудностями при его достижении, попутными препятствиями, возникшими на пути к цели,— счастье определяется твоим убеждением в ее благородстве. Улыбайся не улыбайся, а это так!
— Я потому улыбаюсь, что мне в это даже не хочется верить,— ответил я тоном радушного хозяина.
— Я сочиняю, да? Я достаточно взрослая, чтобы это понять, хотя большую мудрость пока не одолела. Налей- ка еще.— Она склонила голову набок и мило улыбнулась.
Как хорошо, что это не моя дочь, и еще хорошо, что мне не надо смотреть на нее через сетку бинокля...
— Лимон или лед?
— А сахара у тебя больше нет?
Я вернулся с полной сахарницей.
— После укола,— продолжала она как о чем-то будничном — видимо, я был не первым ее слушателем,— я вынесла шприц с иголкой, пустые флаконы и упаковку во двор, чтоб не нашли их в помойном ведре. Сначала я не знала, куда воткнуть иголку, чтоб не сразу заметили следы,— под мышку, где волосы, под язык или
1 Верих, Ян (1905—1980) — чешский комедийный актер и писатель.
между пальцами ног, но побоялась, что тогда будет хуже всасываться. Все равно место укола оказалось совсем незаметным, игла была тоненькая. Кожу я перед уколом не продезинфицировала, и это почему-то меня беспокоило больше всего. Я легла, закрыла глаза и стала ждать, когда появится волчий голод, выступит холодный пот, начнутся судороги и лихорадка — так дядя описывал мне гипогликемический шок, и вот тут-то меня охватил панический ужас! Я в голос заревела и закричала. Начались рвотные спазмы. За несколько секунд я слопала в три раза больше сахара, чем сейчас, и запила его водой, а ногу, место, куда ввела шприц, перетянула чулком. И моментально протрезвела, стала трезвей мусульманина после рамадана. Меня охватила слабость, смерть рисовалась в картинах страшных мучений. Я оглянулась на свою прежнюю жизнь с высоты этого поступка... как вспомню, даже сейчас сердце сжимается! Все мои переживания, из-за которых я решила свести счеты с жизнью, в тот момент показались мне совершенно смехотворными. Невероятное отвращение к себе, презрение и страх перед невыразимым несчастьем, стыд, хуже которого, наверное, и представить себе нельзя, жажда во что бы то ни стало вернуть все назад, поправить, увы, непоправимое, все это перемешалось внутри меня со страшной силой, а на лице я нащупала жуткие, уродливые узлы судорог. То не был ни плач, ни ужас, ни выражение боли — на моем лице в жуткой гримасе стягивалось все, что могло сжаться, это был поцелуй смерти.
Вот так оно и происходит, подумала я, боже мой, лучше мне было не родиться! Я увидела маму, как она покупала мне пряничную медовую лошадку на ярмарке в Леготе, как я уронила лошадку и ее раздавило в черную лепешку колесом проезжавшей машины. Я попросила маму купить мне другую. «Когда проедут все машины...» — утешила она меня...
Меня трясло, от слабости я вся вспотела. Длилось это около часа. Наконец я уснула. Я летела по воздуху, силой воли управляя своим движением,— поднялась над дедушкиным домом, потом повалилась набок, как деревянный божок, но продолжала быстро нестись в том же направлении, в ушах свистел ветер. Я боялась, что сила воли иссякнет и я упаду на землю, от страха я и в самом деле стала осязаемо снижаться, но, быстро придя в себя, снова набрала высоту. Меня пугали провода высокого напряжения, тянувшиеся слева и справа к горизонту.
Я отправилась в далекие-предалекие края — к самому морю. А над морем полет стал невыносимым, в воздухе носились все, кого я когда-либо знала и мнением которых дорожила,— все передвигались в свободном парении, одна я была деревянным истуканом и могла шевелить только губами да ворочать глазами. Рядом пронеслась еще одна такая же деревяшка — одноклассник из гимназии, который бросился под поезд. Раны его истекали кровью, и все смотрели на него, словно указывали пальцем.
И вдруг, к превеликой своей радости, я очнулась. Я ликовала: пусть отец отругает меня, мне будет мучительно стыдно, но я — живу! И это было потрясающе! Все мои прежние беды сразу показались такими мелкими! Смешно, но мне захотелось заново проштудировать социометрию — вдруг пришло в голову, что я могу открыть что-то важное. Но об этом я тебе уже не скажу.
Наступила тишина. Я включил радио. Вспыхнул мягкий зеленовато-желтый свет.
— Иван! — Яна протянула ко мне руку.
Я встал и подошел, погладил тыльной стороной руки запястье. Только сейчас заметил я в уголке ее глаза дрожащее отражение зеленого огонька и тянувшуюся вниз бороздку от просыхающих слез.
Она резко села, встряхнула головой, закинув ее назад, чтобы привести в порядок рассыпавшиеся волосы, и натужно-веселым голосом воскликнула:
— Я просто безмозглая курица! А как ты выдержал первый психоаналитический урок? Лично я вполне сносно.
Она полезла в сумочку, стала рыться в ней, и я протянул ей свой носовой платок.
— Ну, чего ты стоишь, Лот? Наливай!
Я налил.
— Чокнись со мной,— попросила она и встала коленями на табуретку.
Чокнулись.
— А теперь поцелуй меня! В губы!
Жена Лота тоже была не на высоте. Я посмотрел ей в глаза. Она смутилась? Ничуть! Яна-то? Она притянула меня свободной рукой за локоть:
— Тебя же не убудет.
То был наш первый поцелуй. А после поцелуя ничего как будто и не произошло. Так уж и ничего?
Не знаю, как это бывает у других, но со мной было ужасно.
Я бесновался, как голландский адмирал в англо-бурскую войну. Я отказывался верить, издевался над собой, обзывал всячески себя и окружающих, чем приводил их в недоумение, поскольку они не знали и не могли знать причины. Яна! Везде и всюду Яна! Иду я, скажем, по улице — вот такой цвет нравится Яне. Уставлюсь на рекламный плакат — у Яны ноги красивее и длиннее! И грудь у Янки красивее. Ах, черт, так неужели же «Янка»?..
Я поймал себя на том, что утром долго перебираю галстуки, сам с собою веду разговор морской флажковой сигнализацией, наконец выбирал тот, что поначалу оставил на вешалке. Раньше я брился от случая к случаю. А теперь обзавелся целой батареей всевозможных кремов для бритья, водичек и прочего черт знает чего. Пани Илона, которую я приглашаю за небольшое вознаграждение на мелкие услуги, захлопнула разинутый от изумления рот, видимо, лишь через неделю.
Вот напасть на мою голову! Лучший способ самоистязания, говорил один парень, с которым я когда-то учился,— изнуряй себя заботами! Сушит забота, а не работа.
И я тряхнул стариной, взялся за заброшенные было дела. В течение недели пустил в оборот двести тысяч и занялся виллой, стоившей без четверти миллион. Какая, спросите, прибыль? Сто пятьдесят тысяч. Рекордная сумма за половину месяца.
Избегая Яну, я все же не мог обходить ее любимые места в городе, где мы гуляли вдвоем. «У Михала» я увидел ее сидящей ко мне спиной и, забежав в «Ориент», вернулся со свертком, который передал для Яны через кельнершу,— там было серебряное зеркальце на длинной ручке, оно ей нравилось...
Не спорю, попытка подавить чувства выглядит сентиментально, но помимо моего состояния здоровья (на которое я, между прочим, плевал с высокой колокольни) было немало еще других важных причин, из-за которых надо было погасить сжиравший меня огонь страсти — ради нас обоих...
Яна поселилась в моих снах, это было мучительно.
Теперь, увы, мне приходилось продлевать свои прогулки по городу или отправляться спать в подвальную квартирку, потому что Яна подкарауливала у ворот моего дома.
Но самое страшное были ее письма.
Не бойтесь, я возьму себя в руки, не стану их цитировать, поскольку они не имеют непосредственного отношения ни к моей болезни, ни к сопутствующим обстоятельствам, хотя, не скрою, каждое из них я читал с большим волнением и постоянно перечитывал.
Несколько раз я молча клал телефонную трубку на рычаг, когда она звонила мне на службу, и рассчитывал, что вулкан потихоньку утихнет.
Она не давала о себе знать две недели, а я увеличивал свои счета, подводил итог прибыли и отгонял воспоминания о ней, как надоедных комаров от лица.
— Мы уж совсем на свадьбу собрались, нарядились, на коней садились, за невестой ехать, и тут моя кобылица задними копытами наподдала и меня аж к вам сюда закинула! — С таким цветистым вступлением обратился я к застолью, и гости приняли мою речь, как приняли бы и всякую другую, потому что была свадьба, а меня на нее усиленно приглашали. Для меня свадьба не бог весть какое событие, не то что для некоторых, если учесть, сколько я их пережил,— целых четыре даже своих собственных. Кто нынче обидится, если приглашенный не придет или, наоборот, заявится кто-нибудь незваный? Незваного, правда, и встарь угощали, еще и опаивали нарочно — на, мол, жри, паскуда, глотка твоя ненажорная! А если приглашенный опаздывал? Ей-богу, он всегда успевал наверстывать упущенное, в случае чего и на другой день. Так бывало. А брат Рудо? Уж конечно же, он не злился бы, если б я неожиданно свалился ему на голову! Он держал меня за гурмана, и имел на то основания, но свою ближайшую родню — жен я не считаю — никогда не обделял! Наоборот, отмерял полной мерой, щедрей Яношика, хотя буков в нашем околотке нет — по которым, «от бука до бука», как поется в песне, отмерял сукно знаменитый разбойник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12