Нужда научит есть калачи — и я поспешил избавиться от марок, через две недели выгодно продал серию, отхватив солидный куш.
Меня заметил тогда парень с лицом, на котором, видимо, черти горох молотили. Он закидывал удочку, то да се, прощупывал меня, своим ли умом я живу, в чужие ли дела сую нос. Вся эта здешняя публика одного поля ягода, одним миром мазана, заявил он, когда я намекнул ему, что хочу поместить деньги, полученные по наследству, в стоящее дело. Наследство, вот именно! Не выкладывать же ему всю подноготную — я хорошо помнил бабушкин наказ остерегаться меченых! Вроде бы и в Библии об этом написано, только я не нашел, а по правде говоря, особенно и не искал.
Наши симпатии и антипатии порой трудно объяснить. Рябой знакомец мой, парикмахер Чачо — все знали его лишь по прозвищу, и с вас довольно будет прозвища,— взял меня под свое охранительное крылышко. Не хотелось бы пускать козла в огород, заявил он, но ему пригодилась бы некая сумма. Я заколебался. Говорят: дурак дает, умный берет, и лучше поскупиться, чем промотаться! А ему и нерешительность моя пришлась по душе, укрепила его симпатию ко мне. Мало сказать — симпатию, мы стали с ним торговыми партнерами!
Чачо объяснил мне принципы биржи. Если подфартит, можно дуриком сделать хороший бизнес, но стоящую вещь, настоящую ценность ты должен найти первый; тут нужен наметанный глаз; дашь находке отлежаться — и после хорошей рекламы продай или настрой на нее настоящих собирателей. А уж насчет цвета глаз у меня верный.
С Чачо мы откололи несколько шикарных номеров. Как-то раз облапошили даже художника, одного горе- филателиста, и колониальную Эритрею «олив-грюн», по каталогу Михеля стоившую одну австрийскую марку, продали как «грау-грюн» за двести марок; или, например, португальскую «рётл-лила» 1898 года, выпущенную к юбилею плавания Васко да Гамы, мы купили как «лила»,
заработав на этом почти одиннадцать тысяч. Чачо, кстати, ничуть не переживал, что деньги оседали в моем бумажнике, его радовала удачная сделка сама по себе.
Потом подорожали дома и участки. Нюх Чачо вывел меня на доходные дела, клиентура сразу расширилась, выросли обороты, мы с Чачо расстались по-хорошему, пути наши разошлись, и я стал действовать самостоятельно. Я до сего дня сохранил покровительство многих обязанных мне людей — благодушные благодаря своему высокому положению, они даже не подозревают, сколько их денег осело в моих сундуках.
Чачо, как и прежде, шнырял среди филателистов, держа фасон, с кем-то здоровался, с кем-то ударял по рукам, скрепляя сделку. Завидев меня, затащил в отдельный кабинет и сделал знак официанту, что мы совершенно измочалены и нам надо промочить горло.
Голос Чачо бальзамом проливался на мой слух, взгляд мой, как альпинист, по уступам его оспин поднялся к его водянистым, теперь очень редко искренним глазам. Рябой Чачо высыпал на меня ворох своих бед. Куда ни кинь — кругом одна сплошная неблагодарность. Первая проблема — жена. Ушла к какому-то юристу на пенсии и теперь шурует по его сберкнижкам, переписывает имущество; судя по всему, там пахнет по меньшей мере половиной королевства. Проблема номер два, три и четыре — дети. Тянут с него, доят, выжимают, трясут, требуют, канючат. Да еще и скандалят.
Сказать Чачо, что эпилог его жизни банален? Едва ли он со мной согласится, жизнь у него одна, и другой судьбы он уже не получит.
Впервые за последние дни я и словом не обмолвился о своей болезни. Чего ради буду я трясти по дороге лошадиные яблоки своего несчастья, кому какое дело, что на мою кожу по чистой случайности упало с карниза ратуши голубиное дерьмецо?
У медицины свои правила. Медицина — это фабрика, и как только вас взяли в оборот, то, согласно алгоритму, определенному диагнозом, гоняют по лабиринту запутанных дорожек, подталкивая к выходу. Или к исходу. «Летальный исход» — так высокопарно сообщает медик о смерти. Поэтому слово «выход» я рассматриваю и как возможный «исход». После смерти не только тело, но
и имя, и почести, поступки и вся с таким трудом приобретенная мудрость — все покроется прахом, и любые попытки стряхнуть эту пыль — какие б ни были на то причины — ни к чему не приведут. А возьмите вы золотую чашу — разве и она в итоге бесконечных протираний не исчезнет? Дни ее блеска тоже сосчитаны. Как отмерен надлежащей мерой век любой, самой вечной вечности.
Ужасно.
Приглядимся же, неразумные друзья, приглядимся к своим собственным глазам: что в них отражается? Смерть! И подмигивает нам!..
С легким урчанием автомашина несется навстречу ветру, взвивая позади себя пыль. Я стиснул челюсти, вдавил их, верхнюю в нижнюю, словно в форму у стоматолога; девчонки на заднем сиденье сидят притихшие, будто вши под коростой. Уж не о том ли размышляют, какие слухи пойдут, когда станет известно, что я загубил три молодые жизни? Они были такие красивые, молодые и неалчные...
Да, мысль о собственной смерти ужасна, и на кой черт добивался я правды, зачем хотел узнать о ней все в подробностях? Напрасно память листает книгу избитых истин, будто смерть — естественное явление природы. Можно только посмеяться сравнению нашего страха смерти с детским страхом перед темнотой. Хотя и дети не просто боятся неизвестности — от темноты на них веет небытием. Ведь если сводить жизнь к восприятию окружающего нашими чувствами, то потеря одного из чувств — слуха, скажем, зрения, обоняния при насморке и вкусовых ощущений — уже сама по себе ограничивает связь с окружающим!
Внезапная смерть, быстро скрутив человека, не оставляет ему времени испугаться. Он и переносит ее соответствующим образом. Я вот не раз мысленно переживал в своем представлении аварию, которая могла произойти со мной, когда я был водолазом. При погружении ледяная вода сковывала мне икры, бедра, крепко обхватывала шею через водолазный костюм, но я и не думал о роковых судорогах рук и ног; проскальзывая в трюм останков затонувшего корабля, чтобы закрепить якорями тросики на предметах, представлявших большую или меньшую ценность, я никогда не думал, что крышке люка ничего не стоит захлопнуться и похоронить меня в чреве мертвого корабля. Вероятность такого факта возникала в моем сознании лишь во сне да при беседах с дотошными репортерами.
Если можно попробовать на вкус собственное несчастье, то я его испробовал сполна. Угроза смерти ударяла меня молнией, каждая клеточка моего организма застывала в напряженном ожидании. Беспомощность, однако, длилась не более секунды, и тут же все силы и резервы организма, о которых я даже не подозревал, мобилизовывались. В мыслях перепутывались разные конкретные варианты несчастья, дело даже не в том, какая именно беда приключилась: то я не мог распутать трос, на котором был спущен, то руки-ноги сводило судорогой, то я бился с захлопнувшейся крышкой. Теряя последние силы, я примирялся с неизбежным концом и не визжал, не кричал в отчаянии. Обмякнув, опустив плечи, закрывал глаза и ждал конца. Криво ухмылялся про себя, что принимаю его с достоинством. Я даже радовался, будто дезертир. Я существовал отдельно от своего тела, да, я в буквальном смысле видел себя со стороны, видел бессильное, еле заметное движение руки, которая не сжимала больше бездействующий кран кислородного баллона и безвольно повисала, поддерживаемая слабым течением, я видел свое тело, как оно, отлепившись от крышки люка, легонько, будто перышко в безветренный день, медленно" опускается на дно обомшелого трюма. Все это происходило с моим телом, но не касалось меня, я оставался в роли стороннего наблюдателя!
Человека можно стереть не только с лица земли, но и вообще вселенной.
И все-таки человеческие чувства, даже самые незначительные, могут взять верх над смертью! Не такой уж она всесильный враг человека, если у него против нее столько оружия, сколько красок можно увидеть на море. Месть побеждает смерть, любовь пренебрегает ею, честолюбие ее жаждет, печаль ищет в ней спасение, страх приближает ее...
Машина несется, урчит, впереди лихо, сзади страх.
— Останови!
Ладно. Скрипнули тормоза, машина юзом развернулась поперек дороги, уткнулась носом в боковую белую полосу.
Мы вышли. Ирма и Таня вывели под руки высокую Дану. Щеки ее надувались, но рвоты не было. С воем, яростной волной налетел ветер, и хлынул дождь. Девицы спрятались в машину. Неистовые порывы рвали с меня одежду, по лицу хлестали песчинки, обостренным взглядом воспринимал я пейзаж вокруг — склоны, покрытые рядами виноградников, холмы, натягивающие на себя сырой плащ
темноты. Мне стало хорошо. Распаленный лоб остыл, я хмурился, но мне стало вдруг весело, а девчонки злились.
— Знаю, знаю,— обрушил я на них водопад слов, просунув взлохмаченную голову в машину,— не будь грозы, вы пошли бы дальше пешедралом. Все, понял, еду шагом.
Так и поехал.
И еще впустил к нам голос Элвиса Пресли.
— О, разрази меня гром, если я что-то понимаю, чудеса в решете, да и только, фантасмагория! Передо мной видение или ты, Иван?
Такими словами нас приветствует Демо; движения его полны сдержанного достоинства, но наигранность смешна и совершенно не идет ему. Когда-то его прозвали Плантатором, в те поры он был скромным и великодушным виноградарем. А теперь, заделавшись депутатом, изображает из себя всесильного государственного мужа, произносит многозначительные фразы многозначительным тоном, сопровождая их соответствующими жестами; выглядит все это не слишком убедительно.
У Демо от напряжения сужаются зрачки, он прищуривается — уж очень ему хочется залезть мне в душу. Приглашением на вечеринку он озадачен. С чего бы это — десять лет спустя?! Ему давно надоело ругать меня жлобом, и после того, как он не смог выжать из меня ни полгеллера, Демо перестал мне звонить.
А ведь когда-то именно Демо первый продемонстрировал мне, что значит власть денег. Меня выкинули с философского факультета, и я нанялся торговать в выездном киоске. Продавал пиво на стадионе, ситро и шпекачки на бегах, на празднествах в защиту мира, глинтвейн на Первое мая. Как-то раз я заменял кого-то в маленьком буфете «Телевизор» возле «Мандерлака», открытом и по ночам; там я и познакомился с Демо. Он спросил, сколько я заколачиваю и не хочу ли иметь больше. Целую неделю я торговал вместо него в киоске во время сбора винограда. И едва не погорел: Демо подсунул мне для продажи собственное вино. На счастье, ревизоры были в дупель пьяны и собирались еще заморить червячка.
Я и не заметил, как за два года, во время которых успешно забывал все эти глупости из истории, психологии и философии, Демо научил меня развлекаться с девчонками, не связывая себя никакими обязательствами и вполне на уровне, в соответствии с его лозунгом: всякому дневному и ночному овощу свое время. Итак, два года спустя я купил себе машину и дал взятку в жилищном кооперативе. Ссуду на квартиру у государства я взял исключительно для того, чтоб не вызвать лишних подозрений, мебель тоже покупал не по госцене. Я не футболист, чтобы верить в счастливую звезду, знаю, слава богу, что свиней откармливают не бананами, а очистками.
Демо делает вид, что не заметил девчонок. Я прощаю ему эту невинную зловредность, справедливо считая, что розыгрыш все равно будет за мной.
Мы сели за накрытый стол, и Демо произнес речь. Само собой, глубокомысленно изрек он, девочек надо накормить, напоить, часок-другой на расслабление, и тогда уж можно балдеть на полную катушку.
Выйдя из задумчивости, я поддержал Демо — пусть раскручивает карусель равнодушия к тому, что было и что будет,— и тут долговязая Дана, с ногами, которые обнаруживались гораздо дальше, чем полагается, заявила:
— Мужчины, чье место пустует?
— Я должен угадать? — воскликнул Демо.
— Физкульт-привет! — наморщила нос Ирма.— Это что еще за эксперимент?
— Погоди,— перебила ее Дана,— ведь получается, третья из нас — лишняя!
Демо заерзал, я наклонился над тарелкой, скрывая ухмылку.
— Иван! — призвала меня к ответу блондинка Таничка с фарфоровыми ушками.
— Ешьте, а то все остынет, и пейте,— постарался я переключить их внимание.— Ну, вздрогнули!
Но никто со мной не чокнулся.
— Разочарование любой из нас обойдется тебе дорого.— И Ирма, сидевшая между мной и Демо, налила мне водки.
— Во сколько же, Таничка? — подал я голос со своего края стола.
— Почему это должна определить я? — ошеломленно проговорила Таня.
— Ирма сказала: любой из вас, вот и назови свою цену!
Моя идея была не из удачных.
— Ну-ну, не заводитесь,— разошлась Дана,— смотрите, чтоб вам не пришлось уйти несолоно хлебавши.
— Потому и надо уточнить отступные, чтобы потом разговоров не было.
— Иван, я тебя не понимаю,— Таня повернула ко мне свое продолговатое личико,— ты что, готов со всеми тремя пойти?
— Благодарю, Таничка, так его! — отозвался Демо.
— Ты считаешь, что мог бы достойно представлять сборную команду? Или это всего лишь вторая лига? — наскакивала на меня Таня из-за спины Демо, вообразив, очевидно, что я уйду с Ирмой, а Дана подхватит Демо.
— А ты собираешься быть судьей? — повернулся я к Демо.— Обеспечь для себя запасную.
— А вот и они! — торжественно провозгласила Дана.
Вошли две официантки с «чаламадой» — «чертовым
салатом», любимым деликатесом Демо. Я попросил принести еще лед, сигареты и номер телефона одного приятеля.
— Все люди — эгоисты, единственный человек, который заботится обо мне,— это я сама.— С этими словами Таня взяла Демо под руку.
— Это мы еще поглядим.— Демо вскочил и исчез с Таней из зала.
Через минуту он вернулся.
— Давайте играть. Игра несложная. Таня стоит за дверью, а мы задумаем кого-нибудь, человека, которого все знаем, ну, и Таня, естественно, тоже. Таня спрашивает о нем, и каждый отвечает правду, но не так, чтобы все сразу выложить на блюдечке. Таня имеет право задать пять или десять вопросов — как договоримся. Если ей покажется, что она догадалась, она называет его имя. Если ошибется — теряет право на один вопрос, и игра продолжается. Выиграет тот, кто задаст меньше вопросов или сразу угадает, кого мы задумали. Таня в курсе игры. Так вот...— Демо подмигнул мне, но я будто бы не заметил.— Она будет спрашивать о человеке, которого мы все знаем,— это непременное условие игры. Итак, прежде чем позвать ее, кого загадаем?
— Ее же? — предложила Дана.
— Соображаешь! — похвалил Демо.— Но для начала пускай будет Иван. Ясно?
— Почему именно я?
Ну и плевать!
Демо призвал Таничку, посадил ее на табурет под картинкой с петухом, топчущим курицу.
— Это мужчина или женщина? — пошла в атаку Таня.
— Ну как ты спрашиваешь? Тебе нужно выяснить черты характера и внешности, события, связанные с этим лицом. На твой вопрос невозможно ответить таким образом, чтобы для тебя прояснилось нужное,— поучал ее Демо.
— Подскажи для первого раза,— потребовала Ирма.
— Ну, какую данный человек носит одежду,— сказал Демо.
— Ладно,— кивнула Таня,— какую же?
— Сафари, мягкие тона,— ответил я сам о себе.
Дана: Белую, серую, черную.
Ирма: Предпочитает удобную одежду, удобство вплоть до небрежности. Обувь обычно нечищеная, неделями ходит в одном и том же.
Я: Для него одежда дело третьестепенной важности, неизбежная необходимость.
Демо: Или суперкласс, или что попало. Все или ничего.
— А ты чего лезешь уже второй раз?
— Потому что Иван говорит — все равно что имя называет!
Демо чувствовал себя ответственным за ход игры, которой руководил.
— Ну, догадалась? — спросила Дана.
— Если не темните, то в игре осталось только трое,— сказала Таня, но мы ей не поверили.
— Кто же вышел из игры? — приставала Ирма.
— Могу открыть? Иван.— Глазом не повела, бессовестная, и не дала себя перебить: — Отношение к противоположному полу? Одним словом!
— Требуешь ерунду какую-то,— проворчал Демо.— Не восторженное.
Дана: Неодобрительное.
Ирма: Нежное и притом страстное. В нем кроется и уважение, и море нежности. Одним словом это определить нельзя, и нечего на меня коситься!
Я: Не платоническое.
— Сколько я могу еще задать вопросов? — уточнила Таня.
— Если считать и этот, то всего два. А вообще пять, после чего тебе придется назвать им. Попробуй назвать сразу, но тогда, если промахнешься, потеряешь право на вопрос,— напомнил правила игры Демо.
Таня: Отпуск?
Дана: Море с приятельницей.— (И тут же зажала рот рукой, взглядом прося прощения у Демо. Тот, сделав страшные глаза, покачал головой.)
Ирма: Бродяжничество с рюкзаком. Ночь в Венеции, проведенная на Оравской плотине или в Рысах.
Демо: Палатка на пляже. Черт возьми, говори уж, если догадалась!
Я: Братиславские улицы, библиотека, а точнее — желание пройтись по улицам, где ходил пять-шесть лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12