Как она поведет себя, узнав эту новость? Я напугал ее, она что-то сбивчиво объясняет мне, с пониманием повторяет незнакомые термины, делает непонятные жесты, пока я не велю ей прекратить. Я подмигну ей как старой и все еще привлекательной подружке, с которой ничего нового, никакие новые тайны мы не откроем.
Я шагаю не сказать чтоб устало или неуверенно. Я шагаю под прицелом полной безнадежности, это чувство определяет все, а вокруг, как ни странно, будто светлое рассветное утро или закат дня, краски ясные, стряхнувшие с себя солнечную пыль забот, и ты глядишь во все глаза, насторожив слух и раздувая ноздри. Вижу горы, силуэты холмов на горизонте. С давних-давних пор этот уютный, теплый и сыроватый край был прибежищем работящих людей. Вот тут, на этом самом месте человек начал писать историю своего рода-племени, своей семьи. Десятки тысячелетий поднимался к небу дым родного очага, сначала из пещер, землянок, потом над хижинами, а также и над дворцами и замками. В течение тысячелетий вдыхали здешний воздух мои предки, сгоняемые с мест, избиваемые кельтами, авара
ми, гуннами, татарами и турками, мадьярами и немцами. Сколько победных кличей и бед пронеслось над этой долиной, над нижними отрогами Карпат и уходящей вдаль низменностью, где шелестит Дунай. Город выжигали и грабили, но он снова поднимал голову из руин и черной золы. Нитра — красавица, которая расплачивается за свою красоту самым ценным, что у нее есть,— она платит собой. Сколько раз ощущала она в себе пустоту и глухое эхо недавнего прошлого? Горы отчаяния, жестокая судьба матери словацких городов, оставляли следы на ее отмирающих членах, поглощенных алчной землей, которая время от времени извергает их, будто несъедобные ядра и скелеты. Достославный город, осужденный на вечную гибель и вечное возрождение... Город без летописи укреплений, без пышных фасадов достойных его старинных кварталов.
Откуда во мне столько пафоса! Развожу сантименты в насмешку над собой. Не лежит ли на характере жителей . роковая печать судьбы самого города? На моем характере?
Нет людей, которые не гордились бы родными местами. Но едва ли найдется больший патриот своего города, чем житель Нитры. Достаточно хотя бы мысленно пройтись по здешним местам, и память прямо-таки на каждом шагу выдает картины гордости за свой род.
Свой род.
Я у тетки, мы сидим с ней, доброй, тихой женщиной, в четвертый раз повторяющей мне (как будто я вообще ничего уже не соображаю), что мое происхождение четырежды по мечу и дважды по прялке относится к колониховским земанам, дворянам то есть. За заслуги на гайдуцкой2 службе прапрадед Рачка получил привилегии и земли в Дюрковом поселении, выращивал виноград, сеял хлеб. Но все богатство внука его внука заключалось уже лишь в девятерых детях, младшей из которых была теткина мать и моя прабабушка. Что же произошло? По официальной версии, отец прабабушки отказался объявить себя венгром и признать родным языком венгерский3, по неофициальной, передаваемой шепотом, отец прабабушки проиграл все свои владения в карты. «И таким образом,— непременно добавляет.
Властями Венгерского королевства, входившего в Австрийскую, а затем в Австро-Венгерскую империю, проводилась насильственная мадьяризация народов, населяющих подчиненные Венгрии земли; начатая в XVIII в., особенно сильной была во второй половине XIX в. Ажурную фразу тетка,— твоя мать, будь она мужчиной, носила бы земанский титул. Третье поколение Рачки участвовало в земанских выборах, не имея ни гроша за душой. Так-то вот».
Так-то.
Мой род.
Я у жены. Бывшей. Первой. Мужа ее нет дома. Дети на работе. Поэтому я просто у жены.
Разговор не клеится, зацепиться ему не за что, скользит — как голыш по поверхности воды. Я не решаюсь сообщить свою самую важную новость. Потому сижу и слушаю.
— ...остался ты с нищенской сумой! Алица — (моя вторая жена) — не проливала слез, не заламывала попусту руки, она свое урвала. На меня взъелась за то, что ты дал мне отступное. Скажите пожалуйста, какой-то там дом и сад! Заботы и хлопоты! Еще и Валика — (моя следующая жена) — заявилась просить совета, как заставить тебя отвалить детям кусок побольше. У тебя, похвальбун, язык, что ли, чешется всюду трезвонить о своих доходах? Сколько же она с тебя содрала? А этой солохе загорацкой взял и подарил дом с машиной! — (Мадлене, моей последней жене, узаконенной государством!)
Сижу, жую резиновую яичницу, делаю задумчивый вид — дескать, сейчас, минуточку, вытяну из себя утешительный ответ.
— Кошки разорались, чуть не надорвались, что при старании из печеного яйца живого цыпленка высидишь,— чуть ли не пропела она мне какую-то свежеиспеченную присказку.
— Как это? — только и произнес я, не вдаваясь в подробности.
— Да для тебя кошки эту песенку и на гребешке сыграют,— без умолку трещала она, не оставляя в покое ни единого загиба в моем ухе. По этой самой причине в свое время я и съехал от нее.
— Ты преувеличиваешь! — заметил я, словно что-то понял.
— Ах так! Ну что ж, выкладывай начистоту, зачем пожаловал.
— Тряхнуть стариной!
— Скажи еще: вспомнить старые добрые времена.
— От доброты кони дохнут, я тоже чуть ноги не протянул.
Она выхватила у меня из-под носа сковороду, хотя
прекрасно знала, что изо всей яичницы я люблю именно поджаренную нижнюю корочку.
— Он еще и попрекать меня будет! — раскипятилась она.
Я понимал, чем допек ее, и, встав, принялся выскребывать приставшую к сковороде яичницу прямо в раковине.
— Не стоит кричать,— миролюбиво заметил я, потому что она прямо-таки захлебнулась и потеряла дыхание, а я намеревался перевести разговор в спокойное русло, чтобы сообщить о своей болезни.
— А втихомолку не имеет смысла горло драть,— набрав воздуха, закричала она и, снова схватив сковороду, треснула ею о стол.
Я вернулся к столу.
— Раз мы с тобой не можем договориться мирно...— перешел я на совсем уж кроткий тон.
— Почему ты говоришь во множественном числе?!
Сразу чувствуется училка.
— Любая беседа подразумевает участие как минимум двоих.
— Двух более или менее нормальных! — Она назидательно подняла вместо указующего перста утюг, которым гладила.
— Ладно, ненормальный я, в чем и убеждаю тебя уже восемнадцать лет.
— Ладно так ладно. Что такое страшное я спросила? Спросила, чего ты приехал. Правильно?
— Выходит, я приезжаю, только когда мне что-нибудь нужно?
— Я тебя, во всяком случае, не приглашала! И ты прекрасно знаешь, что для Петра это не самый приятный сюрприз.
— Его же нет дома,— огрызнулся я.— А если б я его застал, давно бы смылся.
— Хватит врать-то!
— Спасибо за яичницу.— Я поставил сковороду в раковину.— Что нового у детей и вообще?
— Ты ведь две недели назад разговаривал с Юркой по телефону.— Она посмотрела на меня с упреком.— У Ганки все по-прежнему, купила гарнитур в гостиную; сам же ты дал ей деньги.
— В таком случае прости, что надоедаю тебе,— неожиданно для себя взорвался я.
— Вот так всегда! До тебя это доходит лишь при прощанье,— с притворным спокойствием насмешливо протянула она. Женщина, с которой я прожил девять лет, она же со мной — ни одного года.
Я надел кепку, достал из кармана сберкнижку.
— Это Юрке,— процедил я сквозь зубы, как и конец фразы: — Остальное тебе.
— Юрке полагается столько же, сколько и Ганке...
Но я уже не слушал.
0 моем раке она ничего не узнала. К чему было говорить об этом, она все равно не услышала бы, потому что в этот момент перелистнула книжку, открыв ее на самой интересной странице.
Не в селе, не в городе, а на пристани сидел в портовом кабачке Капитан Корабля, сидел, думал и понял, что его паршивого настроения нет и в помине. Оглянулся по сторонам — ни следа, ни намека, будто и не бывало. А избавиться от него помогли ему темноволосые подружки, в меру грустные (они видели себя сегодня утром в зеркале), но все же и веселые (они заглянули ему в глаза, да и в его кошелек).
— Слушай приказ Капитана: «Поднять якоря!» — И я поднял бокал, призывая Катку и Лену последовать моему примеру.
— Каким курсом двинемся? — уточнила Лена за двоих.
— Ты совсем, что ли, не того, а? — начал я с подвывертом, будто детванец1, собравшийся в танце прыгать через костер.
— В гостиницу нас не пустят,— быстро сориентировалась Катка и вопросительно уставилась на Лену.
— А если я там живу?
— Была не была: либо в стремя ногой, либо в пень головой.— Лена решительно подняла крепкую попку. В вырезе, открывшем завлекательный товар, при наклоне появилась ложбинка.
— Погоди еще.— Я торопливо осадил ее.
— Не знаю, что ты хочешь делать, и не призываю ничего выдумывать, но ко мне нельзя,— отрезала Катка.
— Выходит, ты идешь домой одна? — сразу же решила отделаться от нее Лена, которой померещилось было, что она ухватилась не за казовый конец.
— Твою драгоценную тетеньку мы не потревожим,
Детва — деревня в Словакии, известная своеобразными народными обычаями, танцами, песнями.
и вообще нечего понапрасну уверять, будто бокал доброго вина лучше неуловимого сна. Поверьте моему опыту: большинство проблем разрешаются сами собой, только надо дать им вылежаться.— Я поставил точку, отметая преждевременные дискуссии, и вернул улыбку официанту, с ухмылкой выслушавшему мой нудно повторяемый заказ.
В подобных компаниях, когда дело идет к концу и пора расходиться, не принято затевать серьезных разговоров. Кто-нибудь, вытряхнув из пачки пару сигарет, предложит остальным закурить; наступает пауза, которую каждый использует по своему усмотрению, заполняя ее ни к чему не обязывающими репликами.
— Бег жизни неспешен,— бросила для затравки Лена просто так, когда официант расставлял бокалы с вином.
Мы повернулись к ней, но Катка показала взглядом на официанта, я понял ее предостережение, лишь когда тот исчез, проскользнув в узкий проход меж зеркалами бара.
— Что же ты придумал? — спросила Лена.
— Приглашаю вас обеих. А чего вы торопитесь, надоело здесь? — И я прислонил свой бокал к Лениному.
— Не слишком ли много на себя берешь? — грустно улыбнулась Лена.— Не надорвешься? Это тебе не десять лет назад!
— Тебе плохо было, что ли? — отозвалась Катка.
— Можно ведь не только любовью заниматься — как будто больше нечем развлечься!
— Ну ладно, не злись.— Это Лена.
— А ты не заводи меня,— кротким голосом попросил я.
— Зря я сказала, что ты изменился, конечно, нечего было спрашивать, зачем ты тащишь нас обеих. Как будто в прошлое,— с наигранным весельем подмигнула Катка подруге.
— «Сказала», «спросила». Мне ничего не надо было объяснять; зачем, почему, я и не задумывался заранее. А сейчас могу четко сказать: я просто хотел проверить, насколько интересна забава, если неважно, во что она обойдется.
— Я идиотка, ничего не понимаю,— перебила меня Катка.
— Это, собственно, из сказки,— я смутился за свои трухлявые слова,— жил-был... да чего там — живет и поживает...
— Тебе пришла охота растрясти свой кошель,— пренебрежительно протянула Лена.
— Особенно-то не получится,— я схватил свой бокал,— но когда грошей немного, тратишь их с особым удовольствием... Я призываю радоваться! Выслушай призыв по радио и воодушевись перспективой!
— Тебе захотелось проверить, как это получится годы спустя? — громко захохотала Лена.— В постели ни я, ни она, ни ты не повторимся.
— Вы были друг с дружкой весьма нежны.— Я попытался отвести течение разговора в иное русло.— Я с удовольствием вспоминаю, вы были потрясающие!
— Да и ты был не самый последний сорт! — осадила меня Катка, не желая больше слушать.
— Итак, мы развлекаемся, вспоминая о былых развлечениях? — Лена была в ударе.
— Мы старые, милая, будь скромнее!
— Сейчас он начнет нас утешать,— съязвила Лена.
— Это уж как вам угодно,— вздохнул я совершенно искренне.
— Ладно, согласна, но только в постели.— Лена решительно поднялась, и мы отправились за ней.
В гостинице я без хлопот снял для них номер, от которого мы так и не взяли ключа.
В голове гудит, как эхо в каменоломне, во рту привкус исправительного дома, и сторожевой пес в мозгу напрасно лает на угрызения совести.
Не успел я отправить в рот третью ложку обжигающих щей, как кто-то огрел меня лапой по спине.
— Привет!
Можете себе представить мою «радость» при виде улыбающегося парня. Не стану тратить лишних слов, с внутренним вздохом рассказывая, кто это был,— сами поймете.
— Мы не смогли прийти, как обещали, Яро забыл, что у него арматурщики работают,— тарахтел парень, сыпал словами, как крупорушка сухой кукурузой.
Огревший меня по спине оказался Миланом, и в конце концов даже хорошо, что мы ездили с ним в трясучем вагоне из Леопольдова в Нитру, что я сидел в погребке и составлял им компанию. Впервые за долгое время я тогда искренне смеялся. Такое вам небось тоже знакомо — привяжется какой-нибудь тип и подложит вам свинью, а вы ломаете голову, как от него отделаться.
Милан лопочет, а я думаю о своем, сверлят мозг мысли о прошлом. Я раздавлен, и слова, что сейчас говорю какие- то корявые. С трудом напрягаю память, в голову лезет что-то
несущественное — сколько же мусора в моих воспоминаниях! Одни сомнения, и восторг в них (а ведь хватило бы и маленькой радости) — дефицитный товар. Суета сует и с трудом обретенная устойчивость в жизни — вот жестокий итог моего существования, того недолгого, что мне еще осталось. Может быть, о неизлечимо больном, вроде меня, больном раком, стоило бы лучше писать беспристрастному автору. Короче, чтоб писал не пришибленный хворью, так вернее выразиться. Я оправдываюсь, ей-богу, и не хитрю. Сам я пишу обо всем, чтобы сдержать обещание, которое дал доктору Мучке. И опишу все, что помню, с того момента, как узнал о своей неминуемой смерти, а месяцем позже или неделей раньше — это уже несущественно. Раз Мучке нужно это для науки, я сделаю, что обещал, и таким образом хоть немного отблагодарю его за то, что он изредка привлекал меня к своим экспериментам на Штрбском Плесе и в Солиско. Как же летит время! Меня сразу вдруг приподняло и понесло воздушным потоком, я не замечаю его скорости, потом сосредоточиваю свое внимание на проносящихся подо мной пейзажах, ничуть не испытывая головокружения, а только саркастическое предчувствие стремительно надвигающейся катастрофы. Катка сказала вчера, что я какой-то смурной. Не внешне, по моему виду ничего не заметно, тоска исходит откуда-то изнутри, из меня. Это не тоска, а одиночество, когда ты отваживаешься осознать свою недолговечность и остаешься наедине с ней. Не могу сказать, что это чувство вызывает во мне горечь, нет, скорее даже веселость. Ощущение очень цельное. В общем-то я отдаю себе отчет в том, что родился и умру, а сам в то же время пыжусь, претендуя на бессмертие. Получается вроде короткого замыкания. Короткое замыкание иллюзорных представлений — возьмите, к примеру, вдохновенную решимость пьяного совершить великий, бессмертный поступок, незабываемый, решимость его недолгая. Прошу прощенья, доктор Мучка! Все, больше не стану повторяться и объясняться, пытаясь оправдать свое раздерганное внутреннее состояние, свои настроения и слова, свою неуклюжую навязчивую мысль, неловкости которой выпирают из этих записок, как солома из Яношиковых лаптей. Согласитесь, однако, я взял на себя довольно мучительную обязанность, особенно если учесть, что пишу это в здравом уме. Покорность судьбе в моем состоянии неотделима от фатальной реальности, как неотделима невесомая тень даже от самого сильного мужчины.
Вернемся же к Милану и щам. Щи я доел, ладно, а куда девать Милана? Я позвал его с собой — и не без задней мысли. В конце концов, что я — не могу прийти в гости с приятелем? А после приятно проведенного дня с легкой душой распрощаюсь, да и простодушная Миланова болтовня поможет мне паразитировать на нашей планете с большими удобствами.
По дороге пришлось заглянуть в «Рыбку», выпить пива, хотя я категорически заявил, что до полудня не курю, а пью и подавно лишь после шести. Мы не долго уточняли, что считать истинным полднем (это когда в солнечную погоду воткнутая в землю палка отбрасывает тень точно на север; проклятый бег времени: утро — вечер — утро — вечер... с Новым годом, с Новым годом... а там побегут и тысячелетья...) и почему соблюдаются вечерние шесть часов (кредо питейных заведений: пей, когда света божьего не видно, и то не сразу тащись в кабак, а дождись алого заката), и затем двинули дальше, свернув вскоре в скрипучие ворота, выглядевшие значительно старше самого дома.
— Ты к кому меня ведешь? — Милан остолбенел и строптиво уставился на меня — мол, дальше не затянешь и на аркане.
— А в чем дело? — загоготал я, довольный, что нечаянно, кажется, удалось отмочить славную штуку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12