— Меня спасает леность мысли.— Я понемножечку закипал, видя, что она намерена читать нотации, поучать.— Твой локатор настроен не на меня, в этом все дело.
Мы помолчали.
И еще помолчали.
— Сначала устроишь тарарам, а потом улизнешь мыслью туда, где она не запнется о пень...
— Я исправлюсь,— пообещал я, но это уже не имело значения, потому что подходил поезд.
— Мы и поссориться не успели.— И она поцеловала меня, словно птица клюнула закрытое окно.
Ну и ладно.
В поезде мне снилось, что я как бы понарошку умер: поменялся одеждой с похожим на меня мужчиной, который попал с машиной в аварию. У мужчины — нередкий сюжет во сне — неузнаваемое лицо. До этого я жил в малолюдном чешском пограничье, а поскольку прежде был знаменитой личностью, после моей мнимой смерти на родине мне поставили бюст. Я вернулся в родные места и водил людей смотреть мой бюст (в расчете на то, что они меня узнают, а?), но когда мое разоблачение стало неотвратимым, я снова смылся в тот пограничный госхоз, потому что боялся жить под своим настоящим именем, в своей настоящей жизни...
Черные дыры подстерегают нас не только во вселенной...
Вспомните хотя бы, с какими чувствами читаем мы собственный гороскоп!
Вроде бы и не веришь, а все-таки чего-то ищешь. Сознаешь, что это игра, но лестные прогнозы тебя радуют, а что не нравится — отметаешь.
Статья «Как человек принимает преждевременную смерть». (Преждевременную? Вроде моей?)
И я читаю о тех, кто узнал, что умрет намного раньше, чем рассчитывал. Например, я.
Читая дальше, выясняю, что уже вышел из состояния шока, устоял перед жестокой вестью о своем скором исчезновении.
1. Читаю, что воспринимал этот факт как абсурдную, чудовищную ошибку. Меня, именно меня уничтожит рак! Это не случайность, а глупая, обыкновенная ошибка, из тех, что происходят сплошь и рядом.
2. Потом я поверил в неизбежность. Читаю: после этого я разъярился.
3. Затем свожу счеты с судьбой, и меня охватывает беспощадная депрессия. Страшно ли такое? Потом я смирюсь, начну опускаться, дичать. И наконец читаю свой же эпиграф: «Все гиль и тлен».
4. Неверие сменяется надеждой: что, если удастся преодолеть болезнь?.. И я, самообольщаясь, буду жадно слушать любого, кто поддержит меня в этом уповании.
5. Потом огонек надежды померкнет, и я превращусь в иронизирующего пессимиста. К этому времени я напрочь потеряю всякую веру в свое спасение и приму приговор судьбы стойко, как неисправимый преступник. Мрак везде мрачный, но в тюрьме он мрачнее всего. В тюрьме темно и днем, окошко — не больше ладони, а на нем еще и решетка...
6. В конце концов я окончательно смирюсь со всем — оставлю всякие философствования, мной всецело завладеют мысли о смерти, она будет звать, манить, убаюкивать — я возжажду ее сильнее, чем алчущий — воды, а уставший сна. Потом любопытство мое ослабеет, потому что, в каких бы обличьях и одеждах ни являлась смерть, ее всегда узнаешь по тупой косе.
Я аккуратно, по порядку, переписал все это на лист ватмана и прикнопил его над кроватью. Итак, постепенно
я пройду через все эти стадии, от первого до последнего пункта.
Я говорю совершенно искренне — поначалу я собирался, наблюдая за собой, может быть, даже посмеяться над этими заповедями. Читать-то об этом легко, куда труднее — писать, но всего труднее — рассказывать, да, рассказывать о своих переживаниях, о своем опыте... Иной раз забудешься, собьешься с мелодии — то вдруг появится темное пятно на чистом месте, то нащупаешь округлость, которой там не должно быть, или, не дай бог, почуешь такие запахи, от которых свернет нос...
В самом деле, сколько раз человек за свою жизнь подводит итоги? В широком смысле? Не отмахивайтесь, а честно признайтесь, я же вот говорю. Я могу насчитать две-три попытки, о которых забывал, едва утрясались серьезные неприятности, в общем, они значения не имеют, о них нечего говорить. А что можно еще сказать о моей жизни? Я упоминал уже о заботах, связанных с деньгами; ради них пожертвовал я всем, что потом с их же помощью тщетно пытался обрести, ну и что?!
Хныкать не стану!
Ни привязанности детей, ни добрых чувств хотя бы одной из моих бывших жен я не купил. Удивительно, я такого не ожидал, но это факт. Не надеются получить от меня еще чего-нибудь и в то же время оскорблены тем, что не уверены, достанется ли им все наследство.
Я сижу в подвальной квартире и думаю о своей вилле, своем доме, своем шикарном жилище в центре города и вижу через решетку ноги прохожих, но чувствую себя не королем ужей, а просто крысой. Моросит дождь.
Точно так поджидал я своих деловых партнеров. Со злорадством наблюдал их беспокойную походку, нервное поглядыванье на часы. Самая пустынная улочка во всем городе, где, кроме моей, нет других квартир, да и это, собственно, не квартира, в жилищном реестре она значится заброшенным складом, а эта улочка скорее проходной двор. Тем она милее мне.
Впервые закуриваю здесь. Каким чужим и странным кажется мне дым выкуренной мной сигареты! Никак не привыкну. Пока учился, был заядлым курильщиком. Потом тридцать лет не брал сигареты в рот. По вечерам с удовлетворением подсчитывал, сколько крон сэкономил за день на сигаретах, кофе и выпивке...
Дождь забарабанил по лужам, выдувая пузыри. В детстве мы радовались им: пузыри, пузыри — скоро конец
дождю! Тьфу! Да любой из нас всего-навсего мыльный пузырь, плавно возносящаяся оболочка, потом пузырь мутнеет, темнеет и — хлоп! Лопнет — и нет его!
Я лег на широкую постель, на которой ни разу не спал. Раскладывал на ней разные бумаги, сидел, раза два ею воспользовался брат Рудо, когда, взывая к женским чарам, пробивался на место повыше. Впрочем! Однажды я все-таки отлеживался здесь — чего-то там обмывали на работе. Вообще же ни до этого, ни потом я, пока обделывал дела, ни разу не съел и не выпил ни капельки, а в тот раз меня что-то взяли сомнения насчет правильности моей жизни, всплеск зависти к людям, с которыми я имел дело, к тем, что дорогой ценой платили за свои тщеславные претензии и жалкие страстишки,— эта публика сбила меня с толку, смутила душу...
Концом лакированного штиблета я ткнул в дверцу шкафа, забитого документами. Поэтажные планы, сберкнижки, маленький сейф с валютой. Куда подевалась моя осторожность, гипертрофированная аккуратность, с какой я тридцать лет открывал и закрывал его! С трепетом и любовью раз в неделю наводил я в нем порядок — ровнял стопочки, поглаживал конверты, как сытый лакомка поглаживает живот после обильного обеда. Ни разу никто посторонний не заглядывал в него, ни разу не терял я от него ключ...
Тщетно напрягаю слух: шорох дождя прекратился. Из стопки пятисоткроновых беру столько, что не пролезли бы зараз в щель почтового ящика. Похлопав купюрами по ладони, отделяю три. Уже запирая сейф, снова беру их.
В самообслуге первым делом кладу в корзину бутылку настоящего шотландского виски, потом заменяю поллитровкой бехеровки, но, подумав, возвращаю на полку и наконец выношу из магазина красиво завернутую бутылку «Бычьей крови» — уцененного красного вина из привозного, которое все равно никто не берет из-за паршивого вкуса. Звоню в Мишину дверь. Того самого Мишо, который пережил свою смерть, эксперта-любителя по синдрому Лазаря.
— Дайте, же мне глоток воды, а то я такой голодный, что мне негде спать!
Этими словами я поздоровался с субтильной Мишиной женушкой, Габриэла была одна из немногих женщин, кого я выносил.
— Ну заходи, мы о тебе позаботимся!
Она заливисто смеется, словно радуясь погремушке или у нее искали в голове перед сном.
— Давай, давай его сюда,— раздается из-за неплотно притворенной двери Мишин голос.
— По усам у них текло, а в рот не попало,— нечего было разевать рот на чужой каравай,— забалагурил я и жестом фокусника просунул бутылку в гостиную, откуда подавал свой голос Мишо.
— Ах ты подонок, гнилой пенек, такой-сякой немазаный,— завел свой отченаш Мишо,— где тебя столько времени черти таскали?
— Где, где! А сам ты что, не мог откликнуться! — парировал я, возвращая ему ксерокопию его рассказа о смерти.
— Ну и как, пригодилось? — спросил он и снова пошел на меня: — Ты, может быть, хочешь прочесть и журналы, на которые я ссылаюсь?
— Зачем?
— Они у меня есть.
— Перед всеми рисуется,— вмешалась Габриэла.— Бывали дни, когда, казалось, кроме его истории, ничего другого на свете и не существует. Ешьте!
Ветчина была соленая, хрен безвкусный, но у голода всегда хороший аппетит, и я запихивал в себя куски, как клецки в глотку рождественского гуся.
— Представляешь, нашлись такие, что обвинили меня в мошенстве, в сговоре за деньги с религиозными общинами, ради которых я, мол, распространяю их теории о последнем суде, об ангелах, рае и чистилище! А один тип заявился с трактатом, в котором утверждает, что мой случай — лишнее свидетельство об источниках возникновения легенд о загробной жизни, какие имели место еще в далеком прошлом.
— Ну?
— Что «ну»? А я почем знаю!
— Но у тебя же есть своя точка зрения! — подначивал я его.
— Он-то насилу выкарабкался из этой каши, на своей шкуре все испытал,— вступилась за мужа Габриэла,— а другим что — у них голова не болит!
— Возле одного умного всегда прокормится десяток дураков,— захохотал Мишо и снова налил большие бокалы.
— Не дадим себя затоптать! — воскликнул я.
— Это как повезет.— Мишо осклабился. Ему не терпелось подурачиться. Он чокнулся с нами: — Напейся, коли проголодался, чтоб было где выспаться!
— Я тут ездил к женам,— похвалился я новостью.
— Ко всем! — захлопала в ладоши Габриэла.
— Наследство делил?
Мишо умел быть беспощадным! Этот его недостаток я переносил с трудом.
— Да уж, на этом свете я ту еще банду оставляю!
Не надейтесь, я и не думал пищать.
— Скажи лучше, это они тебя оставили.— Мишо слишком торопился переворачивать страницы, но я не противился.
— Самого страшного и кривоногого, со дна преисподней, из ада адского. Скажут: он гордо шел по жизни — хотя выл от голода и руки-ноги у него тряслись.
— Это ты-то несчастненький, которому при крещении накидали в купель полные мешки денег? Ты еще будешь тут перед нами скулить?!
— Мишо! — одернула его Габриэла.
— Тихо! — Он не позволил перебить себя.— Да такое святотатство даже в давние времена при старых богах ему не простилось бы. И пей давай!
— А разве душа не может изголодаться? Ну, целы у тебя руки-ноги, но какая от этого радость, если...
— Ах ты, старый пердун! Ты мне тут сырость не разводи, не то я, чего доброго, начну каяться.— Мишо хлестал меня наотмашь, это, ей-богу же, было лишним.
— А какими ты нашел своих жен? — нащупывала иную тему Габриэла, не подозревавшая, что эти наши безобидные мужские шутки мы с Мишо придумали давно.
— Они его не поняли, твари! — распалялся Мишо.
— Было такое? — переспросила Габриэла.
Я пожал плечами. Вполне искренне.
— Олина — баба языкастая, к тому же у нее с ним дети,— продолжал Мишо,— все его денежки она торопилась превратить в подушки, перины, кастрюли и прочую дребедень. У нее была газовая, электрическая плита, а ей еще хотелось такую, чтоб топить углем или нефтью, только нефтяных у нас не делают, а то она купила бы и приволокла к себе на кухню. Вторая кто у тебя — Алица? Эта скупала ковры, все, какие были, персидские, неперсидские, хрусталь и немецкий фарфор, серебряные приборы для кедровых сервантов. Мыслимо ли было с такой жить?! А как звали твою венгерку? Марика? Валика? Крутила за
дом, как жеребая кобыла. Выставила Ивана из его же комнаты и натащила туда париков как на продажу, розочек всяких, парфюмерии, наразвешивала порточков и лифчиков, зеркал всяких, начиная от трюмо и кончая самыми маленькими, какие только на свет народились... Я всегда понимал тебя и поддерживал, но почему ты развелся с Мадленой, прости, не понимаю!
— Да, в твоей душе не мешало бы немножко поковыряться! — из вежливости защищала меня Габриэла.
Она удивительно походила на Мадлену — даже своей сострадательностью.
Я тут же сказал об этом вслух, первое, что пришло в голову:
— Сострадательность ее меня убивала. Я, правда, не задумывался над этим всерьез и вообще не способен анализировать, особенно когда тема, как говорится, исчерпана и поставлена точка.
— Я завидовал твоим доходам, вещам, твоим способностям заколачивать деньгу. Сейчас-то уже не завидую, но отдаю тебе должное, ты и после стольких разводов не скурвился, хотя и к большому уму не прибился,— разглагольствовал Мишо.
— У тебя для меня одни теории, а для чужих — другие,— колко заметила Габриэла, Мишо удивленно захлопал глазами, но она уже повернулась ко мне: — Знаешь, что он проповедует своим клиентам в консультации, супругам, женихам и невестам? Дескать, несоединимых характеров нет, и существа мыслящие всегда в состоянии подавить в себе дурные черты и наклонности! А вот твои разводы одобряет, кроме последнего, тут ему нужны объяснения. Мне же полощет мозги, будто основные разногласия,— и Габриэла насмешливо продекламировала: — возникают в современных семьях из-за того, что супруги слишком много времени проводят вне дома, вращаясь в различных социальных слоях...
— Да что ты сюда приплетаешь? — окрысился на нее Мишо.
Габриэла невозмутимо продолжала:
— В Англии, например, общество разделено на высшие, средние, низшие слои, а затем еще и на подгруппы низших и высших, в общем, на шесть слоев; видишь, я уже это усвоила, и у нас, по его мнению, тоже можно насчитать не меньше пяти слоев: дипломаты и государственные деятели — раз, руководители предприятий и местных органов власти — два, руководители-организаторы на производстве, учителя и врачи — три, преуспевающие ремесленники — четыре и, наконец, пассивные домоседы и всякие асоциальные элементы. Может, я не совсем точно выражаюсь, но так мне запомнилось. Слушай дальше: четыре развода из пяти происходят по той причине, что один из супругов перемещается в иную социальную группу — низшую либо высшую по отношению к своей половине, а если он, не дай бог, перескочит через одну-две — развод обеспечен...
— Не слушай ее,— Мишо принужденно улыбнулся,— она сгущает краски, морочит тебя.
— Тогда растолкуй нам насчет Ивана,— Габриэла глубже втиснулась в кресло,— а мы послушаем.
— Так ведь сапожнику прибыток, когда в сапогах, да по воде,— попробовал я разрядить обстановку и поддержать Мишо, напомнив любимую поговорку моего брата Рудо, который вспоминал ее кстати и некстати.
— Ты считаешь, что Иван никуда не опускался и не поднимался?
— Он остался ремонтником? Остался,— отрезала Габриэла, а я исподтишка стал поглядывать на рекламу по венской программе телевидения.
— Ремонтник! Стань он писателем, ты называла бы его по-прежнему ремонтником? Сначала он учился — был студентом, это, скажем, третий-четвертый слой, потом его выперли или сам ушел — такое тогда было время, всякое, в общем; стал продавцом, продавал, что придется,— это тебе уже четвертый и даже пятый! Потом разбогател, оставаясь в ремонтной конторе, благоустраивал детские площадки, как биржевик и делец начал общаться с людьми из третьей прослойки, затем и сам стал одним из них, а потом поднялся во вторую. Это огромные скачки. Возьми хотя бы такие факты,— Мишо донельзя распалился,— немецкий и английский выучил? А как одевается, как держится? Его же не узнать, и речь его изменилась! В душу его, впрочем, я не заглядывал,— спохватился Мишо и подмигнул.
— Спасайся, Иван,— подключилась Габриэла,— ты ненароком оказался на балу у вампиров!
Открылась дверь, заглянула Янка, Мишина дочь, поздоровалась. Восемнадцать?.. Габриэла кивнула на нее мужу — вот, мол, куда тебе следовало бы направить свою психологическую энергию. Яна окинула взглядом стол, меня и вышла.
До одиннадцати я с хозяевами смотрел «Бен Гура».
Удивительное ощущение — столько лет спустя снова оказаться в библиотеке.
Тридцать, а точнее, двадцать восемь лет утекло с тех пор, как я в последний раз вышел отсюда. Оскорбленная, страдающая, непонятая душа. Рухнули все мои планы. Но не прошло и полугода — я обрел цель в жизни. Она была осязаема, сулила удовольствия и была ясной — разбогатеть. Вечерами я гулял по кварталу вилл и завистливо заглядывал в «мерседесы», «фиаты», околачивался возле «Тузекса» и пестовал в себе ростки собственнических вожделений. Как же мне хотелось иметь все, все — и во что бы то ни стало. Я бросил курить, пить, перестал посещать места, где вымогают деньги, предлагая взамен всего лишь трубку дыма, иллюзии и оправленное снобизмом призрачное убеждение, будто ты человек высшего сорта, утонченный,— и мой кошелек начал понемногу наполняться. Никто из вас не поймет, что испытываешь, пересчитывая кроны, пока не поставишь приобретение их своей целью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12