твердость характера и умение уважать истину, даже если это расходится с твоими интересами...
Ах, этот целеустремленный узкий подбородок Мариана, эта поднятая левая бровь, подрагивающая скрытой энергией—пускай в данный момент энергия расходуется всего лишь на мимолетную взволнованность... И, словно чертик из табакерки, выскочила мысль: а действительно ли я выпестовал эти принципы в твоей душе? Откуда вдруг царапинка сомнения, нет ведь никакого конкретного повода?..
— Хочу я сказать спасибо и моей жене — хотя ее пока нет здесь, — которая так терпеливо сносила то, что из-за моей занятости научной работой я не уделял ей должного внимания... И всем моим друзьям, «болевшим» за меня...
— Я, конечно, возражаю против того, что будто бы имею какие-то заслуги в работе коллег, — заговорил Мерварт, когда Мариан кончил. — Я только исполнил долг руководителя института. Все лавры принадлежат вам. Отблеск вашей награды падает на весь институт, но я желал бы поблагодарить вас прежде всего за то, что вы пускай ненамного, но все же расширили область науки, самой значительной по своей гуманности: науки, помогающей больным.
Мерварт сел, хрупкий, сгорбленный, под реденькими седыми волосами его просвечивала кожа, покрытая на темени пятнами, — словно как-то уменьшился в объеме этот слушатель нашего пиликанья по четвергам... Видно, потому, что никогда не поднимал стокилограммовой штанги, не лазал с альпенштоком по Татрам, а скорее всего, и на лыжах-то не ходил... И Крчма взъерошил свои горделиво распушенные усы.
— Позвольте мне поделиться с вами еще одним личным наблюдением, — продолжал меж тем Мерварт, уже сидя.— За мою долгую научную практику я не раз становился свидетелем того, что людям легче пережить неудачи, чем успех. Неудача способна при известных обстоятельствах даже воспитать человека, выявить его лучшие свойства; но слава—за исключением людей действительно крупного формата — подкупает почти всех. Отмеченные славой иной раз незаметно для самих себя со временем превращаются в этакие высокомерные символы авторитетности — и к старости нередко становятся всего лишь окаменелыми монументами давних своих деяний. Мне вспоминаются слова Эйнштейна, сказанные им, когда он работал в Праге; я, тогда студент-медик, попал однажды на его публичную лекцию. Эйнштейн сказал: «Из всех, кого я знал, только у мадам Кюри не проявилось никаких неприятных последствий успеха...» Поэтому и хочу я пожелать вам троим не только чтобы ваш путь в науке был похож на путь мадам Кюри, но еще — чтобы вы сумели сохранить и ее поразительную скромность.
Официант стал разносить закуску, жены Крижана и Перницы, польщенные торжественной обстановкой, потягивали аперитив, Пирк уже опорожнил свой бокал. Похоже, опять ему пиджак тесен стал — неужели парень еще растет?!
— Извините мое тщеславие, которое возрастает с возрастом, — скаламбурил, поднимаясь, Крчма, — но я просто горжусь тем, что бывший мой ученик стал — к тридцати годам! — кажется, самым молодым лауреатом в республике. Пью за дальнейшие успехи его и обоих его коллег!
Так, кажется, я поставил точку на официальной части— все-таки задуманы-то были дружеские посиделки, а не «вставалки».
— Что касается моего недостаточно зрелого, с вашей точки зрения, возраста, — как бы между прочим заметил Мариан, — то в науке это далеко не исключение. Могу привести пример, пускай совсем из другой области: Эварист Галуа в шестнадцать лет, то есть еще гимназистом, разработал теорию алгебраических уравнений, которую обсуждала Парижская Академия. А свой классический труд, прославивший его как одного из величайших гениев математики всех времен, он опубликовал в девятнадцать лет. Так что куда мне до него!
Крчма выпил совиньона. Премию-то получили вы трое, так что последняя твоя фраза малость неуместна, приятель! Но можно ли требовать от молодого человека, чтобы он, опьяненный успехом, владел собою не хуже старого опытного скептика?
— Пример ваш не очень удачен, — заговорил Мерварт своим тонким тихим голосом. — Такая преждевременная зрелость наблюдается почти исключительно среди математиков. Иной раз, правда, среди музыкантов и живописцев. Но вряд ли ее можно ожидать в тех областях, которые, помимо таланта, требуют эрудиции и известного опыта — а именно такова область медидины.
— Согласен с вами, профессор, — отозвался Мариан.— Физиолог Рише тоже утверждает, что чаще всего великий математик создает что-либо значительное до своих двадцати пяти лет, а биолог — до тридцати пяти. Однако начало величайшей интеллектуальной производительности в экспериментальной медицине он относит к возрасту вокруг двадцати пяти...
— Так что нам уже никогда не перепрыгнуть барьера в целых восемь лет, на какие мы старше Мариана, так?— хлопнул Крижан Перницу по спине.— Впрочем, прости, тебя от него отделяют, к твоему несчастью, всего шесть лет...
Крижан проговорил это с улыбкой, тем не менее после его слов ненадолго воцарилось неловкое молчание. Эту паузу попытался заполнить Крчма:
— По-моему, Мариан — ходячая энциклопедия по истории науки, причем не только в области медицины.
— А еще он страстный приверженец усовершенствования рабочих методов и, я бы сказал, механизации исследовательских работ, — засмеялся Мерварт. — Так сказать, тип ученого, отдавшего предпочтение приборам. Но я не хочу его обидеть: без его дотошной инициативы наш институт в послевоенных условиях добился бы электронного микроскопа, пожалуй, на пару годиков позже.
— Это обвинение принимаю, — сказал Мариан. — Только, справедливости ради, хочу подчеркнуть, что раздобыть первый спектрофотометр для нашей лаборатории, разворованной за время войны, великодушно помог из собственного кармана мой друг Камилл Герольд, в настоящее время защитник родины.
Взгляд Крчмы то и дело перебегал к противоположной стороне стола: пустое место Миши постепенно становилось как бы загадочным восклицательным знаком. Куда запропастилась эта девчонка? И еще в компании Мариана не хватает Камилла, этого рыцаря Печального Образа...
— ...К вопросу о молодости в науке, — расслышал он голос Мерварта. — Я действительно опасаюсь, что люди науки стареют быстрее прочих. С сожалением я давно проверил эту печальную истину на себе самом: как только человек перешагнул пятый десяток, изобретательность его резко снижается, у него почти не возникает новых идей, он только повторяет прежние...
— Отнесем эту неправдоподобную самокритику за счет вашей всем известной и совершенно излишней скромности, пан профессор, — поднял свой бокал Крижан. —
Такого рода скромность скоро станет в нашем волчьем уче-1 ном мире непонятным анахронизмом...
— Да, не очень-то запал в нас урок вашей скромности, и в этом нам еще потакают газетчики, — подхватил Перница, вытаскивая из портфеля последний номер иллюстрированного журнала; раскрыл его на той странице, где напечатана статья о лауреатах Государственной премии, которой удостоены трое молодых ученых Научно-исследовательского института гематологии.
— Дай-ка, — Крижан взял у Перницы журнал. Видно было, он сам еще не читал этого номера.
Пробежав глазами статью, Крижан несколько озадаченно погладил себя по начинающейся лысинке. Журнал пустили по рукам, так он дошел до Крчмы. В текст врезаны несколько снимков: Мариан, рассматривающий на свет пробирку, все трое в белых халатах за журнальным столиком, Перница смотрит в микроскоп, над ним склоняется Мариан.
— Обидели тебя на этом фото, — сказала Руженка Ма-риану. — Профиль у тебя как у Аполлона, а здесь твой нос кривой...
— Зато с каким пылом смотрит он на пробирку! Того и гляди, пригласят на главную роль в фильме «Свет его очей», — брякнул Пирк.
— А что поделаешь с фотографом! — Мариан занялся тортом. — Он тогда не меньше двадцати кадров нащелкал, и из всех уважаемая редакция выбрала эти.
Перница и Крижан по-прежнему хранили серьезность. Крижан только теперь как следует вгляделся в текст под снимками.
— «Навара, Крижан, Перница», — вслух прочитал он. Перница сухо кашлянул.
— Правильно. При равных заслугах фамилии ставят по алфавиту.
Крижан удивленно посмотрел на него — понял.
— Может быть, редактор нетвердо знает алфавит. — Поджав губы, он медленно положил журнал на стол и обратился к Мариану: — Прежде чем нас тогда разыскали, чтоб сфотографировать, газетчик расспрашивал тебя о нашей работе?
— Я объяснил ему только в общих чертах основной принцип, просто нашу задачу...
Крижан начал медленно помешивать свой кофе, с лица его не сходило выражение легкой иронии. Мерварт переводил вопросительный взгляд с одного на другого.
Да что же это происходит?! — вспушил свои усы Неладное что-то... торжества-то не получается! Молет, и отсутствие Миши как-то с этим связано?.. Мой сын Мариан... Ведь эти самые Крижан и Перница — видимо, по инициативе Мерварта — в свое время приняли Мариана, подключили к собственным исследованиям, когда у него еще и диплома-то не было! Неужели он обогнал их в чем-то, опередил?
Перед внутренним взором Крчмы всплыл Зеркальный зал во дворце Вальдштейна. «За значительный вклад в лечение болезней крови Государственная премия первой степени присуждается коллективу... доктору Мариану Наваре, доктору кандидату наук Збынеку Крижану и доктору Алешу Пернице...»
Порядок, в котором называют фамилии, обычно соответствует степени заслуг... А в одной газете, поместившей краткую заметку о награждениях, написали даже так: «В области медицинских наук Государственной премии удостоены доктор М. Навара с коллективом сотрудников...»
Мерварт тоже бегло просмотрел журнал, без надобности тронул очки. И после некоторого колебания заговорил:
— Когда бы в прошлом ни задавал я себе вопрос, что, собственно, гонит некоторых талантливых людей в науку, мне всегда казалось, что мотивов для этого достаточно: восхищение красотой закономерностей, неугасимая любознательность, жажда быть полезным людям — и еще жажда славы. Но прежде всего, разумеется, тут должна действовать подлинная любовь к природе и к истине, — Мерварг коснулся взглядом Мариана. — Не только к строгой научной истине, но и к той, что относится к области этики. Как я уже сознался, в старости у меня не слишком-то много новых идей, вот я и повторяю их — даже когда поздравляю младших коллег. Я всегда желаю им одного и того же: чтобы сумели они быть честными перед самими собой — и чтобы их оправданная гордость не превратилась в необузданную жажду славы и власти — славы ради самой славы .. Франтишек, угости-ка меня сигарой, я свои дома забыл.
Оглохшая тишина воцарилась за столом. Крчма искал глазами Мариана, но тот смотрел в сторону.
Перед пустым стулом Миши все еще стоял нетронутый бокал с аперитивом.
Лоб Мерварта пересекла хмурая морщина; Перница молча курил, уставившись в стол; Крижан попросил у официанта расписание поездов — завтра ему предстояла командировка в Братиславу. От внимания Крчмы не ускользнуло, что Пирк, огорченный испорченным настроением, беспокойно ерзает на стуле; в крови этого доброго парня — бессознательная потребность помогать людям, только делает он это не всегда удачно; сейчас он обратился к Крижану, видимо, вдохновленный видом расписания поездов:
— А знаете, пан доктор, как один железнодорожник сдавал во время войны экзамен по немецкому? Его спросили: «Wann fand der Polenfeldzug statt?»1 Он не ответил и, когда его вышвырнули вон, пожаловался товарищам; да как могу я, черт возьми, знать на память, когда отходит поезд в Польну?
Засмеялся один Крчма, прочие поддержали Пирка лишь слабой улыбкой.
Перница отказался от второй чашечки кофе, встал вместе со своей женой, что-то тихо сказал Мерварту, после чего отвел в сторону Мариана:
— Свою треть расходов за пиршество отдам тебе завтра. Он сказал это совсем тихо, однако Крчма все же расслышал.
— Брось, об этом и речи быть не может! Обед устроил я! Крчма выпил рюмочку коньяку и наклонился к Мерварту:
— Почему Перница уходит? И куда?
— Сказал — в Институт макромолекулярной физики.— Мерварт и не попытался приглушить голос, сидевшие за столом навострили слух. — Несколько дней назад он заявил мне, что собирается искать работу в другом месте, и отговорить его не удалось.
Обеденный перерыв подходил к концу, слушатели курсов потянулись обратно в зал заседаний. На лестнице Камилл углядел Руженку — она, как всегда, была аккуратно причесана. Ее утреннее выступление было в самом деле на очень хорошем уровне: тщательно разработанное, обоснованное, без пустых фраз. И если Камилл выразил ей свое уважительное восхищение, то вовсе не потому, что она весьма похвально отозвалась в своем докладе и о его литературной деятельности. И оба по дороге в столовую продолжали обсуждать ее речь. Этот интересный разговор прервали соседи по столу.
— Договорим после занятий, ладно? — Руженка обдала Камилла сияющим взглядом.
1 «Когда был польский поход?» (нем.). «Zug» означает также и «поезд».
Сегодня Камилл как бы спустился с высот своего неосознанного высокомерия: впервые ему пришла в голову мысль, что Руженку следует признать равноправным партнером. А их предобеденный разговор утвердил его в мнении, что он может это сделать, ничуть себя не" насилуя.
— А что, если нам сбежать с лекций? — сказала Ружея-ка, когда они подошли к залу. — И спокойно договорим, только на свежем воздухе! От этих лекций на меня хандра нападает.
За окном бесшумно слетали редкие снежинки, на дороге зазывно звякали бубенцы конных саней, доверху груженных вещами отдыхающих на турбазе, расположенной высоко в горах, под самым гребнем Крконошей.
— Ты здесь начальство, — ответил Камилл. — Если нам за это не влетит...
— Шестьдесят слушателей или пятьдесят восемь — кто заметит? После обеда расписываться в табеле не надо,.. А уж что такое прибавочная стоимость или закон отрицания отрицания, ты, надеюсь, усвоил из жизненного опыта. Вообще не понимаю, зачем тебя погнали сюда — ты ведь скоро уйдешь от нас, вернешься в университет.
Мысль была заманчива. Только еще преодолеть врожденное чувство порядка... А Руженка, на удивление, так и горит спортивным азартом...
— Жизнь без праздников — будто длинная дорога без трактиров, как говаривали древние римляне. А что сказал бы Роберт Давид? Что сила его подопечной Семерки всегда была в солидарности. Мы с тобой, правда, всего лишь осколок нашей компашки, тем паче я не могу тебя бросить. Встретимся на лыжне?
Они поднимались на лыжах по лесной дороге; с просеки открывался вид на отели и туристские базы глубоко внизу в долине. Труба дома, в котором проходили их курсы, старательно извергала дым. Теперь там пятьдесят восемь слушателей отчаянно борются с дремотой, ибо второй час пополудни — час критический: после сытного обеда дух человеческий перемещается в область желудка, а калориферы металлически потрескивают, а голос лектора тянется монотонно, а за окнами бесшумно опускаются снежинки, веки наливаются свинцом, их тоже неудержимо тянет вниз..,
— А мы сбежали с уроков, Камилл, уй-юй!
Его тоже охватило чувство удовлетворения. Эти курсы для библиотекарей, вопреки всем ожиданиям, проходят неплохо. Оба могут быть весьма довольны сегодняшними утренними занятиями — да не сочтут это нескромностью, но Руженка, так же как и Камилл, наверняка чувствует, что они имеют право считать себя как бы духовной элитой среди прочих.
Дорога неуклонно поднимается в гору, заснеженные деревья приобретают самые фантастические очертания... Вон черт с рогами, там расселся медведь, а это — великий маг ку-клукс-клана, а то еще баба-яга скрючилась... Камилл не сразу осознал, что идет слишком быстро — в армии их здорово натренировали на лыжах, к тому же теперь у него вместо тяжелого автомата висит через плечо легкая сумка с двумя апельсинами от обеда. Остановился, поджидая Ру-женку.
— Не пора ли обратно? В половине шестого будет темно как в мешке.
— До турбазы полчасика ходу, а мне страшно хочется кофейку.
Положим, девушка, насчет получасика ты ошибаешься, а впрочем, надо ли возражать?
Глубокие пышные снега, морозный воздух приводили в восторг, и давно уже казалось им совершенно ненужным продолжать утренний разговор. Там, внизу, сейчас в спертом воздухе томятся скукой пятьдесят восемь человек, а здесь — деревья с северной стороны занесены белыми заносами, похожими на спины драконов, маленькие елочки уже даже и сказочные фигуры не напоминают, они превратились в толстые сахарные головы, ни одна зеленая веточка не выглянет, между близко стоящими образовались даже снеговые перемычки, похожие на большие белые палатки.
— А тишина-то, Камилл, послушай!
Абсолютный сон природы, ни единого звука жизни, только здоровое биение собственного сердца, да временами стонущий деревянный вздох — это где-то прогнулись под белым грузом два скрещенных ствола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Ах, этот целеустремленный узкий подбородок Мариана, эта поднятая левая бровь, подрагивающая скрытой энергией—пускай в данный момент энергия расходуется всего лишь на мимолетную взволнованность... И, словно чертик из табакерки, выскочила мысль: а действительно ли я выпестовал эти принципы в твоей душе? Откуда вдруг царапинка сомнения, нет ведь никакого конкретного повода?..
— Хочу я сказать спасибо и моей жене — хотя ее пока нет здесь, — которая так терпеливо сносила то, что из-за моей занятости научной работой я не уделял ей должного внимания... И всем моим друзьям, «болевшим» за меня...
— Я, конечно, возражаю против того, что будто бы имею какие-то заслуги в работе коллег, — заговорил Мерварт, когда Мариан кончил. — Я только исполнил долг руководителя института. Все лавры принадлежат вам. Отблеск вашей награды падает на весь институт, но я желал бы поблагодарить вас прежде всего за то, что вы пускай ненамного, но все же расширили область науки, самой значительной по своей гуманности: науки, помогающей больным.
Мерварт сел, хрупкий, сгорбленный, под реденькими седыми волосами его просвечивала кожа, покрытая на темени пятнами, — словно как-то уменьшился в объеме этот слушатель нашего пиликанья по четвергам... Видно, потому, что никогда не поднимал стокилограммовой штанги, не лазал с альпенштоком по Татрам, а скорее всего, и на лыжах-то не ходил... И Крчма взъерошил свои горделиво распушенные усы.
— Позвольте мне поделиться с вами еще одним личным наблюдением, — продолжал меж тем Мерварт, уже сидя.— За мою долгую научную практику я не раз становился свидетелем того, что людям легче пережить неудачи, чем успех. Неудача способна при известных обстоятельствах даже воспитать человека, выявить его лучшие свойства; но слава—за исключением людей действительно крупного формата — подкупает почти всех. Отмеченные славой иной раз незаметно для самих себя со временем превращаются в этакие высокомерные символы авторитетности — и к старости нередко становятся всего лишь окаменелыми монументами давних своих деяний. Мне вспоминаются слова Эйнштейна, сказанные им, когда он работал в Праге; я, тогда студент-медик, попал однажды на его публичную лекцию. Эйнштейн сказал: «Из всех, кого я знал, только у мадам Кюри не проявилось никаких неприятных последствий успеха...» Поэтому и хочу я пожелать вам троим не только чтобы ваш путь в науке был похож на путь мадам Кюри, но еще — чтобы вы сумели сохранить и ее поразительную скромность.
Официант стал разносить закуску, жены Крижана и Перницы, польщенные торжественной обстановкой, потягивали аперитив, Пирк уже опорожнил свой бокал. Похоже, опять ему пиджак тесен стал — неужели парень еще растет?!
— Извините мое тщеславие, которое возрастает с возрастом, — скаламбурил, поднимаясь, Крчма, — но я просто горжусь тем, что бывший мой ученик стал — к тридцати годам! — кажется, самым молодым лауреатом в республике. Пью за дальнейшие успехи его и обоих его коллег!
Так, кажется, я поставил точку на официальной части— все-таки задуманы-то были дружеские посиделки, а не «вставалки».
— Что касается моего недостаточно зрелого, с вашей точки зрения, возраста, — как бы между прочим заметил Мариан, — то в науке это далеко не исключение. Могу привести пример, пускай совсем из другой области: Эварист Галуа в шестнадцать лет, то есть еще гимназистом, разработал теорию алгебраических уравнений, которую обсуждала Парижская Академия. А свой классический труд, прославивший его как одного из величайших гениев математики всех времен, он опубликовал в девятнадцать лет. Так что куда мне до него!
Крчма выпил совиньона. Премию-то получили вы трое, так что последняя твоя фраза малость неуместна, приятель! Но можно ли требовать от молодого человека, чтобы он, опьяненный успехом, владел собою не хуже старого опытного скептика?
— Пример ваш не очень удачен, — заговорил Мерварт своим тонким тихим голосом. — Такая преждевременная зрелость наблюдается почти исключительно среди математиков. Иной раз, правда, среди музыкантов и живописцев. Но вряд ли ее можно ожидать в тех областях, которые, помимо таланта, требуют эрудиции и известного опыта — а именно такова область медидины.
— Согласен с вами, профессор, — отозвался Мариан.— Физиолог Рише тоже утверждает, что чаще всего великий математик создает что-либо значительное до своих двадцати пяти лет, а биолог — до тридцати пяти. Однако начало величайшей интеллектуальной производительности в экспериментальной медицине он относит к возрасту вокруг двадцати пяти...
— Так что нам уже никогда не перепрыгнуть барьера в целых восемь лет, на какие мы старше Мариана, так?— хлопнул Крижан Перницу по спине.— Впрочем, прости, тебя от него отделяют, к твоему несчастью, всего шесть лет...
Крижан проговорил это с улыбкой, тем не менее после его слов ненадолго воцарилось неловкое молчание. Эту паузу попытался заполнить Крчма:
— По-моему, Мариан — ходячая энциклопедия по истории науки, причем не только в области медицины.
— А еще он страстный приверженец усовершенствования рабочих методов и, я бы сказал, механизации исследовательских работ, — засмеялся Мерварт. — Так сказать, тип ученого, отдавшего предпочтение приборам. Но я не хочу его обидеть: без его дотошной инициативы наш институт в послевоенных условиях добился бы электронного микроскопа, пожалуй, на пару годиков позже.
— Это обвинение принимаю, — сказал Мариан. — Только, справедливости ради, хочу подчеркнуть, что раздобыть первый спектрофотометр для нашей лаборатории, разворованной за время войны, великодушно помог из собственного кармана мой друг Камилл Герольд, в настоящее время защитник родины.
Взгляд Крчмы то и дело перебегал к противоположной стороне стола: пустое место Миши постепенно становилось как бы загадочным восклицательным знаком. Куда запропастилась эта девчонка? И еще в компании Мариана не хватает Камилла, этого рыцаря Печального Образа...
— ...К вопросу о молодости в науке, — расслышал он голос Мерварта. — Я действительно опасаюсь, что люди науки стареют быстрее прочих. С сожалением я давно проверил эту печальную истину на себе самом: как только человек перешагнул пятый десяток, изобретательность его резко снижается, у него почти не возникает новых идей, он только повторяет прежние...
— Отнесем эту неправдоподобную самокритику за счет вашей всем известной и совершенно излишней скромности, пан профессор, — поднял свой бокал Крижан. —
Такого рода скромность скоро станет в нашем волчьем уче-1 ном мире непонятным анахронизмом...
— Да, не очень-то запал в нас урок вашей скромности, и в этом нам еще потакают газетчики, — подхватил Перница, вытаскивая из портфеля последний номер иллюстрированного журнала; раскрыл его на той странице, где напечатана статья о лауреатах Государственной премии, которой удостоены трое молодых ученых Научно-исследовательского института гематологии.
— Дай-ка, — Крижан взял у Перницы журнал. Видно было, он сам еще не читал этого номера.
Пробежав глазами статью, Крижан несколько озадаченно погладил себя по начинающейся лысинке. Журнал пустили по рукам, так он дошел до Крчмы. В текст врезаны несколько снимков: Мариан, рассматривающий на свет пробирку, все трое в белых халатах за журнальным столиком, Перница смотрит в микроскоп, над ним склоняется Мариан.
— Обидели тебя на этом фото, — сказала Руженка Ма-риану. — Профиль у тебя как у Аполлона, а здесь твой нос кривой...
— Зато с каким пылом смотрит он на пробирку! Того и гляди, пригласят на главную роль в фильме «Свет его очей», — брякнул Пирк.
— А что поделаешь с фотографом! — Мариан занялся тортом. — Он тогда не меньше двадцати кадров нащелкал, и из всех уважаемая редакция выбрала эти.
Перница и Крижан по-прежнему хранили серьезность. Крижан только теперь как следует вгляделся в текст под снимками.
— «Навара, Крижан, Перница», — вслух прочитал он. Перница сухо кашлянул.
— Правильно. При равных заслугах фамилии ставят по алфавиту.
Крижан удивленно посмотрел на него — понял.
— Может быть, редактор нетвердо знает алфавит. — Поджав губы, он медленно положил журнал на стол и обратился к Мариану: — Прежде чем нас тогда разыскали, чтоб сфотографировать, газетчик расспрашивал тебя о нашей работе?
— Я объяснил ему только в общих чертах основной принцип, просто нашу задачу...
Крижан начал медленно помешивать свой кофе, с лица его не сходило выражение легкой иронии. Мерварт переводил вопросительный взгляд с одного на другого.
Да что же это происходит?! — вспушил свои усы Неладное что-то... торжества-то не получается! Молет, и отсутствие Миши как-то с этим связано?.. Мой сын Мариан... Ведь эти самые Крижан и Перница — видимо, по инициативе Мерварта — в свое время приняли Мариана, подключили к собственным исследованиям, когда у него еще и диплома-то не было! Неужели он обогнал их в чем-то, опередил?
Перед внутренним взором Крчмы всплыл Зеркальный зал во дворце Вальдштейна. «За значительный вклад в лечение болезней крови Государственная премия первой степени присуждается коллективу... доктору Мариану Наваре, доктору кандидату наук Збынеку Крижану и доктору Алешу Пернице...»
Порядок, в котором называют фамилии, обычно соответствует степени заслуг... А в одной газете, поместившей краткую заметку о награждениях, написали даже так: «В области медицинских наук Государственной премии удостоены доктор М. Навара с коллективом сотрудников...»
Мерварт тоже бегло просмотрел журнал, без надобности тронул очки. И после некоторого колебания заговорил:
— Когда бы в прошлом ни задавал я себе вопрос, что, собственно, гонит некоторых талантливых людей в науку, мне всегда казалось, что мотивов для этого достаточно: восхищение красотой закономерностей, неугасимая любознательность, жажда быть полезным людям — и еще жажда славы. Но прежде всего, разумеется, тут должна действовать подлинная любовь к природе и к истине, — Мерварг коснулся взглядом Мариана. — Не только к строгой научной истине, но и к той, что относится к области этики. Как я уже сознался, в старости у меня не слишком-то много новых идей, вот я и повторяю их — даже когда поздравляю младших коллег. Я всегда желаю им одного и того же: чтобы сумели они быть честными перед самими собой — и чтобы их оправданная гордость не превратилась в необузданную жажду славы и власти — славы ради самой славы .. Франтишек, угости-ка меня сигарой, я свои дома забыл.
Оглохшая тишина воцарилась за столом. Крчма искал глазами Мариана, но тот смотрел в сторону.
Перед пустым стулом Миши все еще стоял нетронутый бокал с аперитивом.
Лоб Мерварта пересекла хмурая морщина; Перница молча курил, уставившись в стол; Крижан попросил у официанта расписание поездов — завтра ему предстояла командировка в Братиславу. От внимания Крчмы не ускользнуло, что Пирк, огорченный испорченным настроением, беспокойно ерзает на стуле; в крови этого доброго парня — бессознательная потребность помогать людям, только делает он это не всегда удачно; сейчас он обратился к Крижану, видимо, вдохновленный видом расписания поездов:
— А знаете, пан доктор, как один железнодорожник сдавал во время войны экзамен по немецкому? Его спросили: «Wann fand der Polenfeldzug statt?»1 Он не ответил и, когда его вышвырнули вон, пожаловался товарищам; да как могу я, черт возьми, знать на память, когда отходит поезд в Польну?
Засмеялся один Крчма, прочие поддержали Пирка лишь слабой улыбкой.
Перница отказался от второй чашечки кофе, встал вместе со своей женой, что-то тихо сказал Мерварту, после чего отвел в сторону Мариана:
— Свою треть расходов за пиршество отдам тебе завтра. Он сказал это совсем тихо, однако Крчма все же расслышал.
— Брось, об этом и речи быть не может! Обед устроил я! Крчма выпил рюмочку коньяку и наклонился к Мерварту:
— Почему Перница уходит? И куда?
— Сказал — в Институт макромолекулярной физики.— Мерварт и не попытался приглушить голос, сидевшие за столом навострили слух. — Несколько дней назад он заявил мне, что собирается искать работу в другом месте, и отговорить его не удалось.
Обеденный перерыв подходил к концу, слушатели курсов потянулись обратно в зал заседаний. На лестнице Камилл углядел Руженку — она, как всегда, была аккуратно причесана. Ее утреннее выступление было в самом деле на очень хорошем уровне: тщательно разработанное, обоснованное, без пустых фраз. И если Камилл выразил ей свое уважительное восхищение, то вовсе не потому, что она весьма похвально отозвалась в своем докладе и о его литературной деятельности. И оба по дороге в столовую продолжали обсуждать ее речь. Этот интересный разговор прервали соседи по столу.
— Договорим после занятий, ладно? — Руженка обдала Камилла сияющим взглядом.
1 «Когда был польский поход?» (нем.). «Zug» означает также и «поезд».
Сегодня Камилл как бы спустился с высот своего неосознанного высокомерия: впервые ему пришла в голову мысль, что Руженку следует признать равноправным партнером. А их предобеденный разговор утвердил его в мнении, что он может это сделать, ничуть себя не" насилуя.
— А что, если нам сбежать с лекций? — сказала Ружея-ка, когда они подошли к залу. — И спокойно договорим, только на свежем воздухе! От этих лекций на меня хандра нападает.
За окном бесшумно слетали редкие снежинки, на дороге зазывно звякали бубенцы конных саней, доверху груженных вещами отдыхающих на турбазе, расположенной высоко в горах, под самым гребнем Крконошей.
— Ты здесь начальство, — ответил Камилл. — Если нам за это не влетит...
— Шестьдесят слушателей или пятьдесят восемь — кто заметит? После обеда расписываться в табеле не надо,.. А уж что такое прибавочная стоимость или закон отрицания отрицания, ты, надеюсь, усвоил из жизненного опыта. Вообще не понимаю, зачем тебя погнали сюда — ты ведь скоро уйдешь от нас, вернешься в университет.
Мысль была заманчива. Только еще преодолеть врожденное чувство порядка... А Руженка, на удивление, так и горит спортивным азартом...
— Жизнь без праздников — будто длинная дорога без трактиров, как говаривали древние римляне. А что сказал бы Роберт Давид? Что сила его подопечной Семерки всегда была в солидарности. Мы с тобой, правда, всего лишь осколок нашей компашки, тем паче я не могу тебя бросить. Встретимся на лыжне?
Они поднимались на лыжах по лесной дороге; с просеки открывался вид на отели и туристские базы глубоко внизу в долине. Труба дома, в котором проходили их курсы, старательно извергала дым. Теперь там пятьдесят восемь слушателей отчаянно борются с дремотой, ибо второй час пополудни — час критический: после сытного обеда дух человеческий перемещается в область желудка, а калориферы металлически потрескивают, а голос лектора тянется монотонно, а за окнами бесшумно опускаются снежинки, веки наливаются свинцом, их тоже неудержимо тянет вниз..,
— А мы сбежали с уроков, Камилл, уй-юй!
Его тоже охватило чувство удовлетворения. Эти курсы для библиотекарей, вопреки всем ожиданиям, проходят неплохо. Оба могут быть весьма довольны сегодняшними утренними занятиями — да не сочтут это нескромностью, но Руженка, так же как и Камилл, наверняка чувствует, что они имеют право считать себя как бы духовной элитой среди прочих.
Дорога неуклонно поднимается в гору, заснеженные деревья приобретают самые фантастические очертания... Вон черт с рогами, там расселся медведь, а это — великий маг ку-клукс-клана, а то еще баба-яга скрючилась... Камилл не сразу осознал, что идет слишком быстро — в армии их здорово натренировали на лыжах, к тому же теперь у него вместо тяжелого автомата висит через плечо легкая сумка с двумя апельсинами от обеда. Остановился, поджидая Ру-женку.
— Не пора ли обратно? В половине шестого будет темно как в мешке.
— До турбазы полчасика ходу, а мне страшно хочется кофейку.
Положим, девушка, насчет получасика ты ошибаешься, а впрочем, надо ли возражать?
Глубокие пышные снега, морозный воздух приводили в восторг, и давно уже казалось им совершенно ненужным продолжать утренний разговор. Там, внизу, сейчас в спертом воздухе томятся скукой пятьдесят восемь человек, а здесь — деревья с северной стороны занесены белыми заносами, похожими на спины драконов, маленькие елочки уже даже и сказочные фигуры не напоминают, они превратились в толстые сахарные головы, ни одна зеленая веточка не выглянет, между близко стоящими образовались даже снеговые перемычки, похожие на большие белые палатки.
— А тишина-то, Камилл, послушай!
Абсолютный сон природы, ни единого звука жизни, только здоровое биение собственного сердца, да временами стонущий деревянный вздох — это где-то прогнулись под белым грузом два скрещенных ствола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12