—Так ужасно представить — ночная пустыня... сбегаются гиены, и вот только груды костей, выбеленных раскаленным солнцем... Немцы, конечно, не хоронили павших с неприятельской стороны! — Она уже почти кричала.— Мы могли бы теперь все вместе счастливо жить, если б не твоя чрезмерная...
— Довольно, Лотта, — перебил он ее. — Ты прекрасно знаешь: он сам решил идти, и я не имел права его удерживать. Никто не имеет права запрещать другому сражаться за родину.
— Будь она проклята, твоя любовь к родине! — Шарлотта уже не владела собой, стала жестокой. — Будь это твой собственный сын, ты бы ему никогда не позволил идти, понимаешь, никогда!
— Перестань, ты не права. И дай мне работать, Лотта, пойми, для работы нужен покой...
Конечно, она не хотела так хлопнуть дверью — просто дверь вырвалась из рук.
— Годовщина смерти Гинека, а ему надо ра-бо-тать...— уже за дверью сорвался в истеричном плаче ее голос, она обращалась к попугаю. — Как будто сегодня обычный день...
Крчма посидел, уткнув лицо в ладони, в горле запершило, как от едкого запаха горящих свечей. Опять я был так категоричен: заявить человеку, что он ошибается, а прав я, — самое худшее, что можно сделать. Никто ведь не ошибается нарочно, так лее, как никто не хочет, чтобы у него помутился рассудок; просто люди считают свои ошибки непоколебимой истиной.
...Внутренняя борьба Роллана за освобождение от пацифистских настроений,., от пацифистских настроений...
Нет, нет, сегодня и впрямь лучше заняться школьными тетрадями, отбывать эту каторгу учителей... А, наконец спасительная мысль! «Внутренняя борьба Роллана нашла отражение в судьбе Аннет Ривьер, героини «Очарованной души». Быть самим собой, ничего не делать наполовину, выступая против лицемерных условностей, вплоть до разрыва с семьей...»
В прихожей зазвонил звонок, раздосадованный Крчма посмотрел в окно. У ворот двое незнакомых. Если они ко мне, то сегодня — самый неудачный день из тех, которые лучше бы вычеркнуть из памяти...
Вот как — оказывается, это родители Ивонны! Появление отца и матери бывшей ученицы в квартире бывшего классного наставника — действительно нечто исключительное.
Он усадил гостей за журнальный столик. Работа над очерком 'о Роллане пошла сегодня к чертям собачьим. Ладно, хоть воспользуюсь случаем, чтобы немного разрядить атмосферу в доме! И он пошел попросить Шарлотту приготовить чай (от кофе пани Мандёускова отказалась, и так, мол, совсем не спит из-за Ивонны).
— Вы — наша последняя надежда, пан профессор, — сцепила руки Мандёускова, подробно рассказав о сумасбродной выходке Ивонны. — Они все в классе так вас уважали, ну и Ивонна, конечно...
— Боюсь, в данной ситуации это мало поможет...
Шарлотта внесла поднос с чашками. Крчма с некоторой опаской поглядывал на неприступное, все еще трагическое выражение ее лица; его гости часто бывают источником беспокойства, реакциями жены управляет ее психическое состояние в каждый данный момент, они непредсказуемы. Шарлотта сосредоточенно, без улыбки, оглядела гостей, особенно женщину. Малопривлекательное лицо последней как бы немного успокоило ее; просьбу пани Мандёусковой подсесть к ним и помочь чутким женским советом в таком трудном положении Шарлотта довольно категорически отвергла. Крчма предпочел не уговаривать и дать ей уйти.
— Что вы нам посоветуете, пан профессор? — Мать Ивонны повернула к нему озабоченное, заплаканное лицо. — Может, искать ее через полицию?
Некоторое время Крчма разглядывал их; он сам корил себя за это, но что-то в их поведении вызывало у него ассоциации с образами Конделиков.
— Зачем же напрасно позорить себя и ее? Быть может, вы и ускорите возвращение Ивонны домой на день, зато потеряете куда больше в ее отношении к вам.
Крчма вдруг осознал, что, в сущности, признателен им за визит: правда, оторвали его от работы, но вместе с тем вывели из неестественного для него состояния обороны; ведь ему больше пристало атаковать, чем неуверенно защищаться.
— Значит, вы думаете, Ивонна вернется?
— Уверен. Она вернулась бы даже в том случае, если б ее американский партнер предложил ей брак: ей пришлось бы тогда выполнить здесь кое-какие формальности.
— Боже, что вы имеете в виду? — ужаснулась пани Мандёускова, ее испуганный взгляд блуждал, глаза увлажнились.— Наша дочь все-таки... Мне говорила золовка, что офицеров, которых Ивонна сопровождала на за-падночешских курортах, было достаточно много! — проговорила она, будто защищаясь.
— Но жениться на ней может только один, — заметил Крчма, сочувственно улыбаясь — он не мог заставить себя говорить более серьезно.
На лице Мандёусковой сменилась целая гамма чувств, которые отражали мысли, проносившиеся у нее в голове.
— Но такого... Ведь... даже если... Они не смогут венчаться в католической церкви, у них там бог знает какие церкви! А Ивонна — добрая католичка, и на конфирмации была...
— Ну, она свое получит, пусть только вернется! — Отец стиснул свой слабенький желтоватый кулак, но тут же и разжал его. — Свадьба в костеле — как бы не так! — Он иронически посмотрел на жену. — Я-то хорошо знаю, как бывает... Все я знаю!..
— Все знать — значит все прощать, — ответил Крчма чуть ли не с праведным выражением лица. — Хотя бы потому, что вы католики. Не хотелось бы мне читать вам проповедь но, коль уж вы пришли ко мне за советом... На вашем месте я бы постарался понять побуждения Ивонны: она выросла во времена протектората, потеряла, как и все ее сверстники, шесть лучших лет юности и теперь хочет как-то это наверстать. Удовлетворить любопытство...
— Вот видите, а ведь мы ей с малых лет вдалбливали в голову: не будь любопытной!
— Почему? Некоторые виды деятельности питаются именно любопытством. Чего бы без него добилась, к примеру, наука? И писателям без него не обойтись!
— Вы как будто на ее стороне, пан профессор. А еще иедагогом называетесь! Ведь у Ивонны дома было все, чего ни пожелаешь! — Пани Анежка с досадой отодвинула чашку с чаем. — А что следует и чего не следует делать, удовлетворяя свое любопытство, этому ее должна была научить школа! Целых восемь лет вы были для детей, что называется, наставником жизни! Если бы и школа выполнила свой долг, не было бы у нас теперь такого горького опыта. Но я, наверное, переоцениваю влияние школы: по хоже, все из вашего класса — одного поля ягода!
Наконец-то перчатка брошена. Этих людей мне сегодня сами небеса послали! Крчма воинственно взбил усы.
— Кого вы имеете в виду?
— Да, к примеру, соученика Ивонны, у которого вы тоже были классным руководителем, — Камилла Герольда...
— А что с ним?
Пан налоговый инспектор, угрюмо покачал головой, словно этот разговор ему крайне неприятен, но остановить жену было уже невозможно.
— Коль уж вы завели о нем речь,— (Крчма удивленно поднял брови), — хорош же он оказался, этот молодой пан Герольд! Я вам все расскажу, хотя все это очень тягостно: влюблен был в нашу Ивонну по уши, поехал в Пльзень, чтобы привезти ее домой, искал и у моей золовки. А поскольку оба они не вернулись, я поехала туда сама, но тоже зря: об Ивонне ни слуху ни духу. А когда я отправилась домой, то из-за всех этих передряг опоздала на поезд, следующего ждать надо было четыре часа, я решила вернуться к золовке — и что же? Пан Герольд чуть ли не в ее... даже застелить не успели! С разведенной женщиной, на восемь лет старше! Мы немедленно прервали все отношения с золовкой, надеюсь, в этом вы не сомневаетесь...
Она посмотрела на Крчму — и изумилась:
— Вас это позабавило, пан профессор?
Крчма, пересилив себя, снова принял серьезное выражение лица.
— Я учитель, пани Мандёускова, больше того — педагог, поэтому поймите неизбежную профессиональную деформацию в том, что я сейчас скажу: вероятно, можно с грехом пополам обучить молодого человека математике или латинскому языку, но даже самый лучший педагог не научит райскую птицу стать дятлом, то есть лесным доктором... Как жить — этому каждый должен научиться сам. Видите ли, учение — активный процесс, и тут лучший учитель — собственные ошибки. Это, как правило, относится и к родителям, только они-то свои ошибки предпочитают называть горьким опытом...
Ему уже стало немного жаль их: чего это я с ними так круто? Сомнительное удовлетворение агрессивности: не мщу ли я им, в конце концов, за то, что Шарлотта — единственный человек, которого я боюсь?
Пани Мандёускова отодвинула от себя и тарелку с печеньем.
— Вы, верно, никогда в жизни не ошибались, не так ли? — Ее желтоватое лицо вытянулось, острый нос вздернулся от обиды. Супруг тщетно пытался удержать ее вялым жестом. — Какую же непоправимую ошибку совершила наша Ивонна? То, что сопровождала этих офицеров по местам, ими же освобожденным? В Западной Чехии они ради нас рисковали жизнью в борьбе с нацистами, вы это хорошо знаете, пан профессор! — От возмущения у нее даже высохли глаза.
Крчма глубоко вздохнул; его лицо, скрытое за очками, вдруг просияло:
— Поймите меня, уважаемые родители: я не то чтобы одобрял поступок Ивонны, но с самого начала был уверен, что мы поймем друг друга, как и полагается разумным людям. Потому что смысл нашего разговора — в том, чтобы осознать: пускай мы даже из-за чего-то и несчастны, зато сердцем мы можем все понять, сердце должно быть снисходительным и открытым, а не сморщенным, как мороженое яблоко. Спасибо вам за визит, милые друзья...
Тайцнер взглянул на часы.
— Вообще-то мне уже пора. Но, пожалуй, четверть-то часика наш славный съезд обойдется и без меня...
«Пан Герольд» — он сидел напротив Тайцнера — кивнул официантке Тоничке; упрек в его неторопливом взгляде весьма похвален: раз посетитель все допил, значит, она обязана повторить! Камилл проглотил какое-то слово, даже кадык заходил: похоже, он на что-то решился.
— А как там все проходит?..
— Как на первом съезде после войны. — Интересно, почему человек не всегда слышит, как раскатывается картавое «р» в его собственной гортани? — Торжественные выступления, лозунги да прекрасные намерения. Если бы мы так же хорошо писали, как красиво говорим, всех Стейнбеков и Шолоховых давно бы за пояс заткнули...
Кажется, это не совсем то, что хотел бы услышать Камилл: он гонял пальцами крошки по столику, на его продолговатом лице — выражение скрытого разочарования. Его меланхолия выглядит элегантной позой, но она хоть наполовину, да искренна.
По плитам двора, куда выходило единственное матовое оконце винного погребка, вдруг забарабанил дождь. Ясно, у него что-то на сердце, только он стесняется.
— Ну что, молодой человек?
— Да ничего...
— Словечко «да» всегда означает, что все-таки что-то есть?
Камилл еще колебался.
— Этот съезд... Наверное, там можно услышать много поучительного...
Ага, вот откуда ветер...
— Вы же пока не в Синдикате писателей!
— Но ведь приглашали гостей. Я думал, может, заинтересуются и начинающими авторами. Мое имя должны знать, в газетах уже опубликовано несколько моих стихотворений. И один рассказ.
Гляньте, до чего самоуверенна послевоенная молодежь! Три опубликованных стишка (пожалуй, не следовало мне тогда говорить, что первые два словно списаны с Незвала, хотя они и лучше, чем остальные его головоломные иносказания, зато напрочь лишены эмоций...). И один рассказ! А не хотите ли, молодой человек, чтоб вас послали представлять нашу литературу на заседание «Пенклуба» в Париже?
— Знаете что? Писателем не становишься оттого, что числишься в Синдикате или согреваешь задом стул на писательском съезде. Лучше постарайтесь, чтоб ваша рукопись чего-нибудь стоила и мы могли бы опубликовать ее в «Кме-не». — Тайцнер постучал костяшками пальцев по рукописи, изрядно отхлебнув бадачони. — Эксперимент, проникновение в душу, хоть в самые печенки, — ладно: после войны мы не можем писать, как Тереза Новакова. Лирический импрессионизм — пускай, коль уж вы заражены поэзией. Но даже в этом случае не обойтись без авторской позиции, выраженной посредством реалистических формулировок, а они должны быть точными: небрежный отбор слов не может быть признаком нового стиля. Вот тут, например, — он жирно подчеркнул огрызком плотницкого карандаша фразу: «...За открытым окном влажное августовское утро...» —-Черт возьми, слово «влажный» скорее связывается с представлением о вечере! Вам бы написать тут что-то вроде «росистое утро». Чувствуете, какой получился образ? И как вздохнут, читая, дамочки: «Право, этот Герольд — прирожденный поэт!..»
— Вы правы, так лучше...
Ага, парнишка не любит признавать свои промахи, но вместе с тем остерегается выказать этакое творческое вое-
парение от того, что вдруг прозрел, а ведь у него есть основание быть благодарным, где бы он еще нашел другого такого альтруиста (вернее, простофилю), который, не рассчитывая на вознаграждение, взял бы на себя функцию редактора и вместо того, чтобы писать самому, тратил бы время на начинающего?
—...Или вот тут, — толстый карандаш Тайцнера снова забегал по строчкам. — «Какая наглость, — подумала она и засунула письмо обратно в конверт...» — прочитал он вслух и допил остаток вина. — А чего-нибудь поесть у вас не найдется? — спросил он официантку, которая моментально поставила перед ним очередной бокал. Прежде чем подать меню, Тоничка перечислила несколько блюд; Камилл что-то показывал ей глазами — ага, с этого гостя карточки не требовать... — Две итальянские колбаски с хреном и горчицей!.. «...Засунула письмо обратно в конверт...» — тем же тоном продолжал он разбор Камилловой фразы. — Но как она его туда засунула? Тут просится какое-нибудь наречие, выражающее ее возмущение наглостью автора! Пусть опд засунет письмо порывисто, возмущенно или хотя бы небрежно!
— Но у меня так и было! — с некоторым недоумением сказал Камилл и вдруг весь как бы выпрямился: видно, сам на себя разозлился за то, что добровольно играет роль ученика. — Но когда вы в последний раз читали этот кусок, то вычеркнули наречие.
— Не может быть, тут какая-то ошибка. — Черт возьми, неужто у меня такая короткая память?.. Надо бы доесть салат, пока не принесли колбасу... — Знаете что? Давайте на сегодня закончим, вижу по вашим глазам, что вы уже сыты моими придирками, оставим что-нибудь на следующий раз. Ученье — мученье, пан Герольд, даже Горький не свалился с неба готовым писателем, мальчишкой он просвечивал страницы книг лампой, нет ли там между строк каких-нибудь советов будущему сочинителю, который так складно пишет... Может быть, когда-нибудь так же будут поступать мальчишки и с вашими книжками... — Вовремя посбить спесь, вовремя похвалить, особенно когда хочешь замазать свой промах...
— Привет, Камилл!
Оба удивленно обернулись: у столика стояла молодая парочка.
— Мой товарищ Гонза Гейниц, — представил Камилл Тайцнеру бледного юношу со шрамом на лице.
— Павла Хованцова. — Гейниц назвал имя черноволосой девушки с правильными чертами лица. Ее рукопожатие было крепким, как у человека, знающего, чего он хочет. Длинные накрашенные ресницы от дождя немного потекли — видимо, ее опыт в делах косметики совсем еще невелик.
— Вы присядете? — спросил Камилл, обращаясь только к девушке.
— Нет, нет, нам надо бежать, — заторопился Гейниц. — Я хочу попросить тебя... — Он вкратце объяснил Камиллу, зачем пришел: Карел, его младший брат — Камилл должен его знать, он член факультетского комитета Союза молодежи, — пишет курсовую работу; но этот ненормальный влезает во все добровольные бригады, однажды он уже схватил плеврит; теперь, оказавшись в цейтноте, он просит Гонзу достать ему какие-то конспекты по литературе межвоенисго периода. Он, Гонза, от всего этого далек, как Юпитер, зато Камилл... — Ты литератор милостью божьей: для тебя это пара пустяков. И необязательно в стихах... Только вот в чем загвоздка: Карелу это нужно через неделю. — В тоне Гонзы слышалось восхищение братом, студентом философского факультета, и чувствовалось, как он за него болеет: младший братишка — явно гордость семьи.
Камилл, вместо того чтобы посмотреть на Гейница, бросил слегка укоризненный взгляд Тайцнеру; ответил же, адресуя свои слова красивой Павле.
— Не сердись, Гонза, но я не сумею. — Очевидно, ему стало досадно, что он отговорился так неуклюже. — Да я бы и не смог: мы с паном коллегой работаем над моей рукописью, меня, что называется, сроки поджимают...
Понимаю, приятель, такие слова должны произвести впечатление на девушку, хотя от правды они куда как далеки...
Павла действительно наклонилась, чтобы лучше рассмотреть разложенные листки; взгляд, брошенный на тонкий профиль Камилла, выразил уважение. Да у этой девицы веки намазаны вазелином! Провинциалка, наверное..,
— Иу, тогда ничего не поделаешь — извини, — разочарованно произнес Гейниц.
— Я думаю, то, что вам нужно, вы найдете у Вацлавека или в «Записной книжке Шальды», это есть в любой библиотеке, — посоветовал Гонзе Тайцнер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13