ни интереса, ни осуждения. Валиш молча взялся за второе. Он читал, как вдруг на бумагу легла тень: у столика кто-то остановился.
— Привет, старина.
Валиш удивленно поднял голову.
— Здравствуй, — без особой радости ответил он. И, так как пришедший уходить не собирался, Валиш с неохотой его представил:
— Коллега Тайцнер.
— Не помешаю? — спросил тот, но прежде, чем его пригласили, с шумом пододвинул себе стул (ударив нечаянно по руке Камилла) и сел. — Двести грамм бадачони1! — крикнул он официантке, хотя та принимала заказ у соседнего столика.
Только теперь он снял полотняную защитного цвета шапочку, вроде тех, что носили в деревнях в прошлом веке, но эта была из армейской экипировки неизвестно какого рода войск. Открылись буйные, будто слипшиеся темные кудри.
Камилл поглядел на него с некоторым недоверием, какое он питал ко всем, кто слегка картавил. У Тайнцера были живые, какие-то шныряющие выпуклые глаза и большие руки с короткими ногтями; то ли он сегодня утром не брился, то ли синеватое жнивье на его физиономии вырастало слишком быстро. И без особого грима он вполне подошел бы на роль этакого грубоватого страхового агента, с которым заключают договора исключительно из страха перед ним, подумал Камилл.
— Вы случайно не сын того господина, что в пятом классе гимназии нас мучил стенографией? — подозрительно спросил Тайцнер Камилла.
— Того звали Героут, — отозвался Камилл.
— К счастью, я эту стенографию так и не одолел, — самодовольно засмеялся Тайцнер. — Только и запомнил, что «в» и «ва», да стенографический знак «вино», — толстым указательным пальцем начертал он в воздухе какие-то завитушки. — А у меня сигареты кончились, — хлопнул он Валиша по плечу. Тот молча предложил пачку. — Не бойтесь, времени у меня немного, — посмотрев на часы, как бы извинился за свое вторжение Тайцнер.
— Простите, вы — Радек Тайцнер? — спросил Крчма, Верзила кивнул. — У вас недавно вышла книжка...
— Вторая!—Тайцнер раскрыл рот в широкой улыбке, «р» словно переливалось в его горле. — Повесть. А первая — рассказы. Читали что-нибудь? — Он с удовольствием отпил вина.
— Пока нет, — без тени смущения ответил Крчма. — Но ваша шапочка меня заинтриговала: теперь думаю этот пробел восполнить.
— Рекомендую. Только не берите в библиотеке — это мне ничего не даст. А купите — получу пятнадцать крон и закажу лишнюю рюмочку, — громко пошутил Тайцнер. Камиллу показалось, что Валиш немного стыдится его. Самому же ему этот балагур, как ни странно, становился симпатичным.
Крчма оглядел зал; табачный дым заметно сгустился.
— Сдается мне, твое заведение скоро переплюнет старую славную забегаловку Тумовку, — наклонился он к Камиллу. — Сразу три литератора за одним столом...
— Четыре, — сухо заметил Валиш.
— Пожалуй, эта забегаловка уже давно ее переплюнула,— сказал Тайцнер; Камилла бросило в жар от стыда: он так далек от дел отцовского заведения, что даже не знает, какие компании — и, между прочим, компании его круга — сходятся в их погребке.
— Откуда четыре? — с опозданием спросил Тайцнер.
— Мой друг Валиш великодушно, но незаслуженно в число литераторов включает и меня, — произнес Крчма.
— Почему незаслуженно? Франтишек Крчма: «Отзвуки Робера Десноса в чешской поэзии»! А рецензии, а статьи? Да из них могла бы уже получиться книга!
Но Крчма только рукой махнул.
Тайцнер, сосредоточив взгляд на косматых, ни разу не стриженных бровях Крчмы, ненадолго задумался.
— Если вы четвертый, то кто третий? — спросил он.
— Пан Герольд.
— Извините, я только позвоню и вернусь, — поднялся Валиш.
— Зачем выходить на улицу, можете позвонить из нашей конторы, — Камилл кивнул официантке, чтобы проводила гостя. При этом он опять взглянул на часы, а потом на двери.
Тайцнер отхлебнул изрядный глоток, выкатил на Камилла и без того выпуклые глаза, какие бывают у людей с базедовой болезнью, и ткнул его в грудь толстым пальцем.
— Так это молодой Герольд, черт побери, и дал же я маху! — чему-то радуясь, выпалил он. — Представляясь, собственного имени не слышу, не то что чужого! — Он слегка наклонился, чтобы лучше видеть стихи Камилла, которые лежали перед опустевшим местом Валиша.
— Из творчества Камилла Герольда, — придвинул ему Крчма оба листка.
— Почему вы не пишете что-нибудь стоящее, я имею в виду прозу? — читая, пробормотал Тайцнер.
Официантка, поняв кивок Камилла, поставила перед Тайцнером еще бокал.
— Но я не заказывал... Камилл поднял свою стопочку:
— За ваше здоровье.
— Скуль1, — произнес Тайцнер.
Он читал, громко отфыркивался, пепел с его сигареты падал на стол, на брюки...
— С кого это вы списали? — спросил он с превосходством своих тридцати пяти лет. — Ведь это прямо из «Пятидесяти двух горьких баллад»...
— ...нашего пана профессора, — с улыбкой ответил польщенный Камилл.
Тайцнер, ничего не понимая, снова отхлебнул из бокала.
— Эти паршивцы в школе прозвали меня Роберт Давид, — объяснил ему Крчма. — Их класс — сборище безбожных нахалов.
— Почему?
— Теперь я могу в этом признаться, — ответил за Крчму Камилл. — В своих увлекательнейших лекциях по чешскому языку пан профессор, о чем бы ни говорил, всякий раз возвращался к вышедшим тогда балладам Роберта Давида... — Камилл выпил виски, и впервые это понравилось ему (по правде говоря, виски он не любил).
Вернулся Валиш.
— Читал? — ткнул Тайцнер в рукописные листы.
— Читал.
— Что скажешь? Валиш промолчал.
Скандинавское застольное пожелание здоровья.
— Это бесподобно! — закричал Тайцнер, словно заполнить возникшую паузу. — Еще один игрок в дурачка! «Мы ведем бой за каждый новый талант!» — передразнил он напыщенный слог газетных статей. — Но если серьезно: ведь именно сейчас, после войны, мы закладываем основы совершенно новой чешской литературы! Жаль, что вы не пишете прозу, стихи мы не печатаем...
Камилл насторожился, а за ним и Крчма. Тайцнер заметил это и снова выпил.
— Изволите ли знать, я поставляю материалы издательству «Кмен». Работаю у них внештатным рецензентом.
— Еще в третьем классе гимназии у Герольда проявился талант к прозе, — Крчма выразительно глянул на Камилла: не вздумай опять из скромности возражать, растяпа!
Тайцнер покосился на часы.
— Мне уже давно пора. Счет!
— И мне, — попросил Валиш.
У столика появилась официантка:
— Все оплачено, господа.
Тайнцер одобрительно кивнул кудрявой головой, Валиш смущенно поблагодарил Камилла. Попрощались. Тайцнер, еще не выйдя за дверь, напялил свою смешную шапчонку, из тех, что некогда защищали солдат от жаркого солнца пустыни. Быть может, он хотел произвести впечатление бывалого партизана, каким на самом деле никогда не был? Теперь, после войны, это в моде.
— Как что напишете — дайте знать, юноша, — снисходительно хлопнул Тайцнер Камилла по спине, словно ему самому за пятьдесят. В дверях он столкнулся с дамой, но в своих высоких шнурованных ботинках двигался как танк— и даме пришлось уступить.
Камилл все косился на часы и, нервничая, оглядывался на вход.
— Ждешь кого-нибудь? — спросил Крчма.
— В общем-то... уже и не жду.
Короткая пауза. Именно сейчас Камилл особенно остро почувствовал: этот человек желает ему удачи. Во всем.
— Я должен был встретиться с Ивонной, но, верно, плохо договорились, — сказал он в порыве внезапной откровенности. — Я думал, может, она придет сюда.
— Ах, сладкие муки любви, — хохотнул Роберт Давид.
— Что вы мне приписываете, пан профессор? — растерянно спросил Камилл.
— Не люблю тех, в ком не видна любовь, как говорил Шекспир,
В погребке стоял тяжелый дух табачного дыма. Камилл подошел и включил вентилятор.
— А в прозе тебе стоило бы себя попробовать, — сказал Крчма, когда Камилл сел на место.
— Это и Ивонна советует, — выпалил Камилл и тут же подосадовал: вышло не очень тактично.
— Она раньше читала твои стихи? — напрямик спросил Крчма.
Камилл кивнул. Крчма, медленно допив красное вино, вздохнул.
— Нелегко тебе будет, парень.
— С литературой?
— С Ивонной.
— Считаете — в литературе у меня больше шансов?
— Да, если сумеешь выполнить около дюжины условий. Например, если станешь рассчитывать больше на сердце, чем на разум, — Крчма повел бровями на листки со стихотворениями.— А что касается Ивонны, тут я бы посоветовал тебе поступать как раз наоборот, но советуют влюбленным только дураки.
— Лучше вернемся к литературе. И к другим условиям.
— Главное, то есть талант, у тебя есть — тут и советовать нечего. Остальное — легче: кое от чего надо избавиться. Поменьше позы, поменьше рисовки. Не быть скептиком, каковым, по сути, ты являешься. Прочих условий хватило бы на целую проповедь, а я не преподобный отец, хотя за спиной вы и называли меня Проповедником. Вообще вы были хороший сброд.
— А что самое важное из этой дюжины, пан профессор?
— Откуда мне, черт возьми, знать? Кабы знал я иерархию вещей, стал бы мудрецом всем на зависть. А я вытаскиваю их наобум, как попугай — счастливый билетик; среди нынешних людей, которые в абсолютном большинстве сосредоточиваются на практической стороне жизни, поэту никогда не следовало бы достигать полной зрелости. Почему? Чтобы не утратить чудесную способность по-детски искренне хоть чему-то радоваться. Даже бесполезным вещам. Чего, я думаю, тебе не хватает, так это постоянной, пожалуй, подсознательной готовности радоваться всем сердцем, не считаясь с тем, есть ли для этого партнер. Не уверен, можно ли вообще создавать хорошую литературу без этого свойства. Относись к этому как угодно, но я всегда больше всего уважал людей, которые поют, когда они одни.
Роберт Давид кивком подозвал официантку, Камилл заколебался.
— И не пытайся платить за меня, а то я больше не приду.
— Да я бы и не позволил себе, пан профессор. Вы рассказывали нашему классу многое сверх программы. Буду очень рад снова вас здесь увидеть — быть может, вы и одному мне скажете что-нибудь такое, над чем я мог бы поразмыслить.
Когда за Крчмой закрылась дверь, поднялся и Камилл. В проходе мелькнула фигура отца; встречаться с ним сейчас Камиллу никак не хотелось.
В нерешительности он вышел на улицу. А что... что, если Ивонна, пусть с огромным опозданием, но все-таки явилась к их скамейке?..
И вдруг он решился. Жизненно важные вещи оправдывают предприимчивость, на какую человек в обычной ситуации вряд ли бы решился.
По улице громыхал трамвай. Камилл, как мальчишка, — уже во второй раз сегодня — бросился бежать, увернулся от двух автомобилей и на ходу вскочил в трамвай. Любовь окрыляет людей, а крылья порой гарантируют безопасность.
В передней яростно задребезжал звонок, и пани Мандёускова, сидевшая в кухне, вздрогнула от испуга, как пугалась вот уже двадцать лет. Долгие двадцать лет Герман все обещает что-то сделать с этим звонком.
Она отложила грибок с натянутым на него мужским носком и пошла открывать.
— Что вам угодно?.. Ах, боже, да это пан Камилл! Входите, пожалуйста... Верите, я вас едва узнала!
— Мне ужасно неловко... вы ведь всегда говорили мне «ты», милостивая пани.
Милостивая пани... Она увидела свое маловыразительное лицо в небольшом зеркале возле вешалки: неужто я стала выглядеть чуточку моложе?
— Ах, сколько лет прошло... Вы уже взрослые люди, студенты, у меня теперь и язык бы не повернулся... Папочка, посмотри, кто к нам пришел!
Из комнаты вышел Герман — мог бы заметить, что воротник у него завернулся, когда наспех надевал пиджак.
— Очень рад...
— Посмотри, папочка, как пан Герольд возмужал. Где то время, когда вы нашей девочке помогали делать уроки. Без вас — не знаю, как бы эта вертихвостка осилила выпускные экзамены. Видно, рассчитывала всюду пробиться благодаря своему личику. Да вы присядьте, отведайте хотя бы... капельку домашнего вермута? — и не дождавшись ответа, пани Мандёускова бросилась на кухню.
— Я думал, что застану Ивонну... — услышала она голос Камилла — через открытую дверь из кухни видна была гостиная.
Герман провел рукой по голове, приглаживая реденькие волосы на макушке.
— Ивонна гостит у тети Мины в Пльзени! Должна была вернуться два дня назад — мы немножко беспокоимся...
Гостя, как ни странно, это будто успокоило.
— А мне она не говорила, что собирается уезжать.
— Собралась вдруг — она ведь все решает в два счета. Даже если это касается и более серьезных вещей.
— Ох уж эта Ивонна, ну что вы скажете! — крикнула из кухни пани Анежка, подойдя к дверям. — Ей было строго-настрого велено к воскресенью быть дома. Хоть бы телеграмму послала... У золовки там модный салон, как-то она упомянула, что у нее шьют артистки тамошнего театра, — вот и боюсь я, что Ивонна все еще носится с этой несчастной Академией искусств и, может, надеется через золовку познакомиться с кем из театра... Пожалуй, нам все же не следовало заставлять ее идти в медицинский, — с озабоченным видом повернулась она к мужу, — девушка с такой фигурой, такая красивая, наверное, считает, что все это надо как-то использовать, — извините, мы с Германом сами иной раз не понимаем, в кого у нас дочка уродилась, ведь нас красавцами не назовешь...
Герман решил было энергично остановить жену. Ну-ну, что такого я сказала? И не смог, ладонь его мягко опустилась на стол, и всегда-то он так, мужчина называется, а сграх сильнее его...
— Я не желаю, чтобы моя единственная дочь стала комедианткой! Будто не знаю, как это бывает в театрах. Вроде просто спектакль, а целуются-то по-настоящему, даже на репетициях, и поклонники в гримерных, поздние возвращения домой, поездки бог знает куда, кутежи, короче говоря, свободные нравы...
Пани Анежка снова ушла на кухню; что это пан Камилл все озирается по сторонам, словно удивляется, сколько тут мебели, — и правда, скоро пройти будет негде, но ведь Ивонка не хотела, чтобы-эти вещи стояли в ее комнате...
Пани Мандёускова принесла поднос: вино и одна хрустальная рюмочка. Закрыла за собой дверь, чтобы не было видно, что ее спальное место — в кухне на кушетке. И не снять ли мне со стены над плитой этот коврик, после войны мир все-таки шагнул вперед, и Ивонка посмеивается над этими вышивками...
— Зайдите посмотрите, как обставлена комната Ивон-ки. — Пани Анежка проворно открыла соседнюю дверь, и ей показалось, что у гостя захватило дух от такого контраста: большая светлая комната, много воздуха и простора, светленькие обои даже на потолке. Пусть знает, что невеста-то не из последних; мебель белая с золотым орнаментом, сказали — стиль какого-то Людовика, широченная кровать того же стиля, то-то он невольно глянул наверх, нег ли над ней полога.
На стене часы с маятником важно тикают в смущенной тишине. На столике проигрыватель, коллекция пластинок, на кровати небрежно брошен халат из серебристого атласа. Покои кинозвезды.
— На беспорядок не обращайте внимания, Ивонка не позволяет тут что-либо трогать. Я только пыль вытираю, а Герман заводит часы, правда, Ивонка все равно вечно просыпает.
— Не удивительно — в такой уютной комнате и вставать не хочется.
Что он хочет этим сказать? Не иронизирует ли над теснотой их небольшой гостиной?
— А не съездить ли мне за Ивонной в Пльзень?
— Это было бы славно. — Пани Анежка всплеснула руками и вся засветилась: ах, если бы из этой тучи да пролился дождь. Наша Ивонка и пан Камилл Герольд, такая красивая пара, жених из порядочной, состоятельной семьи, магазин — золотое дно... — Да как следует отругайте ее— заставляет нас так волноваться!
— Ну, уж я поговорю с девчонкой по-свойски. — Герман качнулся с пяток на носки, как делал часто, чтобы казаться повыше. — Носится бог знает где, хотя дома у нее есть все, чего душа пожелает. Готовилась бы лучше к занятиям, другие девушки уже учебниками обзаводятся — теперь, после войны, студентам поначалу будет нелегко, все нынче по-другому, кое-кто из преподавателей не пережил это страшное время, а молодые учебников сочинить не успели...
— Когда вас ждать с Ивонкой?
Этого юношу послали нам сами небеса! Нам и этой окаянной девчонке — она и не заслуживает такого.
— Я завтра же поеду, милостивая пани. Она обеими ладонями стиснула его руку.
— Чуть было не забыла! — Пани Анежка сбегала за визитной карточкой с адресом пльзеньского салона мод и квартиры золовки. — Только не говорите сразу, что отец хочет ее наказать. Держу большой палец на счастье, пан Камилл, вам обоим, — подмигнула она заговорщически.
Возле надписи мелом по-русски «Квартал проверен — мин нет» Пирк свернул в старые ворота. Перекинув пальто через руку, он поднимался по лестнице на галерею многоквартирного дома, на глаза ему попадались рисункл и надписи, нацарапанные на потрескавшейся штукатурке. Нескладный поросенок под чьим-то именем, «Гитлер капут». «Анна+Збынек=любовь». Дверь открыла квартирная хозяйка Гейница, показала на дверь из кухни в соседнюю комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— Привет, старина.
Валиш удивленно поднял голову.
— Здравствуй, — без особой радости ответил он. И, так как пришедший уходить не собирался, Валиш с неохотой его представил:
— Коллега Тайцнер.
— Не помешаю? — спросил тот, но прежде, чем его пригласили, с шумом пододвинул себе стул (ударив нечаянно по руке Камилла) и сел. — Двести грамм бадачони1! — крикнул он официантке, хотя та принимала заказ у соседнего столика.
Только теперь он снял полотняную защитного цвета шапочку, вроде тех, что носили в деревнях в прошлом веке, но эта была из армейской экипировки неизвестно какого рода войск. Открылись буйные, будто слипшиеся темные кудри.
Камилл поглядел на него с некоторым недоверием, какое он питал ко всем, кто слегка картавил. У Тайнцера были живые, какие-то шныряющие выпуклые глаза и большие руки с короткими ногтями; то ли он сегодня утром не брился, то ли синеватое жнивье на его физиономии вырастало слишком быстро. И без особого грима он вполне подошел бы на роль этакого грубоватого страхового агента, с которым заключают договора исключительно из страха перед ним, подумал Камилл.
— Вы случайно не сын того господина, что в пятом классе гимназии нас мучил стенографией? — подозрительно спросил Тайцнер Камилла.
— Того звали Героут, — отозвался Камилл.
— К счастью, я эту стенографию так и не одолел, — самодовольно засмеялся Тайцнер. — Только и запомнил, что «в» и «ва», да стенографический знак «вино», — толстым указательным пальцем начертал он в воздухе какие-то завитушки. — А у меня сигареты кончились, — хлопнул он Валиша по плечу. Тот молча предложил пачку. — Не бойтесь, времени у меня немного, — посмотрев на часы, как бы извинился за свое вторжение Тайцнер.
— Простите, вы — Радек Тайцнер? — спросил Крчма, Верзила кивнул. — У вас недавно вышла книжка...
— Вторая!—Тайцнер раскрыл рот в широкой улыбке, «р» словно переливалось в его горле. — Повесть. А первая — рассказы. Читали что-нибудь? — Он с удовольствием отпил вина.
— Пока нет, — без тени смущения ответил Крчма. — Но ваша шапочка меня заинтриговала: теперь думаю этот пробел восполнить.
— Рекомендую. Только не берите в библиотеке — это мне ничего не даст. А купите — получу пятнадцать крон и закажу лишнюю рюмочку, — громко пошутил Тайцнер. Камиллу показалось, что Валиш немного стыдится его. Самому же ему этот балагур, как ни странно, становился симпатичным.
Крчма оглядел зал; табачный дым заметно сгустился.
— Сдается мне, твое заведение скоро переплюнет старую славную забегаловку Тумовку, — наклонился он к Камиллу. — Сразу три литератора за одним столом...
— Четыре, — сухо заметил Валиш.
— Пожалуй, эта забегаловка уже давно ее переплюнула,— сказал Тайцнер; Камилла бросило в жар от стыда: он так далек от дел отцовского заведения, что даже не знает, какие компании — и, между прочим, компании его круга — сходятся в их погребке.
— Откуда четыре? — с опозданием спросил Тайцнер.
— Мой друг Валиш великодушно, но незаслуженно в число литераторов включает и меня, — произнес Крчма.
— Почему незаслуженно? Франтишек Крчма: «Отзвуки Робера Десноса в чешской поэзии»! А рецензии, а статьи? Да из них могла бы уже получиться книга!
Но Крчма только рукой махнул.
Тайцнер, сосредоточив взгляд на косматых, ни разу не стриженных бровях Крчмы, ненадолго задумался.
— Если вы четвертый, то кто третий? — спросил он.
— Пан Герольд.
— Извините, я только позвоню и вернусь, — поднялся Валиш.
— Зачем выходить на улицу, можете позвонить из нашей конторы, — Камилл кивнул официантке, чтобы проводила гостя. При этом он опять взглянул на часы, а потом на двери.
Тайцнер отхлебнул изрядный глоток, выкатил на Камилла и без того выпуклые глаза, какие бывают у людей с базедовой болезнью, и ткнул его в грудь толстым пальцем.
— Так это молодой Герольд, черт побери, и дал же я маху! — чему-то радуясь, выпалил он. — Представляясь, собственного имени не слышу, не то что чужого! — Он слегка наклонился, чтобы лучше видеть стихи Камилла, которые лежали перед опустевшим местом Валиша.
— Из творчества Камилла Герольда, — придвинул ему Крчма оба листка.
— Почему вы не пишете что-нибудь стоящее, я имею в виду прозу? — читая, пробормотал Тайцнер.
Официантка, поняв кивок Камилла, поставила перед Тайцнером еще бокал.
— Но я не заказывал... Камилл поднял свою стопочку:
— За ваше здоровье.
— Скуль1, — произнес Тайцнер.
Он читал, громко отфыркивался, пепел с его сигареты падал на стол, на брюки...
— С кого это вы списали? — спросил он с превосходством своих тридцати пяти лет. — Ведь это прямо из «Пятидесяти двух горьких баллад»...
— ...нашего пана профессора, — с улыбкой ответил польщенный Камилл.
Тайцнер, ничего не понимая, снова отхлебнул из бокала.
— Эти паршивцы в школе прозвали меня Роберт Давид, — объяснил ему Крчма. — Их класс — сборище безбожных нахалов.
— Почему?
— Теперь я могу в этом признаться, — ответил за Крчму Камилл. — В своих увлекательнейших лекциях по чешскому языку пан профессор, о чем бы ни говорил, всякий раз возвращался к вышедшим тогда балладам Роберта Давида... — Камилл выпил виски, и впервые это понравилось ему (по правде говоря, виски он не любил).
Вернулся Валиш.
— Читал? — ткнул Тайцнер в рукописные листы.
— Читал.
— Что скажешь? Валиш промолчал.
Скандинавское застольное пожелание здоровья.
— Это бесподобно! — закричал Тайцнер, словно заполнить возникшую паузу. — Еще один игрок в дурачка! «Мы ведем бой за каждый новый талант!» — передразнил он напыщенный слог газетных статей. — Но если серьезно: ведь именно сейчас, после войны, мы закладываем основы совершенно новой чешской литературы! Жаль, что вы не пишете прозу, стихи мы не печатаем...
Камилл насторожился, а за ним и Крчма. Тайцнер заметил это и снова выпил.
— Изволите ли знать, я поставляю материалы издательству «Кмен». Работаю у них внештатным рецензентом.
— Еще в третьем классе гимназии у Герольда проявился талант к прозе, — Крчма выразительно глянул на Камилла: не вздумай опять из скромности возражать, растяпа!
Тайцнер покосился на часы.
— Мне уже давно пора. Счет!
— И мне, — попросил Валиш.
У столика появилась официантка:
— Все оплачено, господа.
Тайнцер одобрительно кивнул кудрявой головой, Валиш смущенно поблагодарил Камилла. Попрощались. Тайцнер, еще не выйдя за дверь, напялил свою смешную шапчонку, из тех, что некогда защищали солдат от жаркого солнца пустыни. Быть может, он хотел произвести впечатление бывалого партизана, каким на самом деле никогда не был? Теперь, после войны, это в моде.
— Как что напишете — дайте знать, юноша, — снисходительно хлопнул Тайцнер Камилла по спине, словно ему самому за пятьдесят. В дверях он столкнулся с дамой, но в своих высоких шнурованных ботинках двигался как танк— и даме пришлось уступить.
Камилл все косился на часы и, нервничая, оглядывался на вход.
— Ждешь кого-нибудь? — спросил Крчма.
— В общем-то... уже и не жду.
Короткая пауза. Именно сейчас Камилл особенно остро почувствовал: этот человек желает ему удачи. Во всем.
— Я должен был встретиться с Ивонной, но, верно, плохо договорились, — сказал он в порыве внезапной откровенности. — Я думал, может, она придет сюда.
— Ах, сладкие муки любви, — хохотнул Роберт Давид.
— Что вы мне приписываете, пан профессор? — растерянно спросил Камилл.
— Не люблю тех, в ком не видна любовь, как говорил Шекспир,
В погребке стоял тяжелый дух табачного дыма. Камилл подошел и включил вентилятор.
— А в прозе тебе стоило бы себя попробовать, — сказал Крчма, когда Камилл сел на место.
— Это и Ивонна советует, — выпалил Камилл и тут же подосадовал: вышло не очень тактично.
— Она раньше читала твои стихи? — напрямик спросил Крчма.
Камилл кивнул. Крчма, медленно допив красное вино, вздохнул.
— Нелегко тебе будет, парень.
— С литературой?
— С Ивонной.
— Считаете — в литературе у меня больше шансов?
— Да, если сумеешь выполнить около дюжины условий. Например, если станешь рассчитывать больше на сердце, чем на разум, — Крчма повел бровями на листки со стихотворениями.— А что касается Ивонны, тут я бы посоветовал тебе поступать как раз наоборот, но советуют влюбленным только дураки.
— Лучше вернемся к литературе. И к другим условиям.
— Главное, то есть талант, у тебя есть — тут и советовать нечего. Остальное — легче: кое от чего надо избавиться. Поменьше позы, поменьше рисовки. Не быть скептиком, каковым, по сути, ты являешься. Прочих условий хватило бы на целую проповедь, а я не преподобный отец, хотя за спиной вы и называли меня Проповедником. Вообще вы были хороший сброд.
— А что самое важное из этой дюжины, пан профессор?
— Откуда мне, черт возьми, знать? Кабы знал я иерархию вещей, стал бы мудрецом всем на зависть. А я вытаскиваю их наобум, как попугай — счастливый билетик; среди нынешних людей, которые в абсолютном большинстве сосредоточиваются на практической стороне жизни, поэту никогда не следовало бы достигать полной зрелости. Почему? Чтобы не утратить чудесную способность по-детски искренне хоть чему-то радоваться. Даже бесполезным вещам. Чего, я думаю, тебе не хватает, так это постоянной, пожалуй, подсознательной готовности радоваться всем сердцем, не считаясь с тем, есть ли для этого партнер. Не уверен, можно ли вообще создавать хорошую литературу без этого свойства. Относись к этому как угодно, но я всегда больше всего уважал людей, которые поют, когда они одни.
Роберт Давид кивком подозвал официантку, Камилл заколебался.
— И не пытайся платить за меня, а то я больше не приду.
— Да я бы и не позволил себе, пан профессор. Вы рассказывали нашему классу многое сверх программы. Буду очень рад снова вас здесь увидеть — быть может, вы и одному мне скажете что-нибудь такое, над чем я мог бы поразмыслить.
Когда за Крчмой закрылась дверь, поднялся и Камилл. В проходе мелькнула фигура отца; встречаться с ним сейчас Камиллу никак не хотелось.
В нерешительности он вышел на улицу. А что... что, если Ивонна, пусть с огромным опозданием, но все-таки явилась к их скамейке?..
И вдруг он решился. Жизненно важные вещи оправдывают предприимчивость, на какую человек в обычной ситуации вряд ли бы решился.
По улице громыхал трамвай. Камилл, как мальчишка, — уже во второй раз сегодня — бросился бежать, увернулся от двух автомобилей и на ходу вскочил в трамвай. Любовь окрыляет людей, а крылья порой гарантируют безопасность.
В передней яростно задребезжал звонок, и пани Мандёускова, сидевшая в кухне, вздрогнула от испуга, как пугалась вот уже двадцать лет. Долгие двадцать лет Герман все обещает что-то сделать с этим звонком.
Она отложила грибок с натянутым на него мужским носком и пошла открывать.
— Что вам угодно?.. Ах, боже, да это пан Камилл! Входите, пожалуйста... Верите, я вас едва узнала!
— Мне ужасно неловко... вы ведь всегда говорили мне «ты», милостивая пани.
Милостивая пани... Она увидела свое маловыразительное лицо в небольшом зеркале возле вешалки: неужто я стала выглядеть чуточку моложе?
— Ах, сколько лет прошло... Вы уже взрослые люди, студенты, у меня теперь и язык бы не повернулся... Папочка, посмотри, кто к нам пришел!
Из комнаты вышел Герман — мог бы заметить, что воротник у него завернулся, когда наспех надевал пиджак.
— Очень рад...
— Посмотри, папочка, как пан Герольд возмужал. Где то время, когда вы нашей девочке помогали делать уроки. Без вас — не знаю, как бы эта вертихвостка осилила выпускные экзамены. Видно, рассчитывала всюду пробиться благодаря своему личику. Да вы присядьте, отведайте хотя бы... капельку домашнего вермута? — и не дождавшись ответа, пани Мандёускова бросилась на кухню.
— Я думал, что застану Ивонну... — услышала она голос Камилла — через открытую дверь из кухни видна была гостиная.
Герман провел рукой по голове, приглаживая реденькие волосы на макушке.
— Ивонна гостит у тети Мины в Пльзени! Должна была вернуться два дня назад — мы немножко беспокоимся...
Гостя, как ни странно, это будто успокоило.
— А мне она не говорила, что собирается уезжать.
— Собралась вдруг — она ведь все решает в два счета. Даже если это касается и более серьезных вещей.
— Ох уж эта Ивонна, ну что вы скажете! — крикнула из кухни пани Анежка, подойдя к дверям. — Ей было строго-настрого велено к воскресенью быть дома. Хоть бы телеграмму послала... У золовки там модный салон, как-то она упомянула, что у нее шьют артистки тамошнего театра, — вот и боюсь я, что Ивонна все еще носится с этой несчастной Академией искусств и, может, надеется через золовку познакомиться с кем из театра... Пожалуй, нам все же не следовало заставлять ее идти в медицинский, — с озабоченным видом повернулась она к мужу, — девушка с такой фигурой, такая красивая, наверное, считает, что все это надо как-то использовать, — извините, мы с Германом сами иной раз не понимаем, в кого у нас дочка уродилась, ведь нас красавцами не назовешь...
Герман решил было энергично остановить жену. Ну-ну, что такого я сказала? И не смог, ладонь его мягко опустилась на стол, и всегда-то он так, мужчина называется, а сграх сильнее его...
— Я не желаю, чтобы моя единственная дочь стала комедианткой! Будто не знаю, как это бывает в театрах. Вроде просто спектакль, а целуются-то по-настоящему, даже на репетициях, и поклонники в гримерных, поздние возвращения домой, поездки бог знает куда, кутежи, короче говоря, свободные нравы...
Пани Анежка снова ушла на кухню; что это пан Камилл все озирается по сторонам, словно удивляется, сколько тут мебели, — и правда, скоро пройти будет негде, но ведь Ивонка не хотела, чтобы-эти вещи стояли в ее комнате...
Пани Мандёускова принесла поднос: вино и одна хрустальная рюмочка. Закрыла за собой дверь, чтобы не было видно, что ее спальное место — в кухне на кушетке. И не снять ли мне со стены над плитой этот коврик, после войны мир все-таки шагнул вперед, и Ивонка посмеивается над этими вышивками...
— Зайдите посмотрите, как обставлена комната Ивон-ки. — Пани Анежка проворно открыла соседнюю дверь, и ей показалось, что у гостя захватило дух от такого контраста: большая светлая комната, много воздуха и простора, светленькие обои даже на потолке. Пусть знает, что невеста-то не из последних; мебель белая с золотым орнаментом, сказали — стиль какого-то Людовика, широченная кровать того же стиля, то-то он невольно глянул наверх, нег ли над ней полога.
На стене часы с маятником важно тикают в смущенной тишине. На столике проигрыватель, коллекция пластинок, на кровати небрежно брошен халат из серебристого атласа. Покои кинозвезды.
— На беспорядок не обращайте внимания, Ивонка не позволяет тут что-либо трогать. Я только пыль вытираю, а Герман заводит часы, правда, Ивонка все равно вечно просыпает.
— Не удивительно — в такой уютной комнате и вставать не хочется.
Что он хочет этим сказать? Не иронизирует ли над теснотой их небольшой гостиной?
— А не съездить ли мне за Ивонной в Пльзень?
— Это было бы славно. — Пани Анежка всплеснула руками и вся засветилась: ах, если бы из этой тучи да пролился дождь. Наша Ивонка и пан Камилл Герольд, такая красивая пара, жених из порядочной, состоятельной семьи, магазин — золотое дно... — Да как следует отругайте ее— заставляет нас так волноваться!
— Ну, уж я поговорю с девчонкой по-свойски. — Герман качнулся с пяток на носки, как делал часто, чтобы казаться повыше. — Носится бог знает где, хотя дома у нее есть все, чего душа пожелает. Готовилась бы лучше к занятиям, другие девушки уже учебниками обзаводятся — теперь, после войны, студентам поначалу будет нелегко, все нынче по-другому, кое-кто из преподавателей не пережил это страшное время, а молодые учебников сочинить не успели...
— Когда вас ждать с Ивонкой?
Этого юношу послали нам сами небеса! Нам и этой окаянной девчонке — она и не заслуживает такого.
— Я завтра же поеду, милостивая пани. Она обеими ладонями стиснула его руку.
— Чуть было не забыла! — Пани Анежка сбегала за визитной карточкой с адресом пльзеньского салона мод и квартиры золовки. — Только не говорите сразу, что отец хочет ее наказать. Держу большой палец на счастье, пан Камилл, вам обоим, — подмигнула она заговорщически.
Возле надписи мелом по-русски «Квартал проверен — мин нет» Пирк свернул в старые ворота. Перекинув пальто через руку, он поднимался по лестнице на галерею многоквартирного дома, на глаза ему попадались рисункл и надписи, нацарапанные на потрескавшейся штукатурке. Нескладный поросенок под чьим-то именем, «Гитлер капут». «Анна+Збынек=любовь». Дверь открыла квартирная хозяйка Гейница, показала на дверь из кухни в соседнюю комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13