А по воскресеньям они всем семейством отправляются к ульям. И хотя сама Адрика говорила об этом
шутливо, видно было, что она тоже ждет воскресенья, этой прогулки и встречи со своими любимыми пчелами. Познакомился я и с сестрами Адрики. Одна жила у них в доме, замужняя, у нее был грудной ребенок, собственно, даже не грудной, он к тому времени уже ходить начал. Они, правда, уверяли, что он еще только учится ходить, но когда я его в первый раз увидел, он уже бегал вовсю. Славный такой топотун! И все в один голос твердили, что из него тоже пчеловод выйдет. Вот только бы, не дай бог, не пошел в своего папашу. Потому что отец его, муж Марики, хотя и ходит с ними по воскресеньям на пасеку, пчелок избегает, все норовит посидеть под деревом, почитать, а пчелы все равно только его и жалят. И Марика с Ильдикой, старшей из сестер, которая в Братиславе живет и только приезжает в гости на неделе или в воскресенье, помогать мед выбирать, обе посмеиваются целый день над Владко, мужем Марики, смеются, потому что уже с самого утра эти две негодницы знают, что его, как пить дать, пчела ужалит. А тот, едва почувствует укус, заохает, вскочит, начнет бегать, руками размахивать, тут опять пчела, еще одна — шасть из улья, бац! — вот тебе, дурачина, еще разок! Ой, что тут несчастный начинает выделывать — и выть, и скакать! А пчела снова тут как тут, летит себе с цветка, тяжело нагруженная, на ножках пыльца, и вот она уже у тебя под рубашкой, а еще чаще в волосах.
Столько они всего про пчел понарассказали, что даже я задумал было стать пасечником, а еще мне ужасно хотелось им намекнуть, что, мол, с удовольствием пошел бы с ними в воскресенье на прогулку, посмотреть на ульи и заглянуть в них, потому что, может, потом, когда выучусь, и я себе штучку-другую ульев куплю, но до той поры мне нужно хоть немного этому делу подучиться. Ведь я совсем профан, не отличаю рабочую пчелу от трутня, пчелиной матки еще никогда не видал и не знаю, как выглядят кормилицы, которые дают матке маточное молочко, и вообще понятия не имел, что это за пчелы — кормилицы, чего они в это свое молочко кладут; не знал я, что цветочный нектар носят в улей только рабочие пчелы, а потом отдают его другим пчелам на переработку, и как устают рабочие пчелы, сколько им нужно налетать километров, какие они трудолюбивые и как быстро погибают, мрут от работы, но поколения пчел так быстро сменяются, что, если-пищи достаточно, в каждом улье всегда хватает пчел, иногда, впрочем, они начинают роиться,
это когда у них появляется новая матка, а две матки в одном и том же улье не уживаются, словом, во всем у них порядок, стоит поставить новую рамку, разделить перегородками семьи — и они уже работают, хорошо, слаженно, чистят, носят, заботятся о матке и о молодых пчелах, о будущих кормилицах. И все, главным образом, кормилицы, молодые пчелки любят матку. В самом деле, почему именно молодые кормят матку, у людей вот все наоборот, не дети — а матери, а мать детям пищу добывает... Пищу, кстати сказать, приносят рабочие пчелы, они и про воду не забудут, поешьте, напейтесь, кормилицы и сторожа, покормите матку, чтобы стала плодовитой, заботьтесь о будущем расплоде, кормите этот расплод, закутайте его и защитите теплом, уложите в запасные рамки пыльцу и мед, переработайте нектар в мед и создайте новое чудо, наделайте пахучего воска, новые, белые, девственно чистые пласты, стройте и укладывайте, нам есть откуда носить, кормитесь и кормите, мы вам наносим и погибнем, спинки у нас уже почернели и на ножках стерлись щеточки, на которых мы носили цветочную пыльцу. Наши силы на исходе, да и хоботки болят, когда мы ищем нектар, осталось только жало да мешочек с ядом, ведь мы всего-навсего рабочие пчелы, наше время отмерено, мы скоро погибнем, но вы, вы дадите нам смену, и она придет с радостью, а вы заботьтесь даже о трутнях и печальтесь только тогда, когда потеряете матку, вот тогда жужжите, горько плачьте, плачьте, жужжите и заламывайте крылышки, чтобы и пасечник это заметил, потому как, если и в самом деле судьба отняла у вас матку, он вам ее даст. Пасечник знает, что жизнь обыкновенной пчелы слишком коротка, матка-то живет дольше, но и у матки свой век, поэтому нужно иногда и ей замену подыскать, тогда пчелы, забыв печаль, опять станут жить весело, семья снова разрастется, заживет, и хотя пчелы гибнут, но живут и гибнут они с любовью к труду, с любовью к семье, живут, гибнут, но не погибают совсем, ничего не проходит бесследно. Как же так? Что такое жизнь? Работа? Усталость? Радость? Забота о сегодняшнем дне и о будущем? Жизнь прекрасна! Прекрасна жизнь пчел, и, пока есть в улье матка, их жизнь — вечна...
Несколько раз мне давали в баночке меда. В другой раз угостили яблоками и с собой немного дали. Потому что и фруктов у них было полно. Вокруг дома сплошные фруктовые деревья. Такие красивые, ухоженные. В садоводстве семья знала толк! Но больше всего мне нравилось, что у них за садом протекал ручей, хотя я охотно назвал бы его речкой, но все-таки это был просто ручей, сейчас его и ручьем-то не назовешь, но тогда там и рыба водилась, только некому было ловить. Рук на все не хватало. Лишь Владко пробовал изредка забросить удочку, но обычно впустую. Наверное, все клева не было. Но и без того там было прекрасно. Птиц — видимо-невидимо, пришлось даже духовое ружье купить. Впрочем, они говорили, что из этой духовушки стреляют только по щуркам. Потому что, хотя щурки и симпатичные птички, пасечники их ненавидят. Невозможно представить, сколько пчел сжирают такие вот щурки. А до чего же ленивы! Сядут себе на ветку возле улья, а как пчелки начинают вылетать, они и ловят одну за другой. Мерзкие птицы, сколько же можно жрать? Сколько в вас влезет? И так изо дня в день. Хватит и одного гнезда щурков возле улья, чтобы такого натворить — пасечника потом кондрашка зашибет. И мыши тоже дрянь порядочная. Поселится какая-нибудь в улье, обыкновенно уже осенью, когда у пчел начинается спячка, и, если пасечник вовремя не заметит, плохо пчелам зимой придется, а некоторые и вовсе не перезимуют. Бывает, впрочем, что пчелы сами с мышью справляются, умертвят ее и набальзамируют воском и прополисом. А пасечник, открыв весной улей, не преминет рассказать друзьям: «Послушайте, я в этом году фараона в улье нашел».
Так вот, речка эта, вы уж простите, но больно хочется мне в свою прозу речку вставить,— до чего она была красива! В саду лежала лодка, совсем обыкновенная заурядная лодка, но спусти ее на воду — и плыви себе потихоньку на веслах мимо других садов, мимо фруктовых деревьев или под разбросанными то там, то здесь ивами или буйной зеленью кустов, над которыми раскинула свои, похожие на руки, ветви дикая груша, а вот обычная для этих мест лещина, с нее осенью с тихим бульканьем падают в воду орехи. Мне разрешили приходить, когда захочется, и кататься на лодке, но я немного боялся воды, плавать, правда, умел, а вот грести — нет и стеснялся этого. Еще мы собирались сплавать
как-нибудь на лодке до Малого Дуная, все думали, что мне там обязательно понравится. Конечно, понравилось бы, раз Адрика так сказала, одно ее обещание многого стоило. И Малый Дунай в ту пору дивно хорош, я до него несколько раз доходил пешком, был он еще чистый, вони и масляных пятен на нем тоже не было. Жалко эту реку, и рыб жалко, и певчих птиц жалко до слез! Кто знает, есть ли еще в Залесье или, вернее, уже за Залесьем тот брод, по которому кони переходили реку? Они этот брод хорошо знали, не раз Перевозили с того берега воз сена или клевера, а то — телегу снопов или по осени в дощанике кукурузные початки, кормовую свеклу или мешки с картошкой, и впереди на досочке то торжественно, а то просто так, у кого какой характер, всегда восседал мужик с обветренным небритым лицом, когда и жена, а позади на мешках — стайка веселых ребятишек, и у каждого в руках желтоватая, почти розовая тыква.
Милый край! Славные, хорошие люди! Как я любил эти деревни. А вы, обитатели Залесья, вспоминаете ли вы того растрепанного тощего парнишку, что иной раз стоял у брода и глазел на ваших коней? Это был я. Некоторые из вас уже тогда меня знали. Ведь и в Залесье я играл, пел, танцевал и горланил, я и есть тот самый чокнутый, что так наяривал на ваших свадьбах или оглашал воздух печальными звуками в похоронной процессии, а то, помните, может, даже и с кем-нибудь из вас или с двумя-тремя дружками ходил по свадьбам, случалось, и с одним только барабанщиком, а иной раз и вовсе в одиночку с чужой гармошкой, ночи напролет плясал с этой гармошкой, веселился, пел и орал разные глупости, чтобы вас развеселить, растормошить, ведь для того меня и позвали, а потом на рассвете или уже утром тащился в Иванку с гармошкой на плече, и такой она мне казалась тяжелой, что приходилось отдыхать в придорожной канаве, однажды я там и заснул ненадолго, прохладно было, вздремнул чуток и пошел дальше, а дома все разглядывал свои плечи, так полагалось после халтуры. Духовик всегда первым делом к зеркалу — губы проверить, а гармонист — тот плечи, ведь всю ноч!> играешь да прыгаешь, надо же знать, не сильно ли ремень гармошки плечи ободрал. Все-таки натер? Тьфу-ты! Даже рубашка в крови! Вот чертова гармошка, и я, дубина стоеросовая, опять мы оба переусердствовали! А где же пирожки, черт подери, ведь мне и пирожки давали, где же они? А точно давали? Ну да, я их
даже, кажется, нес. Наверное, забыл в канаве. Сходить, что ли? Или черт с ними? Так не хочется возвращаться! Боже, до чего же я устал! Нужно немножко отдохнуть, сил нет как спать хочется. Все-таки пару крон заработал, теперь будет чем брюхо набить. И этого Клинга себе куплю, если его еще не раскупили. Костюм мой уже носить нельзя, на валторне вчера я опять не занимался и сегодня тоже... ох... кажется, задремал! Если засну, кто будет за меня в костеле играть? Шесть крон за каждую службу. Клинга себе куплю и... Пирожки... На дорогу есть... Может, видели случайно когда-нибудь у дороги из Залесья в Иванку... в канаве... лежит... пирог...
А свободного времени у Адрики чем дальше, тем меньше. Приближались выпускные экзамены. На фисгармонии она продолжала заниматься, но гораздо меньше прежнего. Больше над книжками сидела. Правда, упражнялась она ежедневно, хотя и говорила мне, что это не так, но, похоже, все-таки занималась, однако, видно, без прежнего усердия, скорее всего урывками, побренчит впопыхах и назад к учебникам, музыке пришлось отступить, хотя и не совсем. Занятия наши продолжались, но превратились в простое проигрывание упражнений и ничего больше. А мне так хотелось о чем-нибудь поболтать! Всегда. И обо всем. Право, я бы поскромничал, если бы заявил, что не могу найти тему для разговора. Чего-чего, поводов для словоизлияний мне всегда хватало. Но только неделя приближалась к концу, надвигалось воскресенье, а точнее эта самая пятница, как я начинал готовиться, выбирать самое важное, думал, о чем бы завести разговор и наконец решал: «Вот об этом!» И, улучив подходящую минуту, начинал обычно с короткого вступления, но потом то да се, слово за слово, и как-то само собой продолжало меня нести, выходило, правда, довольно складно, но выслушивать этот треп девушке перед выпускными экзаменами было совершенно ни к чему. На болтологию времени у нее не было — не успевал я как следует разговориться, как Адрик глядела на часы:
— Пора идти учить физику!
Физику она вспоминала чаще всего. Наверное, та ей в самом деле не давалась. Тогда непонятно, почему она именно физику сдавала на аттестат зрелости, могла ведь любой другой предмет выбрать. Вообще-то я мог бы по
быть у них и без Адрики. Только зачем? Разговаривать? О чем? О пчелках? О фруктовых деревьях или о чем-нибудь еще? Разве что о музыке? А с кем? С матерью? С отцом? С сестрой Адрики? Только напрасно их от дела бы оторвал, а может, им и неохота говорить со мной по-словацки, они, правда никогда этого не показывали, а там кто их знает? Сколько раз меня приглашали остаться, и не только, чтобы угостить — поесть оставляли всегда, чаще всего мать Адрики: время от времени я ненадолго задерживался, но в самом деле всего на минутку. А если Адрики с нами не было, то я, насытившись, высиживал ровно столько, сколько должен себе позволить воспитанный человек, выйдя в гостях из-за стола, если он торопится.
В конце концов мне и самому надо было заниматься, хотя до конца учебы оставалось еще два, точнее неполных три года, и к тому же, будь я поумнее, мог бы совершенствоваться и дальше, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь стоящее, я не раз об этом втайне мечтал, только куда мне, ведь я к валторне спустя рукава относился. Так мне этот инструмент нравился и так небрежно я к нему относился. Легко было критиковать Адрику, поучать ее, хотя я делал это не всерьез. Тут уж совсем дураком надо быть, ведь она играла для себя, а я собирался стать профессиональным музыкантом. Выйдет ли из меня толк? Не выбрать ли какое-нибудь другое занятие? Адрика поступит в институт, а что я? Буду трубить всю жизнь, хорошо еще, если в приличном, а то, может, в каком-нибудь захудалом оркестрике, пялить глаза на дирижера, который все равно будет мной недоволен, а то и коллегам не всегда угодишь да и зрителям тоже, ну а композитор, тот вообще заткнет уши ватой, а кое-кто, например, Рихард Штраус, у которого папаша был валторнист, так просто в гробу перевернется, а его отец, Франц Штраус, небось понимающе улыбнется или хихикнет и незаметно шепнет своему сыночку на том свете: «Давай, сынок, простим ему, валторна и есть валторна!»
Не знаю, что это со мной. Я ужасно устал. Голова кружится. Заниматься не могу. Едва возьму валторну, сразу же задыхаюсь и весь покрываюсь испариной. На улице, правда, жара, но в этой комнате, что за черт, ведь жары здесь не бывает, здесь я никогда раньше не по
тел, пока дул в валторну или колотил по столу, но сейчас мне ничего делать не хочется. Открываю окно, впускаю свежий воздух, но все равно дышать тяжело. Закрываю окно, валюсь на постель и дышу в грязную подушку. Гадость какая, мне уже и подушка эта опротивела. И вообще все кажется отвратительным. И окно, и подушка. Вроде и не ел еще, а голода не чувствую. И никто, господи, совсем никто обо мне не вспомнит. Ведь вчера еще все было хорошо. Что же это со мной? Если со мной что-то случится... Боже мой, где же хоть кто-нибудь?
Устал я ужасно. Может, мне нужно только получше выспаться и утром все опять будет в порядке?..
Нет, опять что-то не то! Ах ты, господи, на службу в костел пора! А потом в училище. Каждое утро без завтрака. Возле печки стоит бутылка с малиновым сиропом. Я обычно наливаю из нее немного в стакан и разбавляю водой. Вот и весь завтрак, уже третий год, но сегодня... Ничего не хочется, ничего-то мне не надо... В костел, впрочем, все же иду. Играю из рук вон плохо. Пан священник небось опять отругает. С трудом доиграл мессу. Собственно, даже толком не закончил. Такая музыка не стоит и шести крон. Спешу удрать из костела пораньше, пока пан священник в ризнице еще не переоделся. Нужно бы в училище сходить, только вот как туда добраться? Нет, надо еще полежать!
Но пока я плетусь домой, устаю еще больше. Хочу дойти до калитки, а она будто удаляется от меня. Отдышавшись, цепляюсь наконец за калитку, ощупью нахожу ручку, и даже хватает сил захлопнуть калитку за собой. Сам этому удивляюсь. Честное слово, непонятно, как это я в таком состоянии способен не только открыть, но и закрыть за собой калитку. Дотащившись до комнаты, испуганно гляжу на кровать: нет, туда я не лягу! Не могу я туда лечь! Я не в этой комнате родился. Если я и впрямь болен, а так оно, похоже, и есть, боже мой, почему я должен лежать в чужой комнате на чужой кровати? Господи, где же моя кровать? Где моя простыня, наша простыня, наш соломенный тюфяк и моя подушка? Я устал! Я не хочу здесь умереть! Хочу умереть дома. Домой, домой. Туда я еще дотащусь, должен суметь, домой ноги сами принесут!..
Сам удивляюсь, как я попал домой, в родную деревню, но вот я уже там, не понимаю, когда и как вылез, кто мне помог сойти или просто вытолкнул из автобуса. Не успеваю толком оглядеться, как меня окликают, начинаю обниматься и только потом до меня доходит, что это наша почтальонша, а она с изумлением видит в моих глазах слезы, почем ей знать, что они у меня давно слезятся. Я все обнимаю ее, бедняжка, верно, думает, что я рехнулся, ну как тут не посочувствовать. Она в голос жалеет меня, даже и потом, наверное, когда я уеду, она все будет про этот случай рассказывать. Черт возьми, я и собственный дом найти не могу. Тыкаюсь во все стороны, почти ничего не вижу. Где же он, в самом-то деле? Я бы, наверное, вообще дома не нашел, если б не услыхал удивленный голос мамы:
— Батюшки, никак, это ты? А мы как раз сегодня утром про тебя вспоминали. Чуть не разругались из-за тебя, приехала Бета, все упрекала нас, что сына не соберемся проведать. Постой, да ты весь какой-то зеленый! — Мама теперь только меня разглядела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
шутливо, видно было, что она тоже ждет воскресенья, этой прогулки и встречи со своими любимыми пчелами. Познакомился я и с сестрами Адрики. Одна жила у них в доме, замужняя, у нее был грудной ребенок, собственно, даже не грудной, он к тому времени уже ходить начал. Они, правда, уверяли, что он еще только учится ходить, но когда я его в первый раз увидел, он уже бегал вовсю. Славный такой топотун! И все в один голос твердили, что из него тоже пчеловод выйдет. Вот только бы, не дай бог, не пошел в своего папашу. Потому что отец его, муж Марики, хотя и ходит с ними по воскресеньям на пасеку, пчелок избегает, все норовит посидеть под деревом, почитать, а пчелы все равно только его и жалят. И Марика с Ильдикой, старшей из сестер, которая в Братиславе живет и только приезжает в гости на неделе или в воскресенье, помогать мед выбирать, обе посмеиваются целый день над Владко, мужем Марики, смеются, потому что уже с самого утра эти две негодницы знают, что его, как пить дать, пчела ужалит. А тот, едва почувствует укус, заохает, вскочит, начнет бегать, руками размахивать, тут опять пчела, еще одна — шасть из улья, бац! — вот тебе, дурачина, еще разок! Ой, что тут несчастный начинает выделывать — и выть, и скакать! А пчела снова тут как тут, летит себе с цветка, тяжело нагруженная, на ножках пыльца, и вот она уже у тебя под рубашкой, а еще чаще в волосах.
Столько они всего про пчел понарассказали, что даже я задумал было стать пасечником, а еще мне ужасно хотелось им намекнуть, что, мол, с удовольствием пошел бы с ними в воскресенье на прогулку, посмотреть на ульи и заглянуть в них, потому что, может, потом, когда выучусь, и я себе штучку-другую ульев куплю, но до той поры мне нужно хоть немного этому делу подучиться. Ведь я совсем профан, не отличаю рабочую пчелу от трутня, пчелиной матки еще никогда не видал и не знаю, как выглядят кормилицы, которые дают матке маточное молочко, и вообще понятия не имел, что это за пчелы — кормилицы, чего они в это свое молочко кладут; не знал я, что цветочный нектар носят в улей только рабочие пчелы, а потом отдают его другим пчелам на переработку, и как устают рабочие пчелы, сколько им нужно налетать километров, какие они трудолюбивые и как быстро погибают, мрут от работы, но поколения пчел так быстро сменяются, что, если-пищи достаточно, в каждом улье всегда хватает пчел, иногда, впрочем, они начинают роиться,
это когда у них появляется новая матка, а две матки в одном и том же улье не уживаются, словом, во всем у них порядок, стоит поставить новую рамку, разделить перегородками семьи — и они уже работают, хорошо, слаженно, чистят, носят, заботятся о матке и о молодых пчелах, о будущих кормилицах. И все, главным образом, кормилицы, молодые пчелки любят матку. В самом деле, почему именно молодые кормят матку, у людей вот все наоборот, не дети — а матери, а мать детям пищу добывает... Пищу, кстати сказать, приносят рабочие пчелы, они и про воду не забудут, поешьте, напейтесь, кормилицы и сторожа, покормите матку, чтобы стала плодовитой, заботьтесь о будущем расплоде, кормите этот расплод, закутайте его и защитите теплом, уложите в запасные рамки пыльцу и мед, переработайте нектар в мед и создайте новое чудо, наделайте пахучего воска, новые, белые, девственно чистые пласты, стройте и укладывайте, нам есть откуда носить, кормитесь и кормите, мы вам наносим и погибнем, спинки у нас уже почернели и на ножках стерлись щеточки, на которых мы носили цветочную пыльцу. Наши силы на исходе, да и хоботки болят, когда мы ищем нектар, осталось только жало да мешочек с ядом, ведь мы всего-навсего рабочие пчелы, наше время отмерено, мы скоро погибнем, но вы, вы дадите нам смену, и она придет с радостью, а вы заботьтесь даже о трутнях и печальтесь только тогда, когда потеряете матку, вот тогда жужжите, горько плачьте, плачьте, жужжите и заламывайте крылышки, чтобы и пасечник это заметил, потому как, если и в самом деле судьба отняла у вас матку, он вам ее даст. Пасечник знает, что жизнь обыкновенной пчелы слишком коротка, матка-то живет дольше, но и у матки свой век, поэтому нужно иногда и ей замену подыскать, тогда пчелы, забыв печаль, опять станут жить весело, семья снова разрастется, заживет, и хотя пчелы гибнут, но живут и гибнут они с любовью к труду, с любовью к семье, живут, гибнут, но не погибают совсем, ничего не проходит бесследно. Как же так? Что такое жизнь? Работа? Усталость? Радость? Забота о сегодняшнем дне и о будущем? Жизнь прекрасна! Прекрасна жизнь пчел, и, пока есть в улье матка, их жизнь — вечна...
Несколько раз мне давали в баночке меда. В другой раз угостили яблоками и с собой немного дали. Потому что и фруктов у них было полно. Вокруг дома сплошные фруктовые деревья. Такие красивые, ухоженные. В садоводстве семья знала толк! Но больше всего мне нравилось, что у них за садом протекал ручей, хотя я охотно назвал бы его речкой, но все-таки это был просто ручей, сейчас его и ручьем-то не назовешь, но тогда там и рыба водилась, только некому было ловить. Рук на все не хватало. Лишь Владко пробовал изредка забросить удочку, но обычно впустую. Наверное, все клева не было. Но и без того там было прекрасно. Птиц — видимо-невидимо, пришлось даже духовое ружье купить. Впрочем, они говорили, что из этой духовушки стреляют только по щуркам. Потому что, хотя щурки и симпатичные птички, пасечники их ненавидят. Невозможно представить, сколько пчел сжирают такие вот щурки. А до чего же ленивы! Сядут себе на ветку возле улья, а как пчелки начинают вылетать, они и ловят одну за другой. Мерзкие птицы, сколько же можно жрать? Сколько в вас влезет? И так изо дня в день. Хватит и одного гнезда щурков возле улья, чтобы такого натворить — пасечника потом кондрашка зашибет. И мыши тоже дрянь порядочная. Поселится какая-нибудь в улье, обыкновенно уже осенью, когда у пчел начинается спячка, и, если пасечник вовремя не заметит, плохо пчелам зимой придется, а некоторые и вовсе не перезимуют. Бывает, впрочем, что пчелы сами с мышью справляются, умертвят ее и набальзамируют воском и прополисом. А пасечник, открыв весной улей, не преминет рассказать друзьям: «Послушайте, я в этом году фараона в улье нашел».
Так вот, речка эта, вы уж простите, но больно хочется мне в свою прозу речку вставить,— до чего она была красива! В саду лежала лодка, совсем обыкновенная заурядная лодка, но спусти ее на воду — и плыви себе потихоньку на веслах мимо других садов, мимо фруктовых деревьев или под разбросанными то там, то здесь ивами или буйной зеленью кустов, над которыми раскинула свои, похожие на руки, ветви дикая груша, а вот обычная для этих мест лещина, с нее осенью с тихим бульканьем падают в воду орехи. Мне разрешили приходить, когда захочется, и кататься на лодке, но я немного боялся воды, плавать, правда, умел, а вот грести — нет и стеснялся этого. Еще мы собирались сплавать
как-нибудь на лодке до Малого Дуная, все думали, что мне там обязательно понравится. Конечно, понравилось бы, раз Адрика так сказала, одно ее обещание многого стоило. И Малый Дунай в ту пору дивно хорош, я до него несколько раз доходил пешком, был он еще чистый, вони и масляных пятен на нем тоже не было. Жалко эту реку, и рыб жалко, и певчих птиц жалко до слез! Кто знает, есть ли еще в Залесье или, вернее, уже за Залесьем тот брод, по которому кони переходили реку? Они этот брод хорошо знали, не раз Перевозили с того берега воз сена или клевера, а то — телегу снопов или по осени в дощанике кукурузные початки, кормовую свеклу или мешки с картошкой, и впереди на досочке то торжественно, а то просто так, у кого какой характер, всегда восседал мужик с обветренным небритым лицом, когда и жена, а позади на мешках — стайка веселых ребятишек, и у каждого в руках желтоватая, почти розовая тыква.
Милый край! Славные, хорошие люди! Как я любил эти деревни. А вы, обитатели Залесья, вспоминаете ли вы того растрепанного тощего парнишку, что иной раз стоял у брода и глазел на ваших коней? Это был я. Некоторые из вас уже тогда меня знали. Ведь и в Залесье я играл, пел, танцевал и горланил, я и есть тот самый чокнутый, что так наяривал на ваших свадьбах или оглашал воздух печальными звуками в похоронной процессии, а то, помните, может, даже и с кем-нибудь из вас или с двумя-тремя дружками ходил по свадьбам, случалось, и с одним только барабанщиком, а иной раз и вовсе в одиночку с чужой гармошкой, ночи напролет плясал с этой гармошкой, веселился, пел и орал разные глупости, чтобы вас развеселить, растормошить, ведь для того меня и позвали, а потом на рассвете или уже утром тащился в Иванку с гармошкой на плече, и такой она мне казалась тяжелой, что приходилось отдыхать в придорожной канаве, однажды я там и заснул ненадолго, прохладно было, вздремнул чуток и пошел дальше, а дома все разглядывал свои плечи, так полагалось после халтуры. Духовик всегда первым делом к зеркалу — губы проверить, а гармонист — тот плечи, ведь всю ноч!> играешь да прыгаешь, надо же знать, не сильно ли ремень гармошки плечи ободрал. Все-таки натер? Тьфу-ты! Даже рубашка в крови! Вот чертова гармошка, и я, дубина стоеросовая, опять мы оба переусердствовали! А где же пирожки, черт подери, ведь мне и пирожки давали, где же они? А точно давали? Ну да, я их
даже, кажется, нес. Наверное, забыл в канаве. Сходить, что ли? Или черт с ними? Так не хочется возвращаться! Боже, до чего же я устал! Нужно немножко отдохнуть, сил нет как спать хочется. Все-таки пару крон заработал, теперь будет чем брюхо набить. И этого Клинга себе куплю, если его еще не раскупили. Костюм мой уже носить нельзя, на валторне вчера я опять не занимался и сегодня тоже... ох... кажется, задремал! Если засну, кто будет за меня в костеле играть? Шесть крон за каждую службу. Клинга себе куплю и... Пирожки... На дорогу есть... Может, видели случайно когда-нибудь у дороги из Залесья в Иванку... в канаве... лежит... пирог...
А свободного времени у Адрики чем дальше, тем меньше. Приближались выпускные экзамены. На фисгармонии она продолжала заниматься, но гораздо меньше прежнего. Больше над книжками сидела. Правда, упражнялась она ежедневно, хотя и говорила мне, что это не так, но, похоже, все-таки занималась, однако, видно, без прежнего усердия, скорее всего урывками, побренчит впопыхах и назад к учебникам, музыке пришлось отступить, хотя и не совсем. Занятия наши продолжались, но превратились в простое проигрывание упражнений и ничего больше. А мне так хотелось о чем-нибудь поболтать! Всегда. И обо всем. Право, я бы поскромничал, если бы заявил, что не могу найти тему для разговора. Чего-чего, поводов для словоизлияний мне всегда хватало. Но только неделя приближалась к концу, надвигалось воскресенье, а точнее эта самая пятница, как я начинал готовиться, выбирать самое важное, думал, о чем бы завести разговор и наконец решал: «Вот об этом!» И, улучив подходящую минуту, начинал обычно с короткого вступления, но потом то да се, слово за слово, и как-то само собой продолжало меня нести, выходило, правда, довольно складно, но выслушивать этот треп девушке перед выпускными экзаменами было совершенно ни к чему. На болтологию времени у нее не было — не успевал я как следует разговориться, как Адрик глядела на часы:
— Пора идти учить физику!
Физику она вспоминала чаще всего. Наверное, та ей в самом деле не давалась. Тогда непонятно, почему она именно физику сдавала на аттестат зрелости, могла ведь любой другой предмет выбрать. Вообще-то я мог бы по
быть у них и без Адрики. Только зачем? Разговаривать? О чем? О пчелках? О фруктовых деревьях или о чем-нибудь еще? Разве что о музыке? А с кем? С матерью? С отцом? С сестрой Адрики? Только напрасно их от дела бы оторвал, а может, им и неохота говорить со мной по-словацки, они, правда никогда этого не показывали, а там кто их знает? Сколько раз меня приглашали остаться, и не только, чтобы угостить — поесть оставляли всегда, чаще всего мать Адрики: время от времени я ненадолго задерживался, но в самом деле всего на минутку. А если Адрики с нами не было, то я, насытившись, высиживал ровно столько, сколько должен себе позволить воспитанный человек, выйдя в гостях из-за стола, если он торопится.
В конце концов мне и самому надо было заниматься, хотя до конца учебы оставалось еще два, точнее неполных три года, и к тому же, будь я поумнее, мог бы совершенствоваться и дальше, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь стоящее, я не раз об этом втайне мечтал, только куда мне, ведь я к валторне спустя рукава относился. Так мне этот инструмент нравился и так небрежно я к нему относился. Легко было критиковать Адрику, поучать ее, хотя я делал это не всерьез. Тут уж совсем дураком надо быть, ведь она играла для себя, а я собирался стать профессиональным музыкантом. Выйдет ли из меня толк? Не выбрать ли какое-нибудь другое занятие? Адрика поступит в институт, а что я? Буду трубить всю жизнь, хорошо еще, если в приличном, а то, может, в каком-нибудь захудалом оркестрике, пялить глаза на дирижера, который все равно будет мной недоволен, а то и коллегам не всегда угодишь да и зрителям тоже, ну а композитор, тот вообще заткнет уши ватой, а кое-кто, например, Рихард Штраус, у которого папаша был валторнист, так просто в гробу перевернется, а его отец, Франц Штраус, небось понимающе улыбнется или хихикнет и незаметно шепнет своему сыночку на том свете: «Давай, сынок, простим ему, валторна и есть валторна!»
Не знаю, что это со мной. Я ужасно устал. Голова кружится. Заниматься не могу. Едва возьму валторну, сразу же задыхаюсь и весь покрываюсь испариной. На улице, правда, жара, но в этой комнате, что за черт, ведь жары здесь не бывает, здесь я никогда раньше не по
тел, пока дул в валторну или колотил по столу, но сейчас мне ничего делать не хочется. Открываю окно, впускаю свежий воздух, но все равно дышать тяжело. Закрываю окно, валюсь на постель и дышу в грязную подушку. Гадость какая, мне уже и подушка эта опротивела. И вообще все кажется отвратительным. И окно, и подушка. Вроде и не ел еще, а голода не чувствую. И никто, господи, совсем никто обо мне не вспомнит. Ведь вчера еще все было хорошо. Что же это со мной? Если со мной что-то случится... Боже мой, где же хоть кто-нибудь?
Устал я ужасно. Может, мне нужно только получше выспаться и утром все опять будет в порядке?..
Нет, опять что-то не то! Ах ты, господи, на службу в костел пора! А потом в училище. Каждое утро без завтрака. Возле печки стоит бутылка с малиновым сиропом. Я обычно наливаю из нее немного в стакан и разбавляю водой. Вот и весь завтрак, уже третий год, но сегодня... Ничего не хочется, ничего-то мне не надо... В костел, впрочем, все же иду. Играю из рук вон плохо. Пан священник небось опять отругает. С трудом доиграл мессу. Собственно, даже толком не закончил. Такая музыка не стоит и шести крон. Спешу удрать из костела пораньше, пока пан священник в ризнице еще не переоделся. Нужно бы в училище сходить, только вот как туда добраться? Нет, надо еще полежать!
Но пока я плетусь домой, устаю еще больше. Хочу дойти до калитки, а она будто удаляется от меня. Отдышавшись, цепляюсь наконец за калитку, ощупью нахожу ручку, и даже хватает сил захлопнуть калитку за собой. Сам этому удивляюсь. Честное слово, непонятно, как это я в таком состоянии способен не только открыть, но и закрыть за собой калитку. Дотащившись до комнаты, испуганно гляжу на кровать: нет, туда я не лягу! Не могу я туда лечь! Я не в этой комнате родился. Если я и впрямь болен, а так оно, похоже, и есть, боже мой, почему я должен лежать в чужой комнате на чужой кровати? Господи, где же моя кровать? Где моя простыня, наша простыня, наш соломенный тюфяк и моя подушка? Я устал! Я не хочу здесь умереть! Хочу умереть дома. Домой, домой. Туда я еще дотащусь, должен суметь, домой ноги сами принесут!..
Сам удивляюсь, как я попал домой, в родную деревню, но вот я уже там, не понимаю, когда и как вылез, кто мне помог сойти или просто вытолкнул из автобуса. Не успеваю толком оглядеться, как меня окликают, начинаю обниматься и только потом до меня доходит, что это наша почтальонша, а она с изумлением видит в моих глазах слезы, почем ей знать, что они у меня давно слезятся. Я все обнимаю ее, бедняжка, верно, думает, что я рехнулся, ну как тут не посочувствовать. Она в голос жалеет меня, даже и потом, наверное, когда я уеду, она все будет про этот случай рассказывать. Черт возьми, я и собственный дом найти не могу. Тыкаюсь во все стороны, почти ничего не вижу. Где же он, в самом-то деле? Я бы, наверное, вообще дома не нашел, если б не услыхал удивленный голос мамы:
— Батюшки, никак, это ты? А мы как раз сегодня утром про тебя вспоминали. Чуть не разругались из-за тебя, приехала Бета, все упрекала нас, что сына не соберемся проведать. Постой, да ты весь какой-то зеленый! — Мама теперь только меня разглядела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10