Я постучал снова: никто не открывает и даже не отзывается, ладно, думаю, открою сам. И что же? Вошел в коридор и увидел другие двери — да если бы только одни! Когда входишь в чужую незнакомую квартиру, любые двери кажутся немного опасными. Будь и вправду где-нибудь рай с лазурными или разукрашенными небесными вратами, а при них сам святой Петр с раззолоченными, украшенными бриллиантами ключами, которые звоном своим вещали б неземное блаженство, я бы все равно, вот вам крест, увидев такое, о
смерти. Старшие дочери на ней немного учились. Сейчас вот эта. Только не научилась ничему, и все ей кажется, что фисгармония виновата. Знаю я эти штучки. Может, вы сначала сами фисгармонию опробуете? Отец на ней так хорошо когда-то играл. Пожалуйста, вот стул! Не стесняйтесь, прошу вас. И не бойтесь, я беспокоить не буду...
Адрика открыла фисгармонию. Но я как-то струсил сначала. Лучше бы, конечно, опробовать инструмент одному. А им будто не терпится, стоят над душой и глазеют. Ну, что было делать? Только вперед! На фисгармонию!
Это был самый обычный инструмент с одним мануалом, какой бывал, по крайней мере, в мои школьные годы в любой деревенской школе, где на нем играли обычно директор или же учитель, если в школе было несколько учителей. Обычно же учитель был всего один, он же и директор, и органист, и воспитатель, и хором руководит. Взял я для начала пару регистров, потом добавил еще и наиграл, несколько тягучих аккордов. Звучало не так уж скверно. Мать Адрики тут же принялась меня расхваливать. Даже ладони сложила, будто собралась аплодировать.
— Чудесно, чудесно!
А я, подождав, пока отзвучала моя скромная музыкальная мысль, если ее вообще можно так назвать, выдержал паузу и с улыбкой поддакнул:
— Да, фисгармония хорошая. Замечательный, просто великолепный инструмент, на таком играть одно удовольствие!
После этого заявления мать Адрики вышла,— мол, не хочет нам мешать и меня нервировать, хотя я уже играл при ней, а главное, боится, как бы при ней я не постеснялся сказать Адрике, что, во-первых, она не слишком старательна, а во-вторых, не так уж умна, как про себя воображает.
Это было сказано с улыбкой, и дочь с улыбкой же восприняла ее слова, а немного погодя сказала:
— Это она просто так. Нашу маму надо знать. Не нужно ее понимать дословно.
— Ясное дело, мамы они все одинаковые.
Потом мы перебирали ноты. Их оказалось довольно увесистая стопка. Все несложные сочинения. Известных, малоизвестных и вовсе неизвестных композиторов. Прелюдия, вальсок из тех, что все знают. Откуда берутся эти вальсы?
Хм, чего только не найдешь в нотах! Сборник модуляций для органа. «Встреча» Шуберта и «Грезы» Шумана, Франц Легар и Букстехуде . Ух, ты! Даже Букстехуде? Неужто дедуля и его осилил? Впрочем, все бывает. Нет, вряд ли, сомнительно что-то. И опять прелюдии, прелюдии вперемежку с песнями, а среди них затесались Иоганн Брамс и Россини. Россини — «Вильгельм Телль». Гобой. Увертюра. Пасторали. Мы их играли на рождество. Рождественская пастушеская месса. Вальсы, песенки. Моцарт — «Песня любви». «Сорренто» и «Санта Лючия». Петер Фекете и «Зегуиз Кашегай». И дальше: . Бум, бум... Григ, Моцарт, Чайковский, Бетховен — «К Элизе». Снова Петер Фекете. Потом Ференц Лист и тут же какой-то ночной сторож Цибуля:
Ткнулось все село в подушки, спят себсна то и ночь, я ж от них, испив две кружки, духов злых отгоняю прочь .
Извините, это я просто так, с места на место перекладываю...ликуй, Исайя, пророк господень, предсказанный тобой мессия уже в яслях лежит...» (Из до-мажор как нечего делать смодулировать через соль- мажор, а потом пойдут уверенные альтерированные доминанты, которые, однако, карабкаются яростно и шумно наверх, пренебрегая субординацией, но вдруг, какая досада — р-раз! И мы уже в ми-бемоль-мажоре — это помягче, но и здесь подпрыгиваем, вытягиваемся, а все что-то не выходит, не можем не то что черешню сорвать, а даже с дерева ее сбить...) Так-так, понятно! А что там дальше? «На персидском базаре», «Халиф из Багдада», только людям удается все так испоганить, медведь им, что ли, на ухо наступил? Рггергазхаш, пан Шопен! И опять Франц Легар, а после него П. Венделин Кучер— знаем, смешанное четырехголосие! Сколько раз приходилось тенору выводить сопрано или петь басом!). Гуно: «Аве Мария». И. Шуберт. Р. Вагнер — «Лоэнгрин». Кому отдать лейтмотив или кольцо Нибелунгов? Певцы нюрнбергские, маэстро, где вы?! «Свадебный марш» Мендельсона- Бертольди. Этот умер раньше Вагнера. Мендельсон. Говорят, сердце не выдержало. Нам про это рассказал пан учитель на истории музыки, а сам при этом ухмылялся, словно собирался жить вечно! И представьте, тоже умер, причем, кажется, от инфаркта. М-да! «Два платочка». По-словацки и по-чешски. И «Чечевица» в придачу. (Ну да? Значит, да! Чечевица, вот те на!) И — «Как на грядке, во садочке, чечевица зелена... Ах ты, мама, моя мама, мне наказ такой дала... Чтобы целый день полола, на коленках ползала...» И.-С. Бах — «Прелюдии и Фуги». Смотри-ка, ну и дед! Мы перебирали ноты и уже начали улыбаться друг другу. Решили найти ре-минор, и пожалуйста! Еще отыскали мы в Бахе вложенный туда листок нотной бумаги, и на нем каллиграфическим почерком выведено карандашом — Карел Валечка «В той скалицкой зеленой рощице». Переворачиваем. Снова Карел Валечка «В ступавской корчме невесело». Ну причем здесь Бах? Может, кто- то хотел... «...и никогда там не слышно музыки-и-и-и, но каждая песня в душе...»
Я вытащил «Школу игры на фортепьяно» и спросил:
— Ноты немного знаете?
Она нерешительно кивнула:
— Немного. И клавиатуру тоже. А больше, наверное, ничего...
Чтобы почувствовать себя увереннее, я решил сперва проэкзаменовать ее. Подвинул другой стул и пересел.
— Пожалуйста, можете начинать.
— Господи, уж не думаете ли вы мне прослушивание устраивать?
— Да вы не бойтесь! Я хочу только посмотреть, что вы умеете. Начнем с первого упражнения. И быстренько все пройдем. Надо закрепить материал. Ну, начнем! — показал я на первое упражнение.
Она поджала губы, на миг даже будто застыла, чтобы собраться с духом.
— Только вы надо мной не смейтесь!
И, постепенно смелея, начала играть, но губ все равно не разжимала.
Упражнение я ей дал доиграть, хотя, конечно же, надо было прервать в самом начале. Закончив, она сидела выпрямившись, пожалуй, даже чересчур, голову держала высоко, то ли хотела чуть-чуть повыставляться, а скорее от неуверенности, сомневалась все же в себе. Мне даже показалось, что она больше меня смущалась. Да и волновалась заметно. Вот я и не решился ее остановить, хотя уже в первом упражнении она раза два соврала, не выдержала темп, наверное, хотела это упражнение доиграть как можно быстрее или показать, что и впрямь его знает. Только и было у нее что аппликатура правильная, а ведь упражнение это совсем простенькое, для правой руки — пришлось ей объяснить, как опускать на клавиатуру руку — легко и свободно, а вот запястье должно быть подвижным. Аппликатуру я похвалил, но заметил, что играть можно было помедленнее, так лучше получается, и хотя бы на первых порах надо считать про себя, а чтобы играла она естественно, без напряжения и темп не сбивался, посчитал я немного с ней вместе. Мы проиграли несколько упражнений для правой, а потом для левой руки. Хотя временами приходилось напоминать, что не нужно торопиться и напрягать запястье, но все же почти после каждого упражнения я ее хвалил:
— Прекрасно! Все у вас получается. Так мы быстро все пройдем. Только обращайте побольше внимания на запястье, на кисть и на пальцы. Даже на те, что не играют. Чтобы не разбегались как попало. Надо совсем легонько.— И рукой я показывал как.— Это очень важно, надо сразу привыкнуть, с самого начала. Потом и игра пойдет легче, и звучать будет красивее. Пальцы станут чуткими и послушными.— Я поспешно убрал руку, словно на ней еще оставались те самые бородавки, из-за которых меня невзлюбила преподавательница по фортепьяно.
— И выглядеть будет красивее и звучать...
Она слушала меня, временами с серьезным видом кивала головой, но глаза лукаво поблескивали, словно спрашивая: «Да что ты говоришь? Не может быть! А не врешь? Сам-то ты откуда это знаешь?»
Первое наше занятие затянулось. Мать Адрики несколько раз заглядывала и говорила с улыбкой:
— Все еще занимаетесь? Не надоело? Отдохните-ка лучше! Адрика, ты его совсем замучила! Пан учитель, вы уж не утомляйте ее, а то сразу всю охоту отобьете. Хоть на первый раз немножко пощадите!
По дороге домой я принялся весело насвистывать. Сначала тихонечко, про себя, потом все громче и громче. Вроде и торопиться-то было некуда, а все равно получался быстрый и веселый марш. Мать честная, какие я выводил фиоритуры! Не меньше семи маршей сочинил тогда и даже сделал инструментовку. Ну и вышагивал я под них, под эти марши собственного сочинения, а какова была инструментовка! И играл их настоящий военный оркестр, инструменты все надраены, на каждый ушло не меньше трех банок «Сидола». Р-р-раз! И оркестранты застыли навытяжку в парадном строю, на груди у них поблескивали накладки на белых тесемках. А я шагаю себе, хоть бы что, словно на параде, и сам я как будто уже лет двадцать ношу генеральские погоны. И тут гляжу, корчма у дороги, а настроение у меня — лучше не бывает, по такому случаю не грех и стопку рома пропустить. Правда, заглянув в кошелек, я несколько поостыл, но потом — эх, была не была — взял маленькую кружку пива — его и больше, и дешевле оно. И от этого пива, ей-богу, так захмелел, что засвистал еще громче.
Вот те на! Хозяйка заперла калитку, а ключа у меня нет. Если она спит, стучать бесполезно, впрочем, если и не спит — тоже!
Калитка не больно высокая, но и не из самых низких. Может, все же рискнуть? Вокруг никого нет, никто не увидит. Надо только подпрыгнуть — и все, а вдруг ручка сломается? Осторожненько, осторожненько! Ну — по-солдатски! Раз-два-три! И мы уже во дворе — ух! Ага, звезда упала! О чем это я думал? Кажется, о хозяйке. Да бог с ней, все это чушь собачья, похоже, жизнь мне начинает улыбаться...
Договорился я приходить раз в неделю. По пятницам. Ну а поскольку первый раз заявился в среду, то уже через два дня снова был там. Адрика, я это сразу понял,
занималась усердно. И я хвалил ее, по всякому поводу восторгался. Столько комплиментов отвесил, что и настоящему музыканту не зазорно было б их выслушивать.
— Смотрите не перехвалите,— унимала меня Адрика, и я спохватился, черт, нельзя перегибать палку, ей это только во вред пойдет.— Я знаю, что не стою ваших похвал.
— Да ладно, зачем скромничать. В самом деле, если так и дальше пойдет, мне скоро нечему будет вас учить. Сможете без меня обойтись. И даже обогнать в два счета.
— Ну что вы, где уж мне.
— Я ведь и сам в этом деле не бог весть как разбираюсь. Учиться начал поздно, да и халтурю много, хотя и не стоит. И не только на валторне, а йа любых духовых, а этого уж совсем ни под каким видом делать нельзя. Потому что у валторниста портится атака. И вообще я не знаю, зачем учусь. Приличного музыканта из меня все равно не получится.
— Не говорите так. Что же тогда остается мне? Если уж у вас не получится, то у меня и подавно.
— Нет, я не это .имел в виду. Вы научитесь. Но для этого нужно каждый день хотя бы немного заниматься. И главное — руки. Все внимание — на руки! Будете заниматься регулярно, увидите, как в пальцах появится чуткость.
— Вы мне это еще позавчера говорили.
— Ну и что же, знаю, что говорил, да ведь так оно и есть. И руки красивее станут, и играть будете правильно...
— ...и звучание улучшится! — добавила она и рассмеялась.— Все это я уже позавчера слышала, но когда вы ушли, меня что-то сомнения взяли.
— Но это вовсе не я придумал. Честное слово. И руки станут красивее, и звучание будет лучше.
— Не надо про мои руки, а то мне прямо неудобно. А вот насчет звучания, мне почему-то не верится, что оно лучше станет.
— Про руки ваши я ничего особенного не говорил, правда, и плохого о них сказать нечего. А то, что от правильной игры они станут лучше,— это точно.— И я опять машинально пошевелил пальцами, то ли, чтобы их показать или просто с удовольствием убедиться, что бородавок уже и след простыл.— Правда, правда, руки станут красивее и звучание тоже.
— Вот, вот, давайте вернемся к звучанию. Непонятно мне это. Ведь звучание зависит от музыкального инструмента. Можно играть тише или громче, по-моему, какую клавишу нажмешь, такой и звук получится.
— Так, да не совсем.
— Но ведь я нажимаю на клавиши. Допустим, играю я точно по нотам, правильно выдерживаю ритм и темп. Никто на меня не смотрит, только слушают мою игру, им же неизвестно, криво я ставлю пальцы или нет. И кто тут узнает, напрягала ли я запястье?
— Как это не узнают? Сразу узнают. Есть такие, что не могут узнать, а другие еще как могут. И не хотели бы, а сразу узнают.
— Кажется, я поняла. Вы, наверное, хотите сказать, что музыку надо уметь чувствовать. Например, скрипач должен каждый звук услышать заранее, должен его пальцем найти, как можно точнее нащупать, чтобы и высота и окраска были, какие надо. Только ведь на фортепьяно, да и на фисгармонии тоже, звуки прямо в инструмент заложены, каждый со своей высотой, так что здесь все проще, надо только нажать клавишу...
— Вообще-то, да. Но чем красивее мы до нее дотронемся, чем правильнее нажмем, тем лучше прозвучит. Когда постоянно занимаешься, рука становится лучше. И у пианиста и у органиста. Даже если и были у него некрасивые руки, так станут красивыми. Их делает такими музыка, и сама она становится прекрасной, если ее творят красивые, чуткие, терпеливые и старательные руки.
Она улыбнулась.
— Видно, придется заниматься. Мне это нравится.
— Конечно, тут дело не только в руках. Рука, она, ну как бы составная часть инструмента. Нет, пожалуй, не совсем так. Как бы это лучше объяснить? Вот палочка у барабанщика или, к примеру, палочка у цимбалиста — это продолжение его руки. Через нее передается все, что человек чувствует, что его волнует, что, в сущности, уже звучит в нем, и рука, когда она передает все инструменту, иной раз может будто сама по себе вдохнуть в инструмент чувство и через него выразить себя, чтобы это дыхание, этот вздох, этот крик и другие услышали. Для настоящего музыканта музыка — это все. Он как бы сливается с ней, и она звучит в нем вечно. Обо всем этом можно сказать лучше и красивее. В конце концов музыкант, он и есть музыкант, правда, разные попадаются. Одни играют сами для себя и довольны уже этим. Другие играют для публики, публика довольна, а сам музыкант — нет. И ансамбль может играть так, словно это один музыкант. Десять пальцев на клавишах фортепьяно — это десять звуков, красивых, может быть, звуков. Прекрасный аккорд. Прекрасный инструмент фортепьяно, но играть уметь нужно. А если соберется десяток хороших музыкантов, каждый со своим инструментом, насколько неразрывно слитное звучание они могут создать — один-два слаженных аккорда объемны будто скульптура. Музыканты уже убирают инструменты — а звук все еще живет у тебя в душе. Или вот композитор. Когда он пишет музыку для большого оркестра, то воспринимает всех музыкантов со всеми их инструментами как единое целое, как один большой инструмент, и пробует на нем то одни, то другие регистры. Ну а что, к примеру, случится, если один из регистров вдруг закапризничает? Скажем,, контрабасист встал боком перед контрабасом и как попало заколотил по струнам смычком: велика важность — контрабас, ну и ладно, и форте есть и пиано, все твои ноты на месте, я свою партию отыграл. А вот нет же — в оркестре контрабасист уже не просто контрабасист. Оркестр — это нечто единое, и контрабасист, да и любой другой музыкант, в нем как палец на руке. Ведь в здоровой руке каждый палец на своем месте и все они одинаково важны. И музыкант знает, что пальцы должны соображать, как чередоваться, двигаться, помогать друг другу, иногда ударить вместе, дружно, но при этом так, чтобы звуки не заглушали, не забивали друг друга. И мизинцу нельзя опаздывать, отговариваясь тем, что он самый маленький, а большой палец только потому, что он самый толстый, не должен лезть на клавишу и долбить: ведь я всего лишь палец, я всего лишь контрабасист...
И меня, наверное, понесло бы и понесло. Я ведь не устаю долго разговаривать. Но, к счастью, Адрика стала зевать, может быть, просто проголодалась:
— Ой, как есть хочется! И устала я, похоже. Думаю, достаточно на сегодня, мама нам полдник обещала.
Я сразу очнулся. Правда, несколько поздновато. Дошло наконец, что Адрика от этих разговоров притомилась. Только недолго я переживал, потому что стоило нам войти в кухню, как Адрика снова повеселела.
— Угощайтесь, пожалуйста! Вы у нас гость, так что берите первым, хоть я и умираю от голода.— С этими словами она придвинула мне ватрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10