Занимаюсь даже больше, чем раньше.
Это сразу бросалось в глаза. Действительно, она занималась. Хвалить я ее не хвалил, но и не ругал тоже. Только после каждого упражнения бросал короткое замечание.
— Хорошо. Продолжайте.— Или, если мне что-то не нравилось, говорил, чтобы проиграла еще раз.
Не обошлось и без разговоров. Мы говорили даже больше, чем раньше. Но вовсе не о музыке. За исключением моих рассказов о нашей семье. У нас дома все любили музыку. Хотя инструментов сроду не водилось. Она же, как обычно, рассказывала о пчелах. Пчелах своего отца. Дело в том, что отец ее был пасечник. И все они тоже занимались пчелами.
Провожая меня, уже в саду, она все же не выдержала и спросила:
— Правда, я сегодня хорошо играла?
— Правда, не хотелось об этом говорить, ну да ладно. Всего-навсего два раза ошиблись.
И я продолжал ходить в этот дом. Все оставалось по-прежнему. Она занималась, успехи были налицо, и даже с ритмом уладилось. Но все же то здесь, то там проскакивали ритмические ошибки. Она пыталась скрыть от меня свою усидчивость и терпение, однако не всегда успешно, временами ее прорывало, и мне оставалось только удивляться ее работоспособности. Даже приходилось изредка поругивать. Если раньше я хвалил ее просто так, то теперь все больше убеждался, что мои похвалы она, собственно, заслужила, и придерживал свои комплименты только для того, чтобы не поощрять ее самомнения.
Я и сам могу быть усидчивым, но все же частенько после встречи с ней убеждал себя работать еще упорнее и настойчивее. Даже на ночь глядя стал заниматься. А бывали случаи, что и заполночь засиживался. Хозяйка
глухая, никому я не мешал, вот меня самого иногда беспокоили. Кто бы это мог быть? Пару раз случалось, что кто-то, услышав мою игру, стучал с улицы в окошко, конечно, в шутку, я выглядывал, но улица была пуста, разве что в самом конце, на углу мелькала какая-то тень. А случалось, что я целыми часами просиживал просто так. Не хотелось заниматься, и все тут. Возьму, бывало, в руки валторну, дуну два-три раза — плохо — и кладу инструмент на место. Ну а на фортепьяно, то бишь на столе, настоящего ведь у меня не было, играл я, если бывал сильно зод. Да и не слишком усердствовал, боялся, что хозяйка станет отчитывать в один прекрасный день за разломанный стол.
Вот если бы в костеле разрешили заниматься! Только ведь священнослужители, они такие: хотят музыку слушать тогда, когда им, то есть костелу это нужно. А на критику горазды! Всякий мог позволить себе замечание. Некоторые даже во время службы. Причем, как правило, именно тогда, когда я не так уж и плохо играл, то есть мне казалось, что играю я лучше обычного. Но никто этого не замечал. Почему-то им и в голову прийти не могло, что научиться играть можно только тогда, когда много занимаешься, при этом надо иметь где и на чем заниматься, и работать приходится ой-ой-ой сколько.
А у меня казенная валторна, хлам да и только, фортепьяно вообще нет, тут занимайся не занимайся пани учительница все равно не похвалит. Что ей, теперь не хватает бородавок моих, что ли? Самое лучшее — вообще на все наплевать! Зачем я, собственно говоря, учусь музыке? Ведь можно было выбрать любое другое дело, пойти учиться ремеслу. Выбирай, что душе угодно! Чему хочешь можно выучиться. А как хорошо в деревне, на поле. Ой вы кони, мои кони! Вот здорово было бы пахать или там бороновать. А ведь скажи кому-нибудь — не поверит. Но я-то сызмальства в лошадях разбираюсь. Кстати говоря, именно потому, что у нас самих коня вовсе не было. Зато у соседа был. И я при всякой возможности норовил помочь ему править лошадьми. Особенно здорово была ездить на телеге в конце лета, когда уже созревал виноград (сорта у нас в основном чабана и малага). Погрузит сосед на телегу несколько корзин и едет продавать виноград на равнину, где только пшеница родит. Раза два доезжали мы и до самых северных областей. Да, многого мне здесь не
достает. И нашего винограда тоже. Край у нас виноградный, про другие деревни не скажу, но в нашей этого добра всегда у людей вдоволь — и осенью, и на рождество, а кое у кого и до пасхи сохранялся. Обидно ужасно, но ведь я ни в этом году, ни в прошлом думать не думал, как там у нас собирали виноград.
И зачем я сюда приехал? Чего тут хорошего? Ну, в самом деле, чего? Есть здесь костел, а в костеле орган, я о нем день и ночь только мечтаю, во сне вижу, как играю на нем, и хорошо играю. Я студент и хочу учиться. Хочу закончить училище. Каждый из нас должен что-то делать, научиться чему-то. Была бы у меня хоть фисгармония, что ли...
На занятиях по специальности преподаватель меня отругал. Рассердился, что я не принес Копраша, а больше всего его бесило, что у меня нет очередной тетрадки Виппериха. Только где же ее взять? На первом курсе я купил «Школу игры на валторне» Кауцкого, ее еще можно было достать, вот я по ней и начал заниматься, но потом мне велено было перейти на Виппериха. Мы занимались по разным его тетрадям, иногда перепадали кое-какие от старшекурсников, те, что им уже не нужны были. Попросить мне Виппериха было не у кого, и я отправился в Девинскую Новую Вес к одному парню из нашего училища — Рудо Слободе. Адреса я не знал, пришлось у людей расспрашивать. Короче, направили они меня, куда надо, а я давай снова спрашивать, пока не встретил отца этого Рудо.
— Заходите, заходите, я его отец.
Рудо как раз занимался. Я у него никогда не бывал, но он совсем не удивился. Даже обрадовался, будто только меня и ждал. Как увидел, кто пришел, тут же поднес к губам инструмент, но, прежде чем сыграть, спросил:
— Вот хоть ты скажи, ну разве это плохой звук?
Лично мне звук понравился.
Тут Рудо прямо понесло:
— У меня ведь уже с пятого класса такое звучание и всегда хорошо было, а тут на тебе — плохо?! Наш мне без конца твердит, меняй да меняй атаку.
— Он и мне так говорил, только давно уже перестал. Рудо, знаешь я чего приехал? Мне Випперих нужен.
— Випперих? Постой! А который? Слушай, у меня все тетради есть. Хочешь, я тебе их подарю?
— Да на что мне все? Мне бы одну только. Если тебе еще нужны, я и переписать могу.
— Да ладно, возьми все, они мне все равно ни к чему. Бросаю я училище.
Только было я хотел спросить что да как, но тут снова объявился его папаша.
— Рудо! К тебе же товарищ приехал, предложи ему капусты.
Он сказал это так радушно, будто мы с Рудо ему какое- то одолжение делали.
А Рудо ни с того ни с сего разозлился. Не взаправду, конечно, но это я после понял, не сразу, просто у них с отцом такие разговоры были делом обычным:
— Ты что же думаешь, он ее есть будет? Может, эта капуста уже и несъедобная вовсе.
— Да что ей сделается, Рудо? Я только что ел.
Рудо недовольно отложил инструмент:
— Ну и съел бы всю. Глядеть на эту капусту тошно.
— А я тебе и не предлагаю! — Отец указал одной рукой на него, а другой на меня.— Кто тебе предлагает? Угости товарища. Вот увидишь, ему понравится.
И оказался прав. Капуста была вкусная. Рудо наполнил мою тарелку, и под аккомпанемент его брюзжаний я все вчистую подмел. Надо сказать, что Рудо вовсе не на меня злился, он давно психовал из-за неправильной 'атаки. Даже надумал вообще учебу бросить, хотя играет чуть ли не с пеленок и скучать будет без училища, а вот уперся — и все тут.
— Гляди, как хорошо поел,— показал на меня отец Рудо.— Это только ты от капусты нос воротишь. Голодный человек что хочешь съест.
— Ты что же думаешь, он к нам поесть приехал?
— Ну и голодным не уйдет, наелся как-никак.
Тут бы и мне вставить слово. Хоть я и к приятелю приехал, все же чувствовал себя малость не в своей тарелке. Видно, так всегда бывает, когда тебя накормят. Если не можешь дать, а только берешь, всегда как-то неудобно, будто ростом меньше становишься. Я уже жалел даже, что все подчистил.
Рудо поглядел на отца, потом на меня, открыл было рот, да вдруг как прыснет.
— И слава богу, пускай себе лопает! Их там двенадцать душ детей.
Тут и мне смешно стало. А отцу Рудо — нет. Посмотрел он на меня и серьезно так спрашивает:
— Вас что, и вправду двенадцать? Батюшки светы, да в своем ли вы уме?
На Рудо эти ахи-охи, видно, тоску наводили. Он хмыкнул и потащил меня на улицу, сказал, что хочет показать деревню. Я тогда подумал, это просто отговорка такая, чтобы выманить меня из дома, но, похоже, теперь-то мне уже так кажется, он по правде мне хотел свою Девинскую Новую Вес показать, и думаю, если бы я сейчас приехал, ему бы пуще прежнего своей деревней похвастаться захотелось.
— Рудо! — кричал вдогонку отец.— Чего это вы убежали? Куда торопитесь? Вы и не поговорили толком. Может, предложил бы еще чего другу!
Рудо остановился, оглянулся назад, а потом на меня посмотрел:
— Постой! — сказал он.— Ты взял этого, ну, Виппериха?
Я кивнул, и тогда он снова к отцу обернулся:
— Да дал я ему все, что надо было! Ну тебя!
Но отец все равно не уходил, словно сам все понимал, а вот его понять не хотели.
— И чего ты раскипятился, Рудо? Я как лучше хотел. Я что думал, раз приехал к тебе товарищ, можно ему было бы и сырой капустки предложить.
Рудо махнул рукой, пробурчал что-то, а потом начал перебирать пальцами, будто играл перед самым моим носом, и вдруг решился:
— Этого Виппериха можешь себе оставить.
Прошли мы немного, и он снова обернулся. Отец все
еще стоял у ворот. Со стороны можно было подумать, что оглянулся Рудо только затем, чтобы узнать, стоит ли еще отец у ворот, а тот не уходил, чтобы проверить, обернется ли Рудо.
— У тебя есть еще время?— поинтересовался Рудо.
— Не знаю, все от поезда зависит.
— Здесь поезда все время ходят. Гляди, а то мог бы и у нас переночевать.
— Нет, я поеду. Мне утром заниматься надо.
— Так уж прямо и надо? Подумаешь, ничего не случится, если один день пропустишь.
— Нет, надо ехать. Нельзя мне прогуливать.
— Я же не держу тебя, а только спрашиваю. А поезда тут часто ходят. Знаешь, сколько проходит поездов через Девинскую Новую Вес? Скажешь, так не поверят, вот сколько. Тут, может, даже больше поездов проходит, чем через какой-нибудь город. И пассажирские, и скорые. Правда, не все останавливаются. Про это, впрочем, не каждый знает. Откуда им, здесь ведь все пассажирские останавливаются, а может, и все -скорые тоже.
Завидев издали какого-то знакомого, Рудо закричал, а что, я не понял. И ответа тоже не разобрал. Мне стало интересно, и я спросил:
— Что это ты ему сказал?
— Спросил, который час.
— Вы, наверное, про что-нибудь другое говорили, я вообще ничего не понял.
— Так я его по-хорватски спросил. Слушай, я тебя не гоню, конечно, но если ты спешишь, так через двадцать минут будет поезд.
— Знаешь, я лучше поеду, а то не успею в Братиславе на пересадку.
— Если хочешь, можешь у нас остаться.
— Нет, поеду все-таки. Я бы не отказывался, если бы не надо было ехать.
— Ты что, на самом деле так торопишься?— Он остановился посреди улицы и с тоской огляделся вокруг.— А я хотел тебе хоть что-нибудь показать. Знаешь, все, что ты видишь вокруг и даже еще дальше,— показывал он, когда мы снова двинулись,— жаль у тебя времени мало, за день всего не увидишь, но вот это и там тоже, вообще все вокруг — это Девинска Нова Вес. Мы-живем й старой деревне, а вон виднеется новая. Слушай, так наспех мне даже показывать не хочется, а рассказывать тем более. Все-таки взгляни вон на ту вершину, может, ты знаешь, а если нет, то не подумай чего, я правду говорю, это и есть Кобыла. Кто Голлого 1 читал, тот сразу все поймет. Я как-то раз в Братиславе на вокзале узнал, что Голлый писал о Кобыле, и рассказал отцу, так тот на другой день побежал покупать Голлого. Первый крупный словацкий поэт, который стал писать на родном языке и доказал его литературные возможности. Правда, это была еще так называемая «бернолачина», не утвердившаяся впоследствии в качестве нормы общенародного словацкого литературного языка ему даже на работу не хотелось идти. Все его книги купил. Хорошо еще, что не в двойном экземпляре. И все перечитал. Мы вместе их читали. Потому что сначала никак не могли найти, где про эту Кобылу говорится. Ночи напролет читали. Отец то и дело твердил: «Ничего нам, Рудо, не найти, кому это надо — писать о Девинской Кобыле, да еще языком таким старинным. Не знаю, что там у тебя написано, а мне вчера одни только духовные песни попадались. Наверняка этот Голлый любил петь, а писать мог бы и понятнее. Сейчас ведь и пишут и говорят по-другому. А это что за язык — ни по-чешски тебе, ни по-хорватски, ни по-словацки, будто взял да все три языка перемешал!» И вдруг как закричит: «Вот она, Рудо, вот она где, ей-богу, вот она, эта Кобыла, гляди скорее!»
Мы с отцом все книги Голл.ого перечитали, даже потом читали, после того как про Кобылу нашли. Я почему тебя из дома увел — ведь к нам как попадет новый человек, отец тут же заводит речь о Голлом. Я думал, у тебя есть время, погуляли бы. А отец наверняка из дома вышел, чтобы посоветовать нам сходить на Кобылу, если уж мы решили прогуляться. Ну, а сырой капусты ты все же мог бы взять. Если я без тебя приду, отец как пить дать подумает, будто я на тебя сержусь и только поэтому из дома выпроводил. Придется ему наврать, что мы с тобой о Голлом говорили, хоть ты и торопился. Только он все равно будет думать, что я пожадничал тебе сырой капусты дать. Обидно, что ты так спешишь! Ну, ладно, раз тебе на поезд, я дальше не пойду.
Он немного постоял, видно, и в самом деле хотел попрощаться, а потом передумал.
— Нет, лучше провожу тебя. А то как-то глупо получается. Вдруг поезд опоздает, тогда мы сможем еще поболтать. Ты извини, я иногда, вернее сказать всегда, слишком быстро говорю, ты меня .останавливай, если надо. Не бойся, я уже не так много буду говорить, ты не стесняйся — перебивай. Послушай, я вдруг вспомнил про одного своего школьного учителя, так он не знал, что такое Парнас. А о Девинской Кобыле вообще, наверное, не имел никакого понятия. Об этом Голлом учителя только разглагольствуют, но попробуй они поговорить с моим папашей, вмиг бы открылось, что никто из них всего Голлого не прочитал. Хоть отец простой каменщик, а попробуйте с ним после работы на разные темы поговорить... Да, кстати, насчет валторны. Думаешь,
если я брошу училище, то и на валторне перестану играть? А даже если перестану, так смогу...— И опять ни с того ни с сего рассмеялся.—Я как проснусь утром, выхожу на двор — помочиться у забора. Там в одной доске был такой малюсенький сучок, сейчас уже только дырка осталась — и похожа она на мундштук валторны, да и по размеру подходит. И мочусь я у забора обязательно через этот Мундштук. Так что будет желание — и на валторне сыграю. А работать, работать я умею. Скажет мне, бывало, папаша: «Рудо, давай сочиним стих!» — раз- два, и стихотворение готово. А то и сразу два. Сколько раз мы с ним спорили, не могли договориться, какое же лучше. Я тебе почему про это рассказываю, ведь я твою эпиграмму в нашем студенческом журнале читал. Мне она глупой показалась, только не обижайся, пожалуйста. Отец мой тоже этот журнал видел и сказал, что эпиграммы пишут люди, которые ничего другого не умеют, да и это делают без радости, им вообще от любой работы тошно, даже на заднице сидеть. Какого рожна я про это треплюсь, ведь мы, может, вообще больше не увидимся! А то — будет желание, приезжай к нам в Девинскую. Виппериха этого оставь себе, а учителю передавай привет. Хочешь, можешь от себя что- нибудь добавить, позаковыристее, чтобы он удивился или хоть на минутку призадумался и решил, что к валторне это не имеет ровно никакого отношения. Передавай ему привет! И скажи, что с нашего двора видна Кобыла!..
Я бы, пожалуй, про эту поездку в Девинскую Новую Вес вообще не вспомнил, ведь обо всем тут не напишешь, да и ни к чему это, но тогда меня за живое задело, что Рудо помянул мою эпиграмму, которую напечатали в нашем студенческом журнале. Не то чтобы Рудо мне больше других наших студентов нравился, но он тогда так искренне говорил, и я подумал, что мне его будет временами не хватать там, в училище.
Чего мне, впрочем, не хватало не временами, а постоянно, так это денег. Несмотря на разные приработки я никак не мог скопить на самое необходимое, что требуется настоящему музыканту, если он намерен посвятить свою жизнь музыке, Прежде всего хороший, не расстроенный инструмент, свой, привычный, а не взятый напрокат. Чем лучше сам музыкант, тем лучше ему нужен инструмент. А у меня всё какое-то барахло. И на ноты денег не хватало. И одетым хотелось быть поприличнее. Особенно при встречах с Адрикой. Иной раз я так переживал, взялся учить, у самого еще молоко на губах не обсохло, какой из меня учитель, надо бы хоть костюм нормальный иметь. Поэтому я и бежал на халтуру, когда деревенские приглашали. Правда, приходилось им добывать мне то гармошку, то корнет, смотря по обстоятельствам. Ну, а если и заводилась у меня в кармане монета, то я, одурев от хронического безденежья, ухитрялся очень ловко ее пристроить, вернее, просто просадить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10