Даже пожаловаться некому. Может, сходить в магистрат? Да ведь там над ним только потешутся. И все-таки, подумав немного, он пошел туда. Он же снова работал уборщиком при магистрате, знал там всех чиновников и, наверно, немного надеялся, что кто-нибудь из них заступится. Как бы не так! Никто толком его даже не выслушал.
Рассердился он еще пуще, правда, на сей раз уже на чиновников.
— В бога душу, так вы, стало быть, вот как! Еще надо мной потешаетесь! Плевать мне на ваш город и на ваши тротуары. Сами их песком посыпайте! И на вас плевать! Сами город подметайте.
И он перестал подметать. Правда, потом и пожалел. Не стоило, однако, так кипятиться! Другой-то работы не было. Копать и мотыжить на виноградниках всегда наваливало полно горцев с севера, а среди них встречались истинные великаны — куда уж было Яно угнаться за ними! Виноградарь только и делал, что выбирал работников. И из этих северян всегда десять — двенадцать, что оставались без поденки, рассиживали целыми днями вокруг святого Флориана. А отобранные счастливчики надрывались до седьмого пота. Потому что богатый ВИНОградарь хоть и был дурак дураком, а котелок все же варил у него: приглядит он среди мужиков самого дюжего, сунет ему крону сверх обещанного и шепнет: «Ну-ка, давай, жми!» А потом подходит к другому силачу и так же тишком: «Вот тебе литр вина, никому ни слова, только ты уж давай, поднатужься!» Обделывал он такую штуку с двумя-тремя, и те, ничего' не ведая, лезли из кожи вон, чтоб переплюнуть друг друга; кто послабей, отставал или вовсе отчаливал, а оставшиеся все равно получали меньше, а то и совсем ни гроша, так как из-за страшной усталости до времени уходили с работы.
Мог ли Яно с такими тягаться? Его только и хватало на то, чтоб сходить в лес по грибы либо косулям соли притащить. А то ждать в поле, покуда перепелка или куропатка снесет яички и из этих яичек разбежится- разлетится молодняк да и подрастет немного. Яички и птенцов Яно умел охранять. Вот только заяц кидает своих детенышей уже в марте, иной раз даже в конце февраля, то есть в самые что ни на есть холода; кто может знать, сколько в канун весны зайчат погибает! Но уж тот, что до лета допрыгает, дорогого стоит. Такой зайчишка, выпрыгнувший из холодов, уж может потом позволить себе в лесу и в поле быть разборчивым. Он ест одни лакомства, но, конечно, только до тех пор, пока не угодит в силок. Вы думаете, Яно об этом не знает? Но разве можно Яно за его силок осуждать? Ведь и не всякий человек рождается к лету или хотя бы для теплой, радушной горницы, иного холод обдает уже в колыбели или еще до колыбели, и он, покуда растет, а там уж и старится, все время ворчит и хворями мучится и даже зная, что то или се должно быть таким или этаким, все равно иногда, а то и всегда, поступает немного иначе; разумом он все сознает, а вот сил или, верней, характера у него не хватает на то, чтобы поступать как положено, и временами даже в богатом краю или в теплой горнице ему бывает очень-очень паршиво; в теплой горнице4 и то он постоянно чувствует холод, понимая подчас, что холод этот от него ж и исходит, сам-то он хочет испускать тепло, а вот никак не получается. И совсем ему невдомек, что это потому, что еще в детстве или в молодости на него пахнуло холодом...
Однако Яно не унывает! «Да пропади они пропадом, все эти господа! — говорит он себе. — С голоду я не помру».
И он снова доволен и весел. Случается, и поворчит, но ворчаньем никого не обидит.
Нет-нет да и принесет домой куропатку или фазана, а тогда ему и пошутить охота. Не с куропаткой и даже не с фазаном. С Филой возьмет да пошутит. Но Фила замечает это только на другой день.
— Яно, дурень набитый, отчего ты такой глупый?
— В чем дело? Что стряслось?
— Небось знаешь, что. Башмак у меня полон песку. Почему ты мне песок в башмак сыплешь?
— Я тебе в башмак песок сыплю? Где ты его набрала?
— Где набрала? Нешто это в первый раз? Ты мне его набрал.
— Не выдумывай! Только не выдумывай! Эге, мне уже ясно! Знаешь, откуда этот песок может быть? Наверняка С твоего виноградника. Ей-богу, только там ты могла его набрать!
— Экой негодник, коли не прекратишь, я убегу от тебя! А виноградник лучше не поминай! Это ты его по ветру пустил.
— Как по ветру? Он же в своей семье остался. Шурин доволен, невестка притихла, ну скажи, что у них есть? Заботы да детей куча. У них только дети кричат.
— И у нас могли бы кричать.
— Навряд ли.
— Навряд ли! Дурачина, а зачем же мы поженились?
— Думаешь, ради детей? Сперва, может, и да. А теперь дудки, кукиш с маслом! Не позволю себе детей иметь! Ты, видать, газет не читаешь, ясное дело, не читаешь. Увидишь, скоро опять будет война. Прохвосты уже чужих детей поджидают. Вот что они у меня получат! Кучу дерьма получат!
А как-то раз он положил ей в один и в другой башмак по камешку. И Фила, найдя камешки, опять на него напустилась.
— Послушай, Яно, тебя это все еще забавляет?
— Что меня забавляет? Что может меня забавлять?
— Ты чего сунул мне в башмак камушек?
— Что ты опять выдумала? Сдурела, что ли? Может, другой кто. Скорей всего какой-нибудь ребенок. Наверняка он.
— Какой ребенок? Ведь у нас нету детей.
— Чужой ребенок. Какой-нибудь озорник. Видать, и малолетки к войне готовятся. Кто-нибудь стрельнул из рогатки, да в открытое окно прямехонько в твой башмак и влетело.
— Ведь у меня два камушка.
— Ну, а что тут удивительного? Он мог двумя камушками выстрелить. Натянул рогатку и раз, прямо в окно. Один камушек попал в один башмак, другой — в другой. Чему удивляться? Я ведь тебе уже вчера говорил, что люди к войне готовятся.
И Яно действительно не ошибался. Вдруг разнесся слух, что правительство объявило мобилизацию \ Об этом пишут в газетах, говорят по радио, оповещают городские, а по селам и сельские глашатаи.
Народ испуганно мечется, женщины причитают: «Господи боже мой, опять война?»
А может, нет, во всяком случае — не у нас; мобилизация — это ведь только серьезнейшая проверка боевой готовности, но, как объявят ее, враз душа в пятки уходит — она ведь никогда не предвещает ничего доброго.
Призвали и Яно. Было это в сентябре, как раз в пору виноградной страды. Он заворчал, зачертыхался, а потом повздорил с Филой, словно она была во всем виновата.
Фила рассердилась, но и напугалась сильно, хотя старалась не показать виду. Даже потом, когда Яно уходил, сказала с подковыркой:
— Уже идешь? Ну ступай, ступай, чертяка старый!
И скажи им, пусть тебя отправят подальше. Ты у меня уже вот где сидишь. Увидишь, сколько я всего накоплю, пока тебя дома не будет.
— А с чего? — подтрунил над ней Яно. — Уж не с твоего ли виноградника? Брату надо бы виноградник тебе на время отдать. Его ведь тоже призвали. И разлюбезной твоей невестушке при стольких-то детях ой как придется крутиться.
— Ты-то хоть теперь не подкалывай! Будет плохо, само собой пойду подсоблю.
— Так уже сейчас плохо. Подсобишь ей или не подсобишь, ни она с твоей помощью не разбогатеет, ни ты с ее.
Яно был уже в дверях. Фила, испугавшись, что он с ней вообще не простится, побежала следом.
— Постой, ты, олух! Простись' хотя бы со мной!
Сперва он чуть поколебался. Потом загоготал:
— Ну вот! — Он обнял ее обеими руками и, все еще смеясь, сказал: — Не бойся ничего, Филка, сам черт меня не возьмет! Сразу как приду в казарму, сопру одеяло и по почте тебе вышлю.
— Спятил, что ли? Ничего не посылай! Выкинешь какой-нибудь номер, озлятся на тебя и враз на передовую пошлют. Еще потом будут и меня допрашивать.
— Так у меня же ружье будет, кто отважится ко мне подступиться?
— Не лезь на рожон! Зазря-то не высовывайся. И уж ступай! Да гляди, по дороге никуда не заворачивай! Не то как припоздаешь в казарму, ни одеяла уже не пошлешь, ни на передовую не попадешь. А за меня не тревожься! Я-то за тебя не тревожусь, потому что с такими прохвостами и охальниками никогда ничего не случается...
Не долго отсиживался Яно в казарме. Выдали ему форму и топай, иди границу охранять! Если бы хоть свезли туда! Так нет — господа военные опять-таки отнеслись к этому по-старомодному: сперва по рельсам да шпалам, а потом пешкодралом! Счастье еще, что жители моравских и чешских деревень и местечек сострадали солдатам и понемногу о них заботились: тут
воды поднесут, там яблоко, а то пирожок или лепешку. Армия, хотя и усталая, с отбитыми и содранными ногами, благополучно подошла к западным границам.
А дальше что будет? Каждым овладевала тревога. Отдохнем? Или сразу же заварится каша?
Расквартировались по деревням. Кому везло, получил место в амбаре или в хлеву, а кто и в каморке. Солдат умеет малым довольствоваться! Заметит стог соломы, и сразу радость: «Ура! Высплюсь в стогу — чего лучше!»
Только разве это ночевка! Что ни минута — тревога или Лучения. Господа военные, должно быть, знают, что солдату лентяйничать никак не положено.
А потом — ничего. Одно ожидание. Тревоги и те прекратились.
Вдруг кто-то выпалил: «Все нужно сдать! Ружья, форму, каски, одеяла и даже портянки! Нас якобы французы и англичане предали, с Гитлером-де столковались, а мы одни с немцами не управимся. Все нужно сдать, и марш по домам!»
А Яно еще и дома ярился:
— Язви их в душу, и это называется армия? Сперва ура-а, а потом ни хрена?! Офицеры поначалу надувались от спеси, а потом перетрухнули почище простого солдата. «Сдать, все сдать, чтоб даже булавки ни у кого не осталось». А для кого сдать? Уж точно — для Гитлера. Гитлера испугались. На кой ляд такая армия? Я ведь там даже одеяла не успел свистнуть. Не армия, а черт те что!
— Янко, да плюнь ты на одеяло! — успокаивала его Фила. — И я ведь тоже ничего не скопила. Ну и ладно. Главное, что ты целехонький домой воротился!..
Только делать-то что, где найти работу? Человек все- таки одним воздухом сыт не будет. Зайти, может, в магистрат и узнать, не возьмут ли Яно туда снова рабочим? Попроситься, может?
И думать нечего! У Яно своя гордость есть, а подчас и немалое упрямство. К счастью, на какую-нибудь зава
лящую работенку всегда можно набрести. Приедут, например, из лесничества и скажут: «Яно, у нас мало людей, нас одних на все не хватает, а вы вроде бы наш человек и все угодья в округе знаете, не могли бы вы обойти кормушки и куда нужно немного свежих веток и сена поднести?»
И Яно возьмется за это. Заработать-то много не заработает, но уж коль он в угодье, притащит, разумеется, зайца и скажет Филе:
— Нашел его. Какой-то негодяй там силок поставил. Но уж раз заяц попался, не оставлять же его там.
Зима пробежала, снег стаял. На улице дети выкопали и поутаптывали ямки, играют глиняными шариками.
Как-то раз прибегает Яно домой.
— Филка, знаешь новость? У нас самостоятельность! 1 Мы уже не Чехословакия, а Словацкая республика. Слышишь колокола? Послушай!
— Колокола-то слышу, да что с того? Колоколят, Янко гонят! Хотя тебя и зовут Яно, нечего пока тебе выставляться.
— Филка, ведь у нас самостоятельность! С нынешнего дня мы все господа! Гитлер нас жалует!
— Сатана этот?
— А нас жалует! У нас и новый словацкий президент! 2 А, тебе этого вообще не понять!
— Дурень ты дурень, лучше б ты одеяло либо какие консервы принес.
Яно пошел самостоятельность спрыснуть. Хотел, наверно, и потолковать о ней с кем-нибудь из умных людей.
Однако дело кончилось плохо. Похоже, он выпил
14 марта 1939 г. словацкие сепаристы, поощряемые Гитлером, провозгласили создание самостоятельного словацкого государста. В тот же день войска фашистской Германии пересекли границу и оккупировали чешские области, объявив их «Протекторатом Богемия и Моравия».
21 июня 1939 г. марионеточное словацкое правительство выдвинуло на пост президента главу глинковской партии Йозефа Тисо .
больше положенного, а заплатить было нечем. А может, и было чем, ведь в конце концов и кто-то другой мог за него заплатить, а он, желая, верно, отблагодарить того речами, разглагольствовал так, что оно и не пришлось кому-то по душе. И кто-то его там шарахнул — да как следует. Яно пришел домой весь в крови.
— Черт бы всех побрал, и это свобода? Вымолвишь слово, и тебе тут же за это норовят зубы пересчитать?! Плевал я на них! И на свободу, и на их самостоятельность!
А вот чего жалко — так это одеяла! Яно о нем еще не раз вспоминал. Обидно, что вовремя не удалось его свистнуть.
А, собственно, для кого эти одеяла пришлось бросать? Не иначе как для немцев! Чтоб им было во что завернуться, особенно позднее —- под Сталинградом. Там у них уже ни черта не было, кроме холода, голода и страшной тоски. Еще бы! Сперва все порушили, сокрушили, извели, а дальше что? Обратиться не к кому, попросить не у кого! Боже праведный, сколько же невинных людей они загубили! Кто же им после этого даст хотя бы печку, чтоб обогреться? А куда было деваться? Увязли там и знай только ждали и ждали: бензина, нефти, а главное пищи; лошадей-то всех уж подъели, тишком ли, в открытую, надо же было выдержать, выдержать хотя бы до тех пор, покуда они не получат посылку от Гитлера. Но Гитлер через Геринга и его 1иГ1\уаКе 1 посылал в ящиках и мешках патроны, снаряды, гранаты, мины для минометов. Да и этого было мало: не хватало бензина, экразита, динамита, фосфора и — самого главного — пищи. Ноги уже не таскали отощавших солдат,— похожие на мертвецов, они ползали по снегу и искали посылки, что шли через Геринга и зачастую падали совсем не туда, куда надо. А если, случалось, солдаты и натыкались на них, то находили там одни железные кресты и всякие прочие военные регалии. Озверев от отчаяния, они сжимали в зубах ножи и, зубами же оттачивая эти ножи и штыки, готовы были пырнуть ими или зарезать любого. А когда наступало, как им казалось, затишье, они кутались в брезент или в свои одеяла — иные из одеял и впрямь были доставлены из протектората по ночам им чудился кошачий ор — они страшились кошек и страх до чего хотели их съесть; тогда там все было объято страхом, и те кошки вовсе были не кошки, а ночные страшилища. Это солдат, видать, устрашали люди, убитые ими! Гитлер всех тогда подмял под себя, уж, верно, задница у него была страх какая здоровенная. Да и у генералов его и маршалов, что были у него вроде епископов, зады были таких же размеров — они тоже помогали ему мир под себя подминать. Взять хотя бы Геринга: у того зад был и впрямь страшно большой, а уж брюхо — и того больше. Он мог где угодно улечься на изрытую землю — потом она вся оказалась изрытой и искровененной, даже в Германии,— лежать на земле и высматривать в небе эту свою «люфтвафе». А вот доктор Геббельс — так тот знай разглагольствовал: он был страшно махонький, а такие — должно быть, оттого, что господь бог не дал им здоровенного зада — страшно любят болтать и страх до чего верткие. В заду у них вертушка, и как начнет она раскручиваться, из глотки у них так и хлещет, так и хлещет. А обыкновенные люди, бедолаги, гибнут и гибнут! Немцам хотелось все подмять под себя — но вот под Сталинградом здоровенная задница стала вдруг со страшной силой ужиматься. Гитлер исхудал, даже сна лишился; он специально носил щегольскую фуражку и поминутно стягивал ее на глаза, чтобы его генералы и маршалы не заметили, что они у него замутились. Еще бы: он весь мир замутил и напустил везде смраду как нельзя более! Чему же удивляться, что его солдаты так страшились кошек, особенно их воплей и мяуканья. Немного погодя у них уже все визжало и мяучило, в животе и в башке, везде и всюду, но домой они страшились про это писать. Как писать, о чем писать? Ведь тогда в Германии была страшно строгая цензура. Надо ли еще семье чинить неприятности? Да и потом, откуда им знать, убийцы ли они или самоубийцы. Можно ли об этом писать? Отчизна редко ведь когда говорит: «Ну ступай, убийца, убей и дай убить себя!» Обычно она говорит: «Ступай, родной мой сыночек! Иди защищать меня! Покажи, какой ты герой!» Если бы человек сказал, что он об этом думает, он наверняка получил бы по морде. Со сколькими людьми именно так и случилось! И сколько немцев поплатилось за это! А ведь что получается! Не напишешь об этом немедля, годы спустя люди уже с трудом поверят тебе, что и среди тех самых немцев было много несчастных,— они убивали, но при этом от отчаяния кричали или от отчаяния смеялись. Что об этом сказать? Что написать? Что на это скажут те, другие? А что сказали бы те, над которыми уже трава шелестит?
Но одно ясно: есть на свете люди, которые не спят по ночам, потому что их все еще преследуют кошки.
Но мы немного забежали вперед, пусть любезный читатель нам уж простит!
Откуда ни возьмись — в городе гарда! До сей поры было просто ополчение. Черт знает, почему это ополчение переименовали в гарду. И все-таки что-то творится! Мужчины ни с того ни с сего форму на себя не напялят. И до чего ж у них у всех сапоги сверкают!
— Ей-ей, Филка, вступлю-ка и я в эту гарду.
— Совсем сбрендил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Рассердился он еще пуще, правда, на сей раз уже на чиновников.
— В бога душу, так вы, стало быть, вот как! Еще надо мной потешаетесь! Плевать мне на ваш город и на ваши тротуары. Сами их песком посыпайте! И на вас плевать! Сами город подметайте.
И он перестал подметать. Правда, потом и пожалел. Не стоило, однако, так кипятиться! Другой-то работы не было. Копать и мотыжить на виноградниках всегда наваливало полно горцев с севера, а среди них встречались истинные великаны — куда уж было Яно угнаться за ними! Виноградарь только и делал, что выбирал работников. И из этих северян всегда десять — двенадцать, что оставались без поденки, рассиживали целыми днями вокруг святого Флориана. А отобранные счастливчики надрывались до седьмого пота. Потому что богатый ВИНОградарь хоть и был дурак дураком, а котелок все же варил у него: приглядит он среди мужиков самого дюжего, сунет ему крону сверх обещанного и шепнет: «Ну-ка, давай, жми!» А потом подходит к другому силачу и так же тишком: «Вот тебе литр вина, никому ни слова, только ты уж давай, поднатужься!» Обделывал он такую штуку с двумя-тремя, и те, ничего' не ведая, лезли из кожи вон, чтоб переплюнуть друг друга; кто послабей, отставал или вовсе отчаливал, а оставшиеся все равно получали меньше, а то и совсем ни гроша, так как из-за страшной усталости до времени уходили с работы.
Мог ли Яно с такими тягаться? Его только и хватало на то, чтоб сходить в лес по грибы либо косулям соли притащить. А то ждать в поле, покуда перепелка или куропатка снесет яички и из этих яичек разбежится- разлетится молодняк да и подрастет немного. Яички и птенцов Яно умел охранять. Вот только заяц кидает своих детенышей уже в марте, иной раз даже в конце февраля, то есть в самые что ни на есть холода; кто может знать, сколько в канун весны зайчат погибает! Но уж тот, что до лета допрыгает, дорогого стоит. Такой зайчишка, выпрыгнувший из холодов, уж может потом позволить себе в лесу и в поле быть разборчивым. Он ест одни лакомства, но, конечно, только до тех пор, пока не угодит в силок. Вы думаете, Яно об этом не знает? Но разве можно Яно за его силок осуждать? Ведь и не всякий человек рождается к лету или хотя бы для теплой, радушной горницы, иного холод обдает уже в колыбели или еще до колыбели, и он, покуда растет, а там уж и старится, все время ворчит и хворями мучится и даже зная, что то или се должно быть таким или этаким, все равно иногда, а то и всегда, поступает немного иначе; разумом он все сознает, а вот сил или, верней, характера у него не хватает на то, чтобы поступать как положено, и временами даже в богатом краю или в теплой горнице ему бывает очень-очень паршиво; в теплой горнице4 и то он постоянно чувствует холод, понимая подчас, что холод этот от него ж и исходит, сам-то он хочет испускать тепло, а вот никак не получается. И совсем ему невдомек, что это потому, что еще в детстве или в молодости на него пахнуло холодом...
Однако Яно не унывает! «Да пропади они пропадом, все эти господа! — говорит он себе. — С голоду я не помру».
И он снова доволен и весел. Случается, и поворчит, но ворчаньем никого не обидит.
Нет-нет да и принесет домой куропатку или фазана, а тогда ему и пошутить охота. Не с куропаткой и даже не с фазаном. С Филой возьмет да пошутит. Но Фила замечает это только на другой день.
— Яно, дурень набитый, отчего ты такой глупый?
— В чем дело? Что стряслось?
— Небось знаешь, что. Башмак у меня полон песку. Почему ты мне песок в башмак сыплешь?
— Я тебе в башмак песок сыплю? Где ты его набрала?
— Где набрала? Нешто это в первый раз? Ты мне его набрал.
— Не выдумывай! Только не выдумывай! Эге, мне уже ясно! Знаешь, откуда этот песок может быть? Наверняка С твоего виноградника. Ей-богу, только там ты могла его набрать!
— Экой негодник, коли не прекратишь, я убегу от тебя! А виноградник лучше не поминай! Это ты его по ветру пустил.
— Как по ветру? Он же в своей семье остался. Шурин доволен, невестка притихла, ну скажи, что у них есть? Заботы да детей куча. У них только дети кричат.
— И у нас могли бы кричать.
— Навряд ли.
— Навряд ли! Дурачина, а зачем же мы поженились?
— Думаешь, ради детей? Сперва, может, и да. А теперь дудки, кукиш с маслом! Не позволю себе детей иметь! Ты, видать, газет не читаешь, ясное дело, не читаешь. Увидишь, скоро опять будет война. Прохвосты уже чужих детей поджидают. Вот что они у меня получат! Кучу дерьма получат!
А как-то раз он положил ей в один и в другой башмак по камешку. И Фила, найдя камешки, опять на него напустилась.
— Послушай, Яно, тебя это все еще забавляет?
— Что меня забавляет? Что может меня забавлять?
— Ты чего сунул мне в башмак камушек?
— Что ты опять выдумала? Сдурела, что ли? Может, другой кто. Скорей всего какой-нибудь ребенок. Наверняка он.
— Какой ребенок? Ведь у нас нету детей.
— Чужой ребенок. Какой-нибудь озорник. Видать, и малолетки к войне готовятся. Кто-нибудь стрельнул из рогатки, да в открытое окно прямехонько в твой башмак и влетело.
— Ведь у меня два камушка.
— Ну, а что тут удивительного? Он мог двумя камушками выстрелить. Натянул рогатку и раз, прямо в окно. Один камушек попал в один башмак, другой — в другой. Чему удивляться? Я ведь тебе уже вчера говорил, что люди к войне готовятся.
И Яно действительно не ошибался. Вдруг разнесся слух, что правительство объявило мобилизацию \ Об этом пишут в газетах, говорят по радио, оповещают городские, а по селам и сельские глашатаи.
Народ испуганно мечется, женщины причитают: «Господи боже мой, опять война?»
А может, нет, во всяком случае — не у нас; мобилизация — это ведь только серьезнейшая проверка боевой готовности, но, как объявят ее, враз душа в пятки уходит — она ведь никогда не предвещает ничего доброго.
Призвали и Яно. Было это в сентябре, как раз в пору виноградной страды. Он заворчал, зачертыхался, а потом повздорил с Филой, словно она была во всем виновата.
Фила рассердилась, но и напугалась сильно, хотя старалась не показать виду. Даже потом, когда Яно уходил, сказала с подковыркой:
— Уже идешь? Ну ступай, ступай, чертяка старый!
И скажи им, пусть тебя отправят подальше. Ты у меня уже вот где сидишь. Увидишь, сколько я всего накоплю, пока тебя дома не будет.
— А с чего? — подтрунил над ней Яно. — Уж не с твоего ли виноградника? Брату надо бы виноградник тебе на время отдать. Его ведь тоже призвали. И разлюбезной твоей невестушке при стольких-то детях ой как придется крутиться.
— Ты-то хоть теперь не подкалывай! Будет плохо, само собой пойду подсоблю.
— Так уже сейчас плохо. Подсобишь ей или не подсобишь, ни она с твоей помощью не разбогатеет, ни ты с ее.
Яно был уже в дверях. Фила, испугавшись, что он с ней вообще не простится, побежала следом.
— Постой, ты, олух! Простись' хотя бы со мной!
Сперва он чуть поколебался. Потом загоготал:
— Ну вот! — Он обнял ее обеими руками и, все еще смеясь, сказал: — Не бойся ничего, Филка, сам черт меня не возьмет! Сразу как приду в казарму, сопру одеяло и по почте тебе вышлю.
— Спятил, что ли? Ничего не посылай! Выкинешь какой-нибудь номер, озлятся на тебя и враз на передовую пошлют. Еще потом будут и меня допрашивать.
— Так у меня же ружье будет, кто отважится ко мне подступиться?
— Не лезь на рожон! Зазря-то не высовывайся. И уж ступай! Да гляди, по дороге никуда не заворачивай! Не то как припоздаешь в казарму, ни одеяла уже не пошлешь, ни на передовую не попадешь. А за меня не тревожься! Я-то за тебя не тревожусь, потому что с такими прохвостами и охальниками никогда ничего не случается...
Не долго отсиживался Яно в казарме. Выдали ему форму и топай, иди границу охранять! Если бы хоть свезли туда! Так нет — господа военные опять-таки отнеслись к этому по-старомодному: сперва по рельсам да шпалам, а потом пешкодралом! Счастье еще, что жители моравских и чешских деревень и местечек сострадали солдатам и понемногу о них заботились: тут
воды поднесут, там яблоко, а то пирожок или лепешку. Армия, хотя и усталая, с отбитыми и содранными ногами, благополучно подошла к западным границам.
А дальше что будет? Каждым овладевала тревога. Отдохнем? Или сразу же заварится каша?
Расквартировались по деревням. Кому везло, получил место в амбаре или в хлеву, а кто и в каморке. Солдат умеет малым довольствоваться! Заметит стог соломы, и сразу радость: «Ура! Высплюсь в стогу — чего лучше!»
Только разве это ночевка! Что ни минута — тревога или Лучения. Господа военные, должно быть, знают, что солдату лентяйничать никак не положено.
А потом — ничего. Одно ожидание. Тревоги и те прекратились.
Вдруг кто-то выпалил: «Все нужно сдать! Ружья, форму, каски, одеяла и даже портянки! Нас якобы французы и англичане предали, с Гитлером-де столковались, а мы одни с немцами не управимся. Все нужно сдать, и марш по домам!»
А Яно еще и дома ярился:
— Язви их в душу, и это называется армия? Сперва ура-а, а потом ни хрена?! Офицеры поначалу надувались от спеси, а потом перетрухнули почище простого солдата. «Сдать, все сдать, чтоб даже булавки ни у кого не осталось». А для кого сдать? Уж точно — для Гитлера. Гитлера испугались. На кой ляд такая армия? Я ведь там даже одеяла не успел свистнуть. Не армия, а черт те что!
— Янко, да плюнь ты на одеяло! — успокаивала его Фила. — И я ведь тоже ничего не скопила. Ну и ладно. Главное, что ты целехонький домой воротился!..
Только делать-то что, где найти работу? Человек все- таки одним воздухом сыт не будет. Зайти, может, в магистрат и узнать, не возьмут ли Яно туда снова рабочим? Попроситься, может?
И думать нечего! У Яно своя гордость есть, а подчас и немалое упрямство. К счастью, на какую-нибудь зава
лящую работенку всегда можно набрести. Приедут, например, из лесничества и скажут: «Яно, у нас мало людей, нас одних на все не хватает, а вы вроде бы наш человек и все угодья в округе знаете, не могли бы вы обойти кормушки и куда нужно немного свежих веток и сена поднести?»
И Яно возьмется за это. Заработать-то много не заработает, но уж коль он в угодье, притащит, разумеется, зайца и скажет Филе:
— Нашел его. Какой-то негодяй там силок поставил. Но уж раз заяц попался, не оставлять же его там.
Зима пробежала, снег стаял. На улице дети выкопали и поутаптывали ямки, играют глиняными шариками.
Как-то раз прибегает Яно домой.
— Филка, знаешь новость? У нас самостоятельность! 1 Мы уже не Чехословакия, а Словацкая республика. Слышишь колокола? Послушай!
— Колокола-то слышу, да что с того? Колоколят, Янко гонят! Хотя тебя и зовут Яно, нечего пока тебе выставляться.
— Филка, ведь у нас самостоятельность! С нынешнего дня мы все господа! Гитлер нас жалует!
— Сатана этот?
— А нас жалует! У нас и новый словацкий президент! 2 А, тебе этого вообще не понять!
— Дурень ты дурень, лучше б ты одеяло либо какие консервы принес.
Яно пошел самостоятельность спрыснуть. Хотел, наверно, и потолковать о ней с кем-нибудь из умных людей.
Однако дело кончилось плохо. Похоже, он выпил
14 марта 1939 г. словацкие сепаристы, поощряемые Гитлером, провозгласили создание самостоятельного словацкого государста. В тот же день войска фашистской Германии пересекли границу и оккупировали чешские области, объявив их «Протекторатом Богемия и Моравия».
21 июня 1939 г. марионеточное словацкое правительство выдвинуло на пост президента главу глинковской партии Йозефа Тисо .
больше положенного, а заплатить было нечем. А может, и было чем, ведь в конце концов и кто-то другой мог за него заплатить, а он, желая, верно, отблагодарить того речами, разглагольствовал так, что оно и не пришлось кому-то по душе. И кто-то его там шарахнул — да как следует. Яно пришел домой весь в крови.
— Черт бы всех побрал, и это свобода? Вымолвишь слово, и тебе тут же за это норовят зубы пересчитать?! Плевал я на них! И на свободу, и на их самостоятельность!
А вот чего жалко — так это одеяла! Яно о нем еще не раз вспоминал. Обидно, что вовремя не удалось его свистнуть.
А, собственно, для кого эти одеяла пришлось бросать? Не иначе как для немцев! Чтоб им было во что завернуться, особенно позднее —- под Сталинградом. Там у них уже ни черта не было, кроме холода, голода и страшной тоски. Еще бы! Сперва все порушили, сокрушили, извели, а дальше что? Обратиться не к кому, попросить не у кого! Боже праведный, сколько же невинных людей они загубили! Кто же им после этого даст хотя бы печку, чтоб обогреться? А куда было деваться? Увязли там и знай только ждали и ждали: бензина, нефти, а главное пищи; лошадей-то всех уж подъели, тишком ли, в открытую, надо же было выдержать, выдержать хотя бы до тех пор, покуда они не получат посылку от Гитлера. Но Гитлер через Геринга и его 1иГ1\уаКе 1 посылал в ящиках и мешках патроны, снаряды, гранаты, мины для минометов. Да и этого было мало: не хватало бензина, экразита, динамита, фосфора и — самого главного — пищи. Ноги уже не таскали отощавших солдат,— похожие на мертвецов, они ползали по снегу и искали посылки, что шли через Геринга и зачастую падали совсем не туда, куда надо. А если, случалось, солдаты и натыкались на них, то находили там одни железные кресты и всякие прочие военные регалии. Озверев от отчаяния, они сжимали в зубах ножи и, зубами же оттачивая эти ножи и штыки, готовы были пырнуть ими или зарезать любого. А когда наступало, как им казалось, затишье, они кутались в брезент или в свои одеяла — иные из одеял и впрямь были доставлены из протектората по ночам им чудился кошачий ор — они страшились кошек и страх до чего хотели их съесть; тогда там все было объято страхом, и те кошки вовсе были не кошки, а ночные страшилища. Это солдат, видать, устрашали люди, убитые ими! Гитлер всех тогда подмял под себя, уж, верно, задница у него была страх какая здоровенная. Да и у генералов его и маршалов, что были у него вроде епископов, зады были таких же размеров — они тоже помогали ему мир под себя подминать. Взять хотя бы Геринга: у того зад был и впрямь страшно большой, а уж брюхо — и того больше. Он мог где угодно улечься на изрытую землю — потом она вся оказалась изрытой и искровененной, даже в Германии,— лежать на земле и высматривать в небе эту свою «люфтвафе». А вот доктор Геббельс — так тот знай разглагольствовал: он был страшно махонький, а такие — должно быть, оттого, что господь бог не дал им здоровенного зада — страшно любят болтать и страх до чего верткие. В заду у них вертушка, и как начнет она раскручиваться, из глотки у них так и хлещет, так и хлещет. А обыкновенные люди, бедолаги, гибнут и гибнут! Немцам хотелось все подмять под себя — но вот под Сталинградом здоровенная задница стала вдруг со страшной силой ужиматься. Гитлер исхудал, даже сна лишился; он специально носил щегольскую фуражку и поминутно стягивал ее на глаза, чтобы его генералы и маршалы не заметили, что они у него замутились. Еще бы: он весь мир замутил и напустил везде смраду как нельзя более! Чему же удивляться, что его солдаты так страшились кошек, особенно их воплей и мяуканья. Немного погодя у них уже все визжало и мяучило, в животе и в башке, везде и всюду, но домой они страшились про это писать. Как писать, о чем писать? Ведь тогда в Германии была страшно строгая цензура. Надо ли еще семье чинить неприятности? Да и потом, откуда им знать, убийцы ли они или самоубийцы. Можно ли об этом писать? Отчизна редко ведь когда говорит: «Ну ступай, убийца, убей и дай убить себя!» Обычно она говорит: «Ступай, родной мой сыночек! Иди защищать меня! Покажи, какой ты герой!» Если бы человек сказал, что он об этом думает, он наверняка получил бы по морде. Со сколькими людьми именно так и случилось! И сколько немцев поплатилось за это! А ведь что получается! Не напишешь об этом немедля, годы спустя люди уже с трудом поверят тебе, что и среди тех самых немцев было много несчастных,— они убивали, но при этом от отчаяния кричали или от отчаяния смеялись. Что об этом сказать? Что написать? Что на это скажут те, другие? А что сказали бы те, над которыми уже трава шелестит?
Но одно ясно: есть на свете люди, которые не спят по ночам, потому что их все еще преследуют кошки.
Но мы немного забежали вперед, пусть любезный читатель нам уж простит!
Откуда ни возьмись — в городе гарда! До сей поры было просто ополчение. Черт знает, почему это ополчение переименовали в гарду. И все-таки что-то творится! Мужчины ни с того ни с сего форму на себя не напялят. И до чего ж у них у всех сапоги сверкают!
— Ей-ей, Филка, вступлю-ка и я в эту гарду.
— Совсем сбрендил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13