В тяжкий путь жизни я всегда ставил свои интересы ниже общественных. Страдал и дома и вне, но ни разу не сдал и уйду из мира сего в сознании, что делал не свое личное, а «сверхличное» дело».
Эти слова отца о России, о долге перед обществом и родиной вспомнились Ире несколько позже: при встрече с художником Репиным. Шестнадцатилетней девушкой она побывала у него в Пенатах. Великий старец долго беседовал с ней и как будто случайно привел на большой, голубой от васильков луг. Показывая на его противоположный край, он сказал: «Смотри, Иринка, там Россия, родина... Я стар уже... Но ты обязательно должна вернуться туда!»
Через много, много лет — в середине шестидесятых — она придет на этот луг вместе со взрослым сыном и поймет, что дорога домой, в Россию, для нее началась именно здесь...
Ира, Ирина Анатольевна — это моя мама. Замуж она вышла в Праге. Федор Михайлович, мой отец, вопреки традиции, по которой сын священника тоже становился священником, поступил на кораблестроительный факультет. Когда Федю провожали в Петербург, к нему подошла цыганка: «Тридцать три года не быть тебе дома, вернешься в родные края со спелыми яблоками».
Лишь немного ошиблась цыганка: почти сорок лет пройдет до того дня, когда Федя, Федор Михайлович, вернется домой!..
Эти долгие годы — студенческие, военные, на первой мировой и гражданской, эвакуация с госпиталем за море. Турция, Болгария, Франция, Чехословакия... Всюду эмиграция говорила и спорила о судьбах России, надеялась вернуться на «белом коне». Но с годами миф о недолговечности большевистской власти рассеивался.
Однажды Федор услышал, как бывший легальный марксист Струве, имевший когда-то шикарную рыже-красную, а в тот год уже белую шапку волос, обратился к одному давнему идейному противнику. Струве, вспомнив былое, горько скаламбурил: «...Был я когда-то красным, вы были черным, а теперь мы оба белые...»
Впрочем, нет, эмиграция не была однородной. Она неуклонно раскалывалась на два лагеря: одни до гробовой доски оставались врагами Советской России, другие чаще думали о дне, когда можно будет вернуться домой. Среди них был Федор.
— Это все очень интересно. Может быть, вы попробуете написать, с какими чувствами вернулись на Родину ваши родные?
— Попробую,— отозвался наш гость.
Через несколько недель в редакцию пришло его письмо. Откроем его несколько позже. Пока же продолжим дневник Найдича.
«6.VI. Сегодня из беженского батальона уехало 600 записавшихся солдат на нефтяные промыслы — запись производил советский агент г. Серебровский. В этом положении виновно и наше командование, доведшее своими приемами массы до выводов: «Все равно спасения нет нигде». Сколь
уж говорилось, что пребывание в лагерях — школа большевизма. Как болит душа за отчаявшихся!
9.V1. Вспоминали времена занятия Александровска, грабеж на станции ген. Писаревым эшелонов красных, о промедлении действий донцов, захвативших на ст. Софиев-ка 9 советских эшелонов с советскими служащими, чекистами и громадным количеством ценностей. Сначала повальный грабеж, затем буйный разгул, насилование женщин по степи рядом со станцией. Грабеж и насилие — наше несчастье...
Упадок чувства законности, нравственности. Стоянка нашей дивизии в Александровске и с. Вознесенском — темные слухи начали носиться по городу: обнаружены трупы убитых на берегу Днепра... Только вчера выяснилась действительная сторона загадочных, погромных убийств. Во 2-м полку при его штабе организовалась банда грабителей-налетчиков во главе с ген. Гравицким — он отправил своей содержанке в Мелитополь целый тюк дамской одежды. Занимались обысками, вымогательством и убийствами. Теперь — ордена св. Николая, обилие валюты, вечный разгул и пьянство... Руки опускаются...
Галлиполи взбудоражено происшествием — потоплением русской парусной лодки «Елена» французским миноносцем... Дело было так. Группа офицеров, не попав на пароход в Севастополь, захватила парусно-моторную лодку... Ген. Куте-пов сообщил французскому командованию, что он не отвечает за бежавших пиратов. Французы привели лодку на буксире, а офицеров передали в штакор — всех предали военно-полевому суду.
25.VI. Всю ночь лезли тучи, сползались и дымились над торчащими над нашим лагерем горами. На рассвете полил мелкий осенний дождь.
С утра засел за биографию полковника Ал. Семен. Булат-нина, офицера-марковца, трагически погибшего в 1919 г. в с. Ольховка. Оп создал целую школу офицеров-патриотов, его имя перешло во все легенды и песни, созданные в период титанической борьбы добровольцев 1-го офицерского ген. Маркова полка на Кубани, Дону и в каменноугольном районе. Многие его питомцы-соратники ушли вслед за ним и покоятся теперь по безвестным станицам, у проселочных дорог. К этим далеким могилам, разбросанным по всей необъятной Руси, стремится душа — они исполнили свой долг. Пройдут годы — и, верю, воскресшая, свободная Россия не забудет безвестных могил, придет и поклонится им...
Ночью пришел подполковник Сагайдачный и сообщил, что ген. Пешня любит ходить и подслушивать разговоры в палатках и якобы слышал мой с ним спор о Сербии... Вывод ясен: он насплетничал в штабе полка и, боясь последствий, спаливает заранее все на к-ра полка... Удивительно мерзкая душонка у этого представителя «идейно-доблестных» ловчил. Какой-то дурак поручил ему опекать наши издания, а он сам и жизни прочитал всего две книги и не может понять до сих пор, почему Герасим бросил собачку под поезд. «Я бы всех этих писак-журналистов,— похвалялся он как-то с пьяных глаз,— перевешал бы на первой груше. Они сегодня говорят одно, а завтра — другое. Прочитал я у одного умника, будто он на могиле беседовал со знакомым покойничком. Бред! Как это можно с покойником беседовать?»
Представляю, что бы он сделал, если бы прочитал мой дневник. Заложил бы с ходу, прикрываясь идейными лозунгами. Такой родного сына продаст и свою маму не пожалеет: профессиональный провокатор по наследству, эта гнусная привычка заложена в генах. За версту несет от него дешевыми духами, но этого форменного идиота с мозгами набекрень, то бишь черного кобеля, не отмоешь добела. Любит напускать на себя вид этакого мыслителя, а на лице печать сексострадателя: «Женщины, не обижайте меня...»
27.VI. Я серьезно заболел. Болит голова, еле двигаю ногами. Слабость удивительная — писать невероятно тяжело. Жара и озноб одновременно.
Как тяжело, кошмарно жить — нет просвета. Годы уходят, здоровье растрачено — все впустую, все разбито грязными руками домогавшихся власти и реставрации...
Голодаю четвертые сутки, а болезнь прогрессирует. Врачи бессильны — нет нужных лекарств. 30% в полку желудочных заболеваний... Умереть в лагере у Галлиполи — большей гнусности не придумать!
29.VI. Я продолжаю болеть — силы окончательно покидают меня. Самочувствие — полное безразличие и апатия. Вчера вечером пришли Иван Семенович и рядовой Ткачев, принесли новости. Первый говорил о предложении англичан ген. Врангелю оккупировать Батуми и Баку в связи с якобы обнаружившимся движением 40 000 Конармии Буденного через Персию на Индию... Предложение отклонено... Хотел жить, а здесь — медленное умирание.
IV 11. Только что была Лариса Романовна. Жаловалась на прах одиночества. С мыслью о неизбежной близкой смерти пни примирилась: «Пройдет день, я слягу и уже больше не поднимусь. Хотя бы быть похороненной дома, увидеть перед смертью маму, братьев, сестер». Горят глаза, багровые пятна на снежно-белом лице. Волосы прядями липнут к потному лбу — живая смерть!
2. VII. Утро принесло с собою новости — сводку штакора с приказами и приговор военно-полевого суда по делу полковника Щеглова, приговоренного к смертной казни. Его расстреляли за то, что «он, полковник Щеглов, 27.41 в палатке № 4 эвакопункта, находясь среди прочих, состоящих там на излечении офицеров и солдат, умышленно распространял заведомо ложные слухи, явно порочащие и подрывающие авторитет и доверие к высшим военным начальникам, вел разговоры, возбуждающие сомнение и убивающие веру в дело нашей армии, и восхвалял Красную Армию...» и т. д. Приказ № 431 гласит о приведении приговора в исполнение 30. VI. Полковнику Щеглову 47 лет; острослов, эрудит. Председательствовал в суде ген. Пешня — одно это имя говорит о смертном приговоре. «Наши вожди!» Горе родине и ее сынам, гибнущим от руки людей «вечернего времени»!
Сегодня обнаружили труп покончившего с собой поручика Петрова. Он говорил: «Я в лагерях только до 1 июля», слово сдержал и ушел и:) лагерей лучший офицер... умер в день го-довщины смерти его жены... Одни стреляются, других рас-стреливают. Родина гибнет!
3. VII. Бушует с раннего утра норд-ост, разыгрался и удержу ему нет — палатка скрипит, мечется, ерзает, пытаясь сорваться с веревок и улететь, куда глаза глядят. Рвутся веревки, сгнившие за зиму, и все время ординарец Суптеля выбегает (насколько ему позволяет тучность).
Кругом недовольство настоящим положением вещей: бессудные расстрелы, казни по суду, усиленный шпионаж — он проникает в самые сокровенные уголки личной жизни, вечный страх за личное благополучие, нельзя ручаться ни за брата, ни за жену, которые могут оказаться на службе в контрразведке. Бесшабашное воровство в интендантствах и хозорганах корпуса — все хозчины стремятся скопить про черный день и рвут последнее с воина —«кобылки». Аресты и расправы приняли массовый характер по самым незначительным поводам. Настоящая охота за ведьмами... Положение таково, что напоминает момент перед взрывом общего негодования 1917 года.
В Галлиполи привезли газеты «Общее дело» по 28. VI включительно. Красная Армия, по советским сводкам, ведет бои к юго-западу от Челябинска, отходя на линию Вятка — Казань — Саратов... А мы медленно умираем от истощения, духовного оскудения, нас расстреливают как каторжников. За время войны нервы притупились, огрубели души, примелькались и свои, и чужие страдания, кровь стала водицей. Но теперь взгляды на вещи изменяются — состояние безумия проходит, и масса «кобылки» заговорила о возмездии за каждую каплю человеческой крови, невинно пролитой... Казнь Щеглова произвела потрясающее впечатление — произошел колоссальный сдвиг в сознании. «Что-то в душе оборвалось при чтении приказа, и я почувствовал, что я на каторге, что бегство из нея — это цель жизни»,— говорит один из самых старых добровольцев.
6. VII. Масса солнца и воздуха. Небо — безбрежное море. Южный ветер врывается в палатку и обжигает. Дни тянутся томительно-медленно и скучно. Те же лица, те же споры о национализме и шовинизме, сепаратизме, украинофиль-стве, преимуществах украинского борща перед всеми остальными, о распрях славян и их мятущемся духе, о юдофобстве и юдофильстве и др. Все дни кричат ишаки и продавцы-турки, появились в продаже огурцы, абрикосы, кабачки и др. зелень. Растут и ширятся фантастические слухи о десантах на Кавказ и Крым при поддержке англичан. Все маловероятно, и все относятся с крайним пессимизмом — устали, разуверились.
10.VII. Вчерашний день был посвящен воспоминаниям. Под рев бушующего ветра, под его плач и завывания приходили в голову мысли-воспоминания о пройденном жизненном пути полном страданий, тоски и надежд. Воскресли картины трех эпических моментов — трех катастроф: ростовской — отхода за р. Дон, новороссийской — оставление Кавказа, крымской — самой ужасной из всех, по своей простоте и неожиданности необъяснимой. В начале октября 1919 г. занят и вскоре оставлен г. Орел — корниловские полки, обуреваемые жаждой наживы, внезапно к моменту занятия Орла очутились все в нем, оставляя участки на флангах... Грабеж и насилие сопровождали армию... Появились слухи о появлении конницы Буденного, срочно брошенной из района г. Брянска, появились эстонские и латышские части... Непрерывные, кровопролитные бои у Кром, Ельца, Касторной и др. обескровили армию... Армия таяла, преданная и проданная интендантами, спекулянтами, политиканами, провокаторами, приспособленцами, прихлебателями.
18. VII. Томительны безумные, бессонные лунные ночи в изгнании — сил нет заснуть, проводишь всю ночь напролет, не смыкая глаз, в разговорах с такими же неприкаянными, мятущимися людьми. Воздух звенит от беспрерывного стрекотания полевых сверчков, цикад... Вчера я не мог заснуть, я был слишком расстроен, подавлен, угнетен — незаслуженно я был оскорблен человеком, от которого никогда подобного не ожидал... Разговор шел между нами в повышенном тоне, разговор на жгучую, больную тему — о России, армии и патриотизме... Началась переоценка ценностей, приведшая к роковому... В подполковнике Кочергине вспыхнул невоздержанный характер и, закусив удила, он начал лить грязь на все — не забыта была и русская интеллигенция, «виновница нашего пребывания в Галлиполи», и «гнилая профессура», пристегнуто было и «еврейское влияние»— вдруг неожиданно сорвалась фраза, которой я не могу простить ни за что. Затронута моя честь — грубым, хамским образом. Слова были вскоре взяты им обратно, но ранение нанесено одновременно в мозг и сердце — я не могу забыть, я никогда не прощаю в таких случаях...
20.VII. Перед самым пробуждением приснился сон, будто я получил два письма от любимой. II. пишет, что все родные жииы-здороны, ждут ноной премьеры в театре. Переехали и Литву. Только ничего не слышно от Евдокии и Марфы. Н. любит меня по-прежнему и ждала от меня писем весь 1920 год... Снилось то, о чем постоянно думаешь, что неотвязно гложет душу, чем живешь, что дает силы жить и бороться. Нет дня, нет положительно часа, чтобы мог забыть прошлое и забыться!»
Между этой и следующей записью дневника Кости Найдича были заложены несколько вырезок. Газетные репортажи. Без указания числа. Без названия издания. Почему они привлекли внимание Найдича? Все они были под одним заголовком: «Забытые люди». Возможно, он собирал материал для своей статьи, а может быть, разыскивал кого-то. Читаем. Снова провал во времени — прошло ведь шестьдесят лет.
ВЫРЕЗКА ПЕРВАЯ
В июне этого года мы отправились к миссис Анне Н., бывшей драматической актрисе, 90 лет, живущей в одном из пригородов. Мы остановили машину возле особняка типа итальянской виллы. Громадная плакучая ива у крыльца, от-цветающая сирень. Навстречу нам вышла седая, немного сутулая и сильно накрашенная старуха в черных бархатных панталонах и белой вязаной кофточке. Она курила из длинного мундштука.
- Что вам угодно?—высокомерно осведомилась она.— Кто вы такие и зачем вы здесь?
Мы объяснили миссис Н., что ее родные беспокоятся о ней и обратились к нам.
— Все это вздор,— рассердилась старуха.— Пусть они меня оставят в покое.
Комнаты миссис Н. были в плачевном виде: со стен осыпалась штукатурка, повсюду груды хлама, на полу кипы книг и газет, пепельницы переполнены окурками.
— Мы слышали, что вы играли на сцене. Давно ли вы оставили свою профессию?
— Давно, К тому же я была великим драматургом. Под моей фамилией писались пьесы театральными талантами.— Она кокетливо поджала губы. Это был уже какой-то бред.— За определенную мзду, разумеется. Я была помоложе. И не все мной брезговали...
— Можно узнать, какую роль вы играли в последний раз? Старуха выпрямилась и протянула руки вперед, принимая театральную позу.
— «Я из шатра услышала твой голос,— продекламировала она приподнятым, великолепно поставленным голосом, отчетливо скандируя слова.— Привет тебе, морской богини сын!»
На меня вдруг «нашло», подаю ей реплику, по наитию переводя текст «Ифигении в Авлиде» в переводе Иннокентия Линенского на английский язык.
— «О честь святая, кто передо мною? Сколь благороден, царственен твой вид!»
Старуха удивленно подняла брови, но ответила репликой:
— «Дочь Леды, Клитемнестера, пред тобою. Ее супруг — державный Агамемнон». Но откуда вы знаете Эврипида?
— Мы видели фильм с гениальной Иреной Папас.
Луиза смотрела на нас, вытаращив глаза. Что здесь происходит?— шепнула она мне.— И кто из вас сумасшедший?
По чтение Эврипида не сделало старую актрису более гостеприимной. Она объявила, что чувствует себя утомленной, и нам пришлось уйти.
Через несколько месяцев мы стояли возле закрытой двери отдельной палаты одного из госпиталей. У миссис Н. был удар, и мы доставили ее сюда на машине «скорой помощи». Она лежала под кислородной палаткой без сознания. Когда дверь палаты открылась и оттуда вышла дежурная сестра, мы услышали отчаянный мужской крик:
— Мама! Мама! Это я, Джон, твой сын! Скажи, что ты меня любишь, мама! Посмотри, мама, вот твоя внучка Мари, моя дочь. У тебя также есть правнук Билли! Мама! Мама!
Дежурная сестра оказалсь хорошей знакомой. Вот что она нам поведала:
— Миссис Н. с детства была помешана на сцене и драматургии. Она очень любила деньги, складывала их в чулок, была до исступления жадной. Она вышла замуж за влиятельного человека, имела сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45