Не смог тебя защитить... Не смог уберечь... Как ты плакала, наверно, кричала, когда горели
стены и раскалывался потолок... А я в это время... Где я был тогда?»
Снег качался над кладбищем, воровато шарил в сухих листьях, тонко звейел о трубы крестов и скатывался по крутым стенам фанерных обелисков с жестяными звездами...
За недостроенной кирпичной оградой кладбища военнопленные немцы разбирали разрушенный дом. В зеленых шинелях, с поднятыми воротниками, в натянутых на уши пилотках они медленно таскали носилки, колотили ломами и кирками. Собираясь в кучки, солдаты курили, передавая сигарету из рук в руки. Обуты они были кто в короткие сапоги с болтающимися широкими голенищами, кто в ботинки с деревянными подошвами-колодками. Конвойные, молодые парни в мешковатых шинелях, продрогшие, концами штыков ворошили угли костерка,' пристукивали каблуками и скучно толкались плечами, стараясь хоть немного согреться. Один из них пролез в пролом стены на кладбище и подошел к Владимиру. Постоял без всякого, любопытства, подышал на пальцы, зажав под мышкой толстые рукавицы, и побрел обратно...
«..Где я тогда был?! Что делал?! Зачем... Зачем?! Они-то живут...»
ВОСПОМИНАНИЯ
Пленные толпились возле обгоревшего сарая, молчаливые, угрюмые, давно не бритые, грязные, с рыжими от крови свежими повязками бинтов. Снег хрустел под их растоптанными сапогами, иней оседал на поднятых воротниках и бабьих платках, в которые были- закутаны головы.
Два часа назад их всех захватили с оружием в руках после того, Как полк целые сутки дрался за каждый дом, каждый сарай. В большом селе все хаты были сожжены, и черные доски и бревна валялись на снегу, продолжая тлеть и дымцться...
Пленных пересчитали, старшина переписал фамилии и звания и оставил их у сарая под присмотром нескольких солдат.На трофейной легковой машине БМВ, заляпанной разнодами белой краски, подъехал командир полка. Вышел, низко согнувшись, поправил папаху. Долго смотрел на жмущееся к стенам сарая человеческое безликое стадо и сказал подскочившему капитану:
— Гоните на сборный пункт. Он где-то под Марысенками. Мы здорово оторвались от своих. И есть приказ выступать дальше.
Капитан позвал ротного, а тот уже приказал старшине:
— Гони их под Марысенки. Кажется, там сборный пункт, а может, и нет. Дьявол его знает, где он! Поручи легкораненым ребятам. Да предупреди, пусть будут поосторожнее.
Легкораненых набралось пятнадцать человек.
— Фрицев сто штук,— объяснил им старшина.— Смотреть в оба! Чтоб всех довести в целости и сохранности. Ясно, Ворсин?
— А пускай они сами за себя отвечают,— отозвался сержант.— Я им по дороге сопли не собираюсь вытирать.
— Разговор не о соплях,— строго перебил старшина.— А о твоем сознании.
— А он как сюда ударил,— засмеялся Ворсин и показал на перевязанную под треухом голову,— так вся сознательность сквозь дырку и вылетела.
— Заткни пальцем! — рявкнул старшина.— Смирно-б! Пятнадцать человек неохотно вытянулись, придерживая на груди автоматы. Были они еще чумазыми от копоти, в засмальцованных коротких полушубках, некогда белых; кто в ушанке, а кто и в лихой кубанке. У кого валенки выше колен, а иной так закатал голенища, что ватные брюки нависают оборкой. Один контужен, другому руку прострелили, у третьего что-то с ногой. И все небритые, с обгорелыми от мороза сизыми лицами. Владимир в строю крайний. Правый валенок его разрезан, и из него торчат белоснежные завязки бинтов. Пуля чуть чиркнула по телу, но крови вылилось немало, правда, пока не болит и ходить можно.
— Ну, с богом,— сказал старшина.—Кто в госпитале останется, то пишите письма... Не забывайте родную хату. Ждем обратно, ребята...
— Разрешите, следовать? — спросил Ворсин.
— Погоняй,— буркнул старшина.
Немцев построили в колонну по три, и они растянулись узкой цепочкой. Впереди стали самые длинные, а замыкали какие-то недомерки в длинных шинелях без поясов.
— Шпе-е-ель! — закричал Ворсин.— Ком... ко-о-ом... Владимир удобнее приладил на шее ремень автомата,размял плечи под тяжелым полушубком и пошел рядом с колонной, но не по нетронутому снегу у обочины, а ступая валенками на прибитую, скользко-Ледяную дорогу. Позади тащился легкораненый с ручным пулеметом Дегтярева.
Они шли назад, не таясь, по тому пути, который с боем пробивали целые сутки, не успевая хоронить товарищей, прячась за горящие избы и окапываясь в зернистом, как песок, тяжелом снегу. Сейчас из него торчали обгорелые печи. Несколько танков, уже покрытые изморозью, стояли на огородах, со сбитыми набок башнями и хоботами пушек, уткнувшимися в наметенные за ночь сугробы. Посреди дороги лежала раздавленная походная кухня, вся залитая остекленевшей перловой кашей, и вороны выклевывали из нее крупинки, шумно взлетая при приближении колонны...
Пленные шли размеренным привычным шагом усталых солдат — ни медленно, ни быстро, то растягиваясь, когда колонна поднималась в гору, то сбиваясь в плотную массу на спусках, накатанных подводами и машинами. Некоторые на ходу отколупывали комья каши с помятого котла
кухни.Небо синее, как перед грозой,— будет снег, не очень веселое дело, когда до этих Марысенок пятнадцать километров полем. День ожидается длинный, бесконечный, немцы уже не надеются, что он когда-нибудь окончится. Они все для Владимира на одно лицо, он как бы видит их сразу, всех целиком — зеленые обтертые шинели, поднятые воротники и руки, втиснутые в рукава. Иногда какое-то квохтанье в рядах — вдруг залопочут, зашумят и смолкнут. Ни одного из них он не воспринимает как отдельно-го человека. И нет к ним ни любопытства, ни простой жалости. Есть ненависть. Спокойная, устоявшаяся, не как к людям. В ней — брезгливость, отчуждение и чувство опасности, которая исходила от этих внешне покорных, согнутых спин, качающихся голов и полусогнутых в коленях ног, шаркающих по ледяной дороге...
— Шне-е-ель!.. Шне-е-ельН — иногда кричит Ворсин, и па какое-то-время снег начинает скрипеть громче.
Село скрылось за горизонтом, и теперь вокруг все было белым, сверкающим. Мороз перехватывал дыхание. Пар выходил из губ крутой, с блестками инея. Задубевшие валенки и сапоги словно ввинчивались в звенящий снег, и над колонной стоял непрекращающийся сухой визг. ¦ ¦,,
Владимир поравнялся с Ворсиным. Черный мех распахнутых отворотов полушубка был покрыт изморозью. Иней окружал его краснощекое лицо, плотной коркой покрывал завязанные уши шапки.
— У меня треух раньше до носа надвигался,—сказал он.— Никто меняться не хотел, а сейчас— тютелька... бинтов подвязали, и порядок!
— Здорово задело?
— Царапнуло. Немец всегда каски носит, а нашего брата не заставишь.
— К вечеру на месте будем?
— А шут его знает! Тут километры не меряны.
— Далеко мы от своих оторвались.
— Черт с ними... доведем. Ну, я понесся,— сержант побежал вперед. И сразу оказался рядом паренек с винтовкой через плечо. Маленький, с низко опущенными плечами большого полушубка и в новеньких, еще не расхо-женных валенках. Не идет, а катится, переступая несгибающимися из-за высоких голенищ ногами.
— Курить ,есть?.. Спасибо, кореш. Ты откуда? Московский? А я курский... Понимаешь, просто чудеса, в первом же бою и вот...
Он осторожно снял с руки ватную перчатку и показал распухшие, уже с синевой, пальцы.
— И не заметил, как отморозил. Думаешь, оттяпают?
— Живы будут.
— А не придерутся, что, мол, специально? Это мне не подходит. Гляжу я на фрицев и поражаюсь, ей-богу... Все к ним присматриваюсь и не пойму. В окопе мы одного прижали... Во-он тот, видишь, с краю идет. Рыжий, здоровый, как буйвол. Втроем его крутили. Нашего за щеку цапнул — кусок мяса выгрыз. А вот сейчас идет... Смирненько вышагивает. А нас-то пятнадцать на сто! Да побежите в сторону... Ноги в руки — и айда!
— А этого не хотят? — Владимир пошлепал перчаткой по прикладу автомата.
— Они вроде как из двух половинок сделаны,— продолжал паренек.— С одной стороны, смелые да отчаянные, а с другой — стадо Стадом. Куда погонят — туда и замаршируют... Эй! Куда-а, гад! — закричал он неожиданно на выбившегося из строя немца, и тот торопливо шарахнулся к своим.
— Видал?! — засмеялся паренек с довольным видом. Дорога становилась все уже и мягче. Пропали колеи машин. Она угадывалась по прикрытым снегом рытвинам и колдобинам, да редким телеграфным столбам с оборванными проводами. Солнце показывалось редко, и тучи висели низко, могучей грядой.
— Сто-о-ой! — послышался крик сержанта. Несколько конвоиров побежало к нему. Ворсин пытался поднять упавший верстовой столб с досками, на которых было дегтем написано немецкими буквами: «Мары-сенки»... «Чарна»... Сержант поворачивал столб так и сяк, матерился и растерянно оглядывался. Несколько дорог, перекрещиваясь, уходили в разные стороны. Кругом, до горизонта, лежал снег.
— Черт его знает куда!
— По-моему, направо,— сказал Владимир.— Вроде более укатана...
— Кажется, мы шли отсюда,— махнул рукой паренек с винтовкой.
Немцы топтались, постукивали сапогами, по-куриному взмахивали руками, хлопая ими по бокам, и над колонной колыхался густой пар.
— А, двинем прямо! — наконец решил сержант и полез через сугроб на соседнюю дорогу.
В колонне послышались возгласы, и громадный немец с отмороженными опухшими ушами вышел из строя. Был он рыж, крепок и подпоясан ремнем.
— Наин... Наин! — закричал он.— Марысенки... Мары-сеики!
И стал показывать на дорогу влево.
— Ты смотри,— зло сказал сержант. —Как они? Польшу хорошо знают.
Он снова выбрался на прежнюю дорогу и закричал:
— Форвертс! Вперед!
Закоченевшая колонна топталась на снегу, после команды тяжелой рысцой загромыхала сапогами. Мороз выжимал слезы из глаз, морщинистые, землисто-синие лица Пыли похожи одно на другое. Владимир сцепил крючки па поднятом воротнике полушубка, дыша теплом нагретого меха и дубленой кожи, чуть прихрамывая, зашагал по обочине, положив руки на качающийся автомат.
Так шли долго, и вокруг было пустынно, тихо, и бесконечные поля лежали пухлые, нетронутые, с редкими черными кустами. Среди немцев иногда возникало смятение, кто-нибудь из них неожиданно медленно. оседал, его под-хватывали под руки и вели дальше, пока он снова не начинал двигаться сам. За колонной оставался след —широкая полоса истоптанного снега. И если смотреть вперед,
то было видно только белое пространство, а когда обернешься — заметная среди сугробов, чуть темная дорога вилась далеко и пропадала в степи...
Рябой конвоир прикладывал,ладонь к толстым бинтам, на которых коричневым зрачком расплывалось пятно йода, и говорил Владимиру:
— Без ока жить можно... Стекляшку вставлю. Никто не
заметит. Руки-ноги целы... Я плотник. Все равно, когда топором тюкаешь, один глаз прищуривать надо.
— Километров десять уже отмахали?-
—Может, и больше... А я вот. помню, они меня вели. В сорок втором. Тысяча человек — не менее! Правда, летом. Кто упадет — прощай жизнь. Жара-а... Мухи над ранеными жужжат. А за спиной только — «др-р-р».. «др-р-р-р»... Между прочим, конвоиры ихние в мотоциклах ехали.
— Так что, удрал?
— Смылся. Как чуханул в кукурузу, только грохот пошел! Ну зато потом я им все долги вернул. Я не люблю это всякое пижонство — зарубки там на прикладах, личный счет... Однако скажу — ни одного мимо не пропустил....
— Я бы пленных не брал,— вступил в разговор паренек с винтовкой.— Бабье в деревнях голодает, а их еще кормить.
— Нет,— перебил безглазый,— уничтожать пленных ты не имеешь полного морального права.
— Ха! — паренек плечом подкинул винтовку, пошел тише, отставая.
И снова только мерный скрип снега — он визжал и постанывал под негнущимися подошвами сапог, мерцал.в сугробах искрами, прятал дорогу в заметах, уводя ее под толстый, закаменевший на ветру наст. Время ползло медленно, далее конвоиры уже чувствовали усталость и шли, опустив головы и шаркая валенками. Разговаривать не хотелось. Из рук в руки передавали флягу, обтянутую сукном,— каждый глотнул неразбавленного спирту, заев хрупким снежком.
Вдруг немцы заволновались, волной прошло по колонне оживление, и Володька увидел за далекими полями черные точки строений.
— Мары-ы-сенки! — радостно закричал сержант.
Немцы торопливее зарысили по дороге, конвоиры почти не успевали за ними, но не ругались, а старались не отстать, предугадывая в чуть видимых домах будущий отдых, тепло, и горячую еду, от которой отвыкли за эти несколько дней.
«Ни одного не потеряли,— подумал Владимир, торопливо выдергивая ноги из вязкого снега.— Сдадим их, и пойду в санчасть.. Рана пустяковая, а уже болит... Словно горячим ершом в ней шуруют... Не дай бог, заражение будет...»
— Подтяни-и-и-ись! — раздалась команда Ворсина. Колонна подобралась, плотной зеленой гусеницей медленно втянулась в улицу городка. Черная собака метнулась в разрушенный дом. Кто-то свистнул ей вслед. На дороге валялись битые кирпичи, расщепленные доски.
И вдруг Владимир почувствовал что-то. неладное. И немцы — тоже. Они загалдели и разом смолкли. В городке была странная, пугающая тишина. Ничто не нарушало ее, только дыхание людей, шаги и потрескивание горящих зданий. Владимир медленно оттянул затвор автомата, и все услыхали его металлический щелчок.
В разрушенных, пустых домах лежали наносы снега. Кое-где из развалин поднимался дым. На провалившемся балконе, привязанный к решетке, качался повешенный узбек в расстегнутой гимнастерке и без сапог. На одной ноге его колыхалась заледенелая портянка.
Колонна вступила на площадь, и здесь все увидели остатки раздавленного танками конного обоза. Перемолотые телеги и сани, кровавые пятна, лошади, мешки, разбитые бочки с хамсой — все уже закаменевшее, подернутое мохнатым инеем, устилало площадь, исполосованную следами железных гусениц. Поджав колени к животу, об-хватив руками голову, навзничь или утонув в сугробе, валялись мертвые ездовые.
Ворсин остановился, поднял автомат и пустил в небо очередь.Она гулко прогрохотала в мертвом городе.Немцы, сломав ряды, стояли на площади безмолвной
толпой.Солдаты подошли к сержанту.
— Немецкие танки,— сказал Ворсин.— Часа три тому назад... Что будем делать?
— Уходить надо дальше,— посоветовал Владимир.— Танки прорвались через город... А наши их завернут, и они опять попрут через город. Топаем в Чарну.
— Посдыхает их половина,— мрачно сказал сержант. — Черт с ними,— зло ответил паренек с винтовкой.
— Ребят похоронить бы,— предложил Владимир.
— Это правильно,— согласился сержант. Он повернулся к пленным и закричал:
— Сади-и-и-ись!
Немцы стали медленно опускаться на снег, неловко подгибая закоченевшие ноги. Последним сел тот, здоровый, с отмороженными ушами. Он громко засмеялся, пнул сапогом щуплого солдата и бухнулся в сугроб, устраиваясь в нем поудобнее..
— У-у, сволота,— процедил одноглазый боец.
— Двадцать человек, копать яму... живо! — приказал Ворсин.
Владимир, не глядя в лица, отсчитал два десятка пленных и, подумав, указал пальцем на того, с отмороженными ушами.
— Шнель!
Обмороженный неохотно поднялся и пошел к остальным. Владимир ощутил на себе его мрачный горящий взгляд и первый раз за все это время пристально посмотрел на пленного. И увидел рыжее, заросшее лицо, пятна сажи, на лбу обрез грязного вязаного шлема и немигающие, злые, воспаленные глаза.
— Шне-е-ель!! — яростно закричал Владимир и толкнул его в спину.
Веревку перерезали финкой, и узбек, тяжелый и твердый, упал на подставленные руки. Его отнесли к стене дома и положили на снег. Сюда же складывали остальных. Они лежали длинным рядом, с костяными лицами и скрюченными морозом ногами. Убитых перетаскивали на куске брезента, с трудом отрывая тела от ледяной красной земли.
Немцы разгребли снег в большой воронке, углубили его и получилась черная яма. Ездовых сложили в нее, накрыли брезентом и присыпали кусками штукатурки, комьями глины и битым кирпичом. Конвоиры выстроились и дали из автоматов и винтовок салют.
— Поднима-а-а-айсь! — закричал Ворсин, и пленные тяжело встали на ноги. Их снова построили и повели из города. Миновали последние разрушенные дома и вышли в поле. Ветер мед поземку, и по крепкому насту змеились белые волчьи хвосты. Захлопали полы шинелей. Люди отворачивали лица, закрывали их руками, шли спиной к летящим; крупинкам снега.
Небо бугрилось тучами, они плыли, тяжелые, как баржи, с синими днищами.Владимир чувствовал, что нога опухла, стала горячей, и валенок больно жал раненую икру. Начало знобить. Холод забирался под полушубок. Подошел конвоир с повязкой
на голове.
— Холодно,— сказал он,— глаз ноет... ноет, которого нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
стены и раскалывался потолок... А я в это время... Где я был тогда?»
Снег качался над кладбищем, воровато шарил в сухих листьях, тонко звейел о трубы крестов и скатывался по крутым стенам фанерных обелисков с жестяными звездами...
За недостроенной кирпичной оградой кладбища военнопленные немцы разбирали разрушенный дом. В зеленых шинелях, с поднятыми воротниками, в натянутых на уши пилотках они медленно таскали носилки, колотили ломами и кирками. Собираясь в кучки, солдаты курили, передавая сигарету из рук в руки. Обуты они были кто в короткие сапоги с болтающимися широкими голенищами, кто в ботинки с деревянными подошвами-колодками. Конвойные, молодые парни в мешковатых шинелях, продрогшие, концами штыков ворошили угли костерка,' пристукивали каблуками и скучно толкались плечами, стараясь хоть немного согреться. Один из них пролез в пролом стены на кладбище и подошел к Владимиру. Постоял без всякого, любопытства, подышал на пальцы, зажав под мышкой толстые рукавицы, и побрел обратно...
«..Где я тогда был?! Что делал?! Зачем... Зачем?! Они-то живут...»
ВОСПОМИНАНИЯ
Пленные толпились возле обгоревшего сарая, молчаливые, угрюмые, давно не бритые, грязные, с рыжими от крови свежими повязками бинтов. Снег хрустел под их растоптанными сапогами, иней оседал на поднятых воротниках и бабьих платках, в которые были- закутаны головы.
Два часа назад их всех захватили с оружием в руках после того, Как полк целые сутки дрался за каждый дом, каждый сарай. В большом селе все хаты были сожжены, и черные доски и бревна валялись на снегу, продолжая тлеть и дымцться...
Пленных пересчитали, старшина переписал фамилии и звания и оставил их у сарая под присмотром нескольких солдат.На трофейной легковой машине БМВ, заляпанной разнодами белой краски, подъехал командир полка. Вышел, низко согнувшись, поправил папаху. Долго смотрел на жмущееся к стенам сарая человеческое безликое стадо и сказал подскочившему капитану:
— Гоните на сборный пункт. Он где-то под Марысенками. Мы здорово оторвались от своих. И есть приказ выступать дальше.
Капитан позвал ротного, а тот уже приказал старшине:
— Гони их под Марысенки. Кажется, там сборный пункт, а может, и нет. Дьявол его знает, где он! Поручи легкораненым ребятам. Да предупреди, пусть будут поосторожнее.
Легкораненых набралось пятнадцать человек.
— Фрицев сто штук,— объяснил им старшина.— Смотреть в оба! Чтоб всех довести в целости и сохранности. Ясно, Ворсин?
— А пускай они сами за себя отвечают,— отозвался сержант.— Я им по дороге сопли не собираюсь вытирать.
— Разговор не о соплях,— строго перебил старшина.— А о твоем сознании.
— А он как сюда ударил,— засмеялся Ворсин и показал на перевязанную под треухом голову,— так вся сознательность сквозь дырку и вылетела.
— Заткни пальцем! — рявкнул старшина.— Смирно-б! Пятнадцать человек неохотно вытянулись, придерживая на груди автоматы. Были они еще чумазыми от копоти, в засмальцованных коротких полушубках, некогда белых; кто в ушанке, а кто и в лихой кубанке. У кого валенки выше колен, а иной так закатал голенища, что ватные брюки нависают оборкой. Один контужен, другому руку прострелили, у третьего что-то с ногой. И все небритые, с обгорелыми от мороза сизыми лицами. Владимир в строю крайний. Правый валенок его разрезан, и из него торчат белоснежные завязки бинтов. Пуля чуть чиркнула по телу, но крови вылилось немало, правда, пока не болит и ходить можно.
— Ну, с богом,— сказал старшина.—Кто в госпитале останется, то пишите письма... Не забывайте родную хату. Ждем обратно, ребята...
— Разрешите, следовать? — спросил Ворсин.
— Погоняй,— буркнул старшина.
Немцев построили в колонну по три, и они растянулись узкой цепочкой. Впереди стали самые длинные, а замыкали какие-то недомерки в длинных шинелях без поясов.
— Шпе-е-ель! — закричал Ворсин.— Ком... ко-о-ом... Владимир удобнее приладил на шее ремень автомата,размял плечи под тяжелым полушубком и пошел рядом с колонной, но не по нетронутому снегу у обочины, а ступая валенками на прибитую, скользко-Ледяную дорогу. Позади тащился легкораненый с ручным пулеметом Дегтярева.
Они шли назад, не таясь, по тому пути, который с боем пробивали целые сутки, не успевая хоронить товарищей, прячась за горящие избы и окапываясь в зернистом, как песок, тяжелом снегу. Сейчас из него торчали обгорелые печи. Несколько танков, уже покрытые изморозью, стояли на огородах, со сбитыми набок башнями и хоботами пушек, уткнувшимися в наметенные за ночь сугробы. Посреди дороги лежала раздавленная походная кухня, вся залитая остекленевшей перловой кашей, и вороны выклевывали из нее крупинки, шумно взлетая при приближении колонны...
Пленные шли размеренным привычным шагом усталых солдат — ни медленно, ни быстро, то растягиваясь, когда колонна поднималась в гору, то сбиваясь в плотную массу на спусках, накатанных подводами и машинами. Некоторые на ходу отколупывали комья каши с помятого котла
кухни.Небо синее, как перед грозой,— будет снег, не очень веселое дело, когда до этих Марысенок пятнадцать километров полем. День ожидается длинный, бесконечный, немцы уже не надеются, что он когда-нибудь окончится. Они все для Владимира на одно лицо, он как бы видит их сразу, всех целиком — зеленые обтертые шинели, поднятые воротники и руки, втиснутые в рукава. Иногда какое-то квохтанье в рядах — вдруг залопочут, зашумят и смолкнут. Ни одного из них он не воспринимает как отдельно-го человека. И нет к ним ни любопытства, ни простой жалости. Есть ненависть. Спокойная, устоявшаяся, не как к людям. В ней — брезгливость, отчуждение и чувство опасности, которая исходила от этих внешне покорных, согнутых спин, качающихся голов и полусогнутых в коленях ног, шаркающих по ледяной дороге...
— Шне-е-ель!.. Шне-е-ельН — иногда кричит Ворсин, и па какое-то-время снег начинает скрипеть громче.
Село скрылось за горизонтом, и теперь вокруг все было белым, сверкающим. Мороз перехватывал дыхание. Пар выходил из губ крутой, с блестками инея. Задубевшие валенки и сапоги словно ввинчивались в звенящий снег, и над колонной стоял непрекращающийся сухой визг. ¦ ¦,,
Владимир поравнялся с Ворсиным. Черный мех распахнутых отворотов полушубка был покрыт изморозью. Иней окружал его краснощекое лицо, плотной коркой покрывал завязанные уши шапки.
— У меня треух раньше до носа надвигался,—сказал он.— Никто меняться не хотел, а сейчас— тютелька... бинтов подвязали, и порядок!
— Здорово задело?
— Царапнуло. Немец всегда каски носит, а нашего брата не заставишь.
— К вечеру на месте будем?
— А шут его знает! Тут километры не меряны.
— Далеко мы от своих оторвались.
— Черт с ними... доведем. Ну, я понесся,— сержант побежал вперед. И сразу оказался рядом паренек с винтовкой через плечо. Маленький, с низко опущенными плечами большого полушубка и в новеньких, еще не расхо-женных валенках. Не идет, а катится, переступая несгибающимися из-за высоких голенищ ногами.
— Курить ,есть?.. Спасибо, кореш. Ты откуда? Московский? А я курский... Понимаешь, просто чудеса, в первом же бою и вот...
Он осторожно снял с руки ватную перчатку и показал распухшие, уже с синевой, пальцы.
— И не заметил, как отморозил. Думаешь, оттяпают?
— Живы будут.
— А не придерутся, что, мол, специально? Это мне не подходит. Гляжу я на фрицев и поражаюсь, ей-богу... Все к ним присматриваюсь и не пойму. В окопе мы одного прижали... Во-он тот, видишь, с краю идет. Рыжий, здоровый, как буйвол. Втроем его крутили. Нашего за щеку цапнул — кусок мяса выгрыз. А вот сейчас идет... Смирненько вышагивает. А нас-то пятнадцать на сто! Да побежите в сторону... Ноги в руки — и айда!
— А этого не хотят? — Владимир пошлепал перчаткой по прикладу автомата.
— Они вроде как из двух половинок сделаны,— продолжал паренек.— С одной стороны, смелые да отчаянные, а с другой — стадо Стадом. Куда погонят — туда и замаршируют... Эй! Куда-а, гад! — закричал он неожиданно на выбившегося из строя немца, и тот торопливо шарахнулся к своим.
— Видал?! — засмеялся паренек с довольным видом. Дорога становилась все уже и мягче. Пропали колеи машин. Она угадывалась по прикрытым снегом рытвинам и колдобинам, да редким телеграфным столбам с оборванными проводами. Солнце показывалось редко, и тучи висели низко, могучей грядой.
— Сто-о-ой! — послышался крик сержанта. Несколько конвоиров побежало к нему. Ворсин пытался поднять упавший верстовой столб с досками, на которых было дегтем написано немецкими буквами: «Мары-сенки»... «Чарна»... Сержант поворачивал столб так и сяк, матерился и растерянно оглядывался. Несколько дорог, перекрещиваясь, уходили в разные стороны. Кругом, до горизонта, лежал снег.
— Черт его знает куда!
— По-моему, направо,— сказал Владимир.— Вроде более укатана...
— Кажется, мы шли отсюда,— махнул рукой паренек с винтовкой.
Немцы топтались, постукивали сапогами, по-куриному взмахивали руками, хлопая ими по бокам, и над колонной колыхался густой пар.
— А, двинем прямо! — наконец решил сержант и полез через сугроб на соседнюю дорогу.
В колонне послышались возгласы, и громадный немец с отмороженными опухшими ушами вышел из строя. Был он рыж, крепок и подпоясан ремнем.
— Наин... Наин! — закричал он.— Марысенки... Мары-сеики!
И стал показывать на дорогу влево.
— Ты смотри,— зло сказал сержант. —Как они? Польшу хорошо знают.
Он снова выбрался на прежнюю дорогу и закричал:
— Форвертс! Вперед!
Закоченевшая колонна топталась на снегу, после команды тяжелой рысцой загромыхала сапогами. Мороз выжимал слезы из глаз, морщинистые, землисто-синие лица Пыли похожи одно на другое. Владимир сцепил крючки па поднятом воротнике полушубка, дыша теплом нагретого меха и дубленой кожи, чуть прихрамывая, зашагал по обочине, положив руки на качающийся автомат.
Так шли долго, и вокруг было пустынно, тихо, и бесконечные поля лежали пухлые, нетронутые, с редкими черными кустами. Среди немцев иногда возникало смятение, кто-нибудь из них неожиданно медленно. оседал, его под-хватывали под руки и вели дальше, пока он снова не начинал двигаться сам. За колонной оставался след —широкая полоса истоптанного снега. И если смотреть вперед,
то было видно только белое пространство, а когда обернешься — заметная среди сугробов, чуть темная дорога вилась далеко и пропадала в степи...
Рябой конвоир прикладывал,ладонь к толстым бинтам, на которых коричневым зрачком расплывалось пятно йода, и говорил Владимиру:
— Без ока жить можно... Стекляшку вставлю. Никто не
заметит. Руки-ноги целы... Я плотник. Все равно, когда топором тюкаешь, один глаз прищуривать надо.
— Километров десять уже отмахали?-
—Может, и больше... А я вот. помню, они меня вели. В сорок втором. Тысяча человек — не менее! Правда, летом. Кто упадет — прощай жизнь. Жара-а... Мухи над ранеными жужжат. А за спиной только — «др-р-р».. «др-р-р-р»... Между прочим, конвоиры ихние в мотоциклах ехали.
— Так что, удрал?
— Смылся. Как чуханул в кукурузу, только грохот пошел! Ну зато потом я им все долги вернул. Я не люблю это всякое пижонство — зарубки там на прикладах, личный счет... Однако скажу — ни одного мимо не пропустил....
— Я бы пленных не брал,— вступил в разговор паренек с винтовкой.— Бабье в деревнях голодает, а их еще кормить.
— Нет,— перебил безглазый,— уничтожать пленных ты не имеешь полного морального права.
— Ха! — паренек плечом подкинул винтовку, пошел тише, отставая.
И снова только мерный скрип снега — он визжал и постанывал под негнущимися подошвами сапог, мерцал.в сугробах искрами, прятал дорогу в заметах, уводя ее под толстый, закаменевший на ветру наст. Время ползло медленно, далее конвоиры уже чувствовали усталость и шли, опустив головы и шаркая валенками. Разговаривать не хотелось. Из рук в руки передавали флягу, обтянутую сукном,— каждый глотнул неразбавленного спирту, заев хрупким снежком.
Вдруг немцы заволновались, волной прошло по колонне оживление, и Володька увидел за далекими полями черные точки строений.
— Мары-ы-сенки! — радостно закричал сержант.
Немцы торопливее зарысили по дороге, конвоиры почти не успевали за ними, но не ругались, а старались не отстать, предугадывая в чуть видимых домах будущий отдых, тепло, и горячую еду, от которой отвыкли за эти несколько дней.
«Ни одного не потеряли,— подумал Владимир, торопливо выдергивая ноги из вязкого снега.— Сдадим их, и пойду в санчасть.. Рана пустяковая, а уже болит... Словно горячим ершом в ней шуруют... Не дай бог, заражение будет...»
— Подтяни-и-и-ись! — раздалась команда Ворсина. Колонна подобралась, плотной зеленой гусеницей медленно втянулась в улицу городка. Черная собака метнулась в разрушенный дом. Кто-то свистнул ей вслед. На дороге валялись битые кирпичи, расщепленные доски.
И вдруг Владимир почувствовал что-то. неладное. И немцы — тоже. Они загалдели и разом смолкли. В городке была странная, пугающая тишина. Ничто не нарушало ее, только дыхание людей, шаги и потрескивание горящих зданий. Владимир медленно оттянул затвор автомата, и все услыхали его металлический щелчок.
В разрушенных, пустых домах лежали наносы снега. Кое-где из развалин поднимался дым. На провалившемся балконе, привязанный к решетке, качался повешенный узбек в расстегнутой гимнастерке и без сапог. На одной ноге его колыхалась заледенелая портянка.
Колонна вступила на площадь, и здесь все увидели остатки раздавленного танками конного обоза. Перемолотые телеги и сани, кровавые пятна, лошади, мешки, разбитые бочки с хамсой — все уже закаменевшее, подернутое мохнатым инеем, устилало площадь, исполосованную следами железных гусениц. Поджав колени к животу, об-хватив руками голову, навзничь или утонув в сугробе, валялись мертвые ездовые.
Ворсин остановился, поднял автомат и пустил в небо очередь.Она гулко прогрохотала в мертвом городе.Немцы, сломав ряды, стояли на площади безмолвной
толпой.Солдаты подошли к сержанту.
— Немецкие танки,— сказал Ворсин.— Часа три тому назад... Что будем делать?
— Уходить надо дальше,— посоветовал Владимир.— Танки прорвались через город... А наши их завернут, и они опять попрут через город. Топаем в Чарну.
— Посдыхает их половина,— мрачно сказал сержант. — Черт с ними,— зло ответил паренек с винтовкой.
— Ребят похоронить бы,— предложил Владимир.
— Это правильно,— согласился сержант. Он повернулся к пленным и закричал:
— Сади-и-и-ись!
Немцы стали медленно опускаться на снег, неловко подгибая закоченевшие ноги. Последним сел тот, здоровый, с отмороженными ушами. Он громко засмеялся, пнул сапогом щуплого солдата и бухнулся в сугроб, устраиваясь в нем поудобнее..
— У-у, сволота,— процедил одноглазый боец.
— Двадцать человек, копать яму... живо! — приказал Ворсин.
Владимир, не глядя в лица, отсчитал два десятка пленных и, подумав, указал пальцем на того, с отмороженными ушами.
— Шнель!
Обмороженный неохотно поднялся и пошел к остальным. Владимир ощутил на себе его мрачный горящий взгляд и первый раз за все это время пристально посмотрел на пленного. И увидел рыжее, заросшее лицо, пятна сажи, на лбу обрез грязного вязаного шлема и немигающие, злые, воспаленные глаза.
— Шне-е-ель!! — яростно закричал Владимир и толкнул его в спину.
Веревку перерезали финкой, и узбек, тяжелый и твердый, упал на подставленные руки. Его отнесли к стене дома и положили на снег. Сюда же складывали остальных. Они лежали длинным рядом, с костяными лицами и скрюченными морозом ногами. Убитых перетаскивали на куске брезента, с трудом отрывая тела от ледяной красной земли.
Немцы разгребли снег в большой воронке, углубили его и получилась черная яма. Ездовых сложили в нее, накрыли брезентом и присыпали кусками штукатурки, комьями глины и битым кирпичом. Конвоиры выстроились и дали из автоматов и винтовок салют.
— Поднима-а-а-айсь! — закричал Ворсин, и пленные тяжело встали на ноги. Их снова построили и повели из города. Миновали последние разрушенные дома и вышли в поле. Ветер мед поземку, и по крепкому насту змеились белые волчьи хвосты. Захлопали полы шинелей. Люди отворачивали лица, закрывали их руками, шли спиной к летящим; крупинкам снега.
Небо бугрилось тучами, они плыли, тяжелые, как баржи, с синими днищами.Владимир чувствовал, что нога опухла, стала горячей, и валенок больно жал раненую икру. Начало знобить. Холод забирался под полушубок. Подошел конвоир с повязкой
на голове.
— Холодно,— сказал он,— глаз ноет... ноет, которого нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29