— А что?
— А то, что твоей деревни, может, и на свете нет. Пара емлянок со стариками и детишками...
— Моей деревни нет? — лейтенант развел руками и насмешливо зацокал зубом.— Ты скажешь... Я ж письма от Катерины получаю.
— Один у нас вот такие письма получал, получал,— проговорил солдат,— и от батьки, и от матери, а домой пришел— в огороде две могилы. Соседи боялись раньше времени сердце его растревожить. Понял?
— Глупости,— лейтенант поставил банку и замолчал. Он отодвинулся в тень полки и засверкал оттуда на всех обиженными глазами.
— Да не слушай ты их,— сказали из прохода: — Как звать-то остальных?
— Кого? — угрюмо спросил лейтенант.
— А девок твоих.
— Одну Людмилой, а другую — Эльвирой,— неохотно ответил лейтенант..
— Вот черт,— с восхищением покрутил головой солдат.- Наверно, красавица... Крокодилу не дадут такое имя.
— Ничего,— скромно произнес лейтенант и, оживившись, мечтательно заговорил: — На телефоне работает. Значит, точно, аппаратом я обеспечен. Поставлю, как у немцев, подле кровати. Руку протянул — алло? Это ты, кореш?
— А я тебе...— солдат беззлобно матюкнулся, и весь вагон грохнул смехом.
Лейтенант забился в угол и поднял воротник шинели.
Владимир проснулся от шороха. Он открыл глаза и приподнялся на локте. Была глубокая ночь. В конце вагона слабо горела свеча в закопченном фонаре. Эшелон стоял, и теперь было слышно, как похрапывает солдат, прикорнувший у окна, сопит старуха на верхней полке. В проходе тоже лежали люди, укрывшись шинелями и полушубками. Переступая через спящих, лейтенант шел к своему месту, зябко поводя плечами и дуя на руки.
— Что? — спросил Владимир.
— Лежи,— шепотом сказал парень.
— Долго стоять будем? Какая станция?
— Моя станция,— буркнул лейтенант.— А черт его знает, сколько стоять будем... Семафор закрыт.
— Ну, пришла? — поинтересовался Владимир.
— Плакать, что ли? — невидимо усмехнулся лейтенант.— Таких на руб пучок...
Он поднялся и стал рукавом кителя сдирать с окна иней.
— Холодно на улице?
— Жуть. Дыхнуть нечем. Градусов тридцать два.
— Вот она и не приехала.
— Должна была! — сердито бросил лейтенант.— Я телеграмму кому давал? Ей, Катерине.
— Чего ты смотришь? Все равно не видно.
—Это кому как,—возразил лейтенант.— Я раньше тут каждый камушек знал. А теперь вышел — одни развалины. Он помолчал и вдруг тихо сказал:
— Во-о-он дерево... По той тропке влево и полем... Десять километров. Через речку — и моя деревня... Господи, давно ли пацаном кизяки собирал? С Кать'койдрался... Она девчонка ничего.
— А не пришла,— поддразнил Владимир.
— Машин нет,— упавшим голосом ответил лейтенант.— А может, и вообще... Сам понимаешь. На город упадет бомба — пятьдесят человек в живых нет. Капля в море. А на деревню — полдеревни в могилу... Интересно, помнят они обо мне? Если уж Катерина забыла,, то... Я ж ей телеграмму дал!
— Она, небось, тоже на фронт письма писала,— сонно пробормотал солдат.
— А ты заткнись,— прошипел лейтенант.— Рядовых не спрашивают. Молчи в тряпочку.
Он разозлился, опустил стекло и высунулся наружу. Холодный воздух ворвался в вагон. Тень от пламени свечи заметалась по стенам.
— Эй! — закричал кто-то из прохода.— Чтоб тебя ревматизмом скрючило... Закрой окно!
— Попросыпались, дьяволы,— зло проговорил лейтенант, неохотно поднимая стекло.— Детский сад. Убиться можно.
Он сел на полку и нервно забарабанил пальцами по фибровой крышке чемодана.
— Постучи, лостучи,—сказала с верхней полки старуха.— Головой о рельсы.
— Тьфу! — в сердцах плюнул лейтенант и привалился к углу, укрыв плечи шинелью. Так сидел долго, и вагон постепенно затихал, только старуха еще беспокойно ворочалась, и калоши на ее валенках пронзительно скрипели, скользя по гладким доскам. Потом н она примолкла.
— Нет, я так это дело не оставлю,— вдруг гневно бросил лейтенант и стал торопливо одеваться.— Ишь, моду взяла... Телеграмму дал? Дал! Духи французские везу...
Он натянул шинель, завязал на шее шнурки ушанки и вынул из карманов кожаные перчатки. Расправляя, шлепнул ими по ладони.
— Румынские. Катерина что задумала? Не на того напала...
Владимир слез с полки и набросил на себя чей-то полушубок. Он глубоко зевнул, взлохматил волосы, прогоняя остатки сна:
— Провожу тебя.
— Что тут тебе — цирк? — огрызнулся лейтенант и, поднатужившись, поднял громадный чемодан. Он оглядел спящих людей и хмуро сказал:
— Кто притворяется,— тем ауфидерзайн и кость поперек горла. А остальным — до свидания, товарищи. Салют!
— Топай, топай,— пробубнила с верхней полки старуха.— А из кости можешь сделать своей жене брошку на шляпу.
— Какой жене? — вспыхнул лейтенант.
— Катьке, Катьке,— хихикнула старуха, и в разных концах вагона послышался сдавленный смех.
— Ну, ведьма!—взвился голос лейтенанта. Он яростно рванул чемодан и зашагал к выходу, переступая через людей.
В тамбуре Владимир помог ему спустить вниз чемодан и подбодрил.
— Давай шуруй, кореш... Или переночуешь где?
— Где? Ни черта тут нет,— лейтенант зло пнул чемодан ногой.—Убивец! Сапожки на один носок... К утру начисто замерзну.
— А ты в чемодан лезь,— посоветовал Владимир.
— Ладно, кончай,— ответил лейтенант.— Будем расценивать это, как еще одну фронтовую ночь. Ну, счастливо.
Он взял чемодан и решительно пошел по занесенному снегом перрону. Единственный керосиновый фонарь на столбе освещал вокруг себя бледный круг. Дальше угадывались в темноте развалины станции. Небо было в тучах. Луна катилась в них, точно ныряя в клубах густого дыма, а когда показывалась вся, то казалась рыжей от морозного
ореола.Владимир вернулся в купе, опустился у окна, потеснив солдата.
— Ушел?
— Ушел.
— Заводной парень,— вздохнул солдат.— Бабка права: оженит Катерина.
— Что я даром век жила? — сонным голосом отозвалась с полки старуха.— Еще и бога будет благодарить.
Поезд медленно, без гудка, тронулся с места, и колеса зацокали по рельсам, набирая силу, подбрасывая вагоны на стыках. Владимир прильнул к окну, пытаясь хоть что-то рассмотреть за отблесками стекла. Там, в глубине, он увидел освещенные луной бесконечные синие поля и одинокую сгорбленную фигуру человека, бредущего в снегах. Она удалялась от железнодорожных путей не оборачиваясь. Узкая тропка вилась среди заледенелых сугробов.
— Он,— тихо сказал Владимир.
Кряхтя, старуха сползла со скамейки и, оттолкнув поднявшегося солдата, прижалась лицом к проскобленному в инее окошку.
— Господи,— прошептала она, прикрываясь от света ладонями.— Сапоги-то на нем... Сдурел парень.
— Любовь,— фыркнул солдат.
— А что,— ответила старуха.— Конечно, любовь... Самое время.
— В мороз-то? — усомнился солдат.
— Это для тебя, шелудивого, мороз,— сипло проговорила старуха и сердито прикрикнула:—А ну, подсоби.
Солдат помог ей взобраться на полку, и, укладываясь поудобнее на жестких досках, она прошептала:
— Любовь, сынок, и Россию из пепла поднимет. Кто любит — тому жить надо. . _
— А вот по мне,— проговорил солдат,— все это одни глупости. Любят тебя, любят, а потом, глядишь, и позабыли. Ищи другую.
Старуха свесила с верхней полки голову и посмотрела на него:
— Это ты глупый. Или из-за угла мешком прибитый. Цветы распускаются не потому, что рядом тоже цветы посажены.
— Не понимаю вас, мамаша,— прищурился солдат.— В чем же тогда дело?
— В цветке,— строго произнесла старуха.— Иль не понятно? В его породе и сорте, У каждого своя красота. Ежели ты балбес, так и расцветаешь балбесиной, хоть тебе самую прекрасную девку дай.
— Ну, мать, у вас и язык,— покрутил головой солдат,
— А ты не в слова вдумывайся, а в мысли,— обрезала старуха.
Солдат только посмотрел на нее и старательно прикрыл глаза, притворяясь спящим.Она коротко засмеялась и повернулась на другой бок. Владимир еще долго сидел у окна, вглядываясь в проносившуюся степь. Что ждало его там, в конце пути? Этот грохочущий эшелон уносил всех вперед, с каждой станцией и разъездом приближая их к- будущему. И, может, только его он увозил в обратную сторону, на четыре года назад,— к тому, что было давно. Поезд катил в прошлое, трубя на поворотах, вздымая с рельс снежную пургу, жадно глотая, километры, оставшиеся до той грани, за которой еще жила на свете портовая девчонка Шура. Где остановятся задымленные вагоны и толпы людей выйдут на обгоревшие перроны, там повторится встреча с ней. И расстояния между остановками, словно спрессованные месяцы и годы,— летят за спины вагонов — начало войны, война, колонны военно-пленных, госпиталь, базар... И снова возникает день, когда увиделся впервые с Шурой на берегу раскачивающегося под ветром моря... Запасной полк. Погрузка на фронт. Сотни провожающих. И он с ней в людском .кольце. Ее прощающиеся глаза. Команда: по вагона-ам!.. Шура приходила к нему в обваливающиеся окопы, шла рядом по раскисшей, от дождей проселочной дороге, стояла у глубоких братских могил... Она потерялась сразу — он не получил от нее ни одного письма. И все-таки они всегда были вместе — он разговаривал с ней, встречался во сне... Шура, смешная судомойка с буксира «Скиф», худенькая девчонка с поцарапанными коленями, которая почему-то полюбила его, решив, что он самый лучший на свете... Он унес с собой ее улыбку, запах волос, походку, и все четыре года память держала каждую минуту, проведенную вместе... Он уже смирился с тем, что ее нет — одни письма возвращались назад, а другие безответно терялись в бесчисленных учреждениях, связанных с судьбами эвакуированных жителей. «Адресат выбыл» или «у нас не числится» — все, что могли ему сообщить. Но память имела свою судьбу, она не верила казенным печатям, и вопреки рассудку в ней жили запах свежей рыбы,.исходивший от ситцевого платья Шуры, пылающие угли ночного костра, горький от надкусанного стебля полыни вкус ее губ... И что бы он ни делал—рисовал ковры для базара, в непогоду мучился болью в ноге, бродил ли по улицам родного
города — воспоминания не мутнели. Они стояли выше всего— до странности ясные и четкие, словно все произошло вчера и должно продолжиться завтра....
Почему он уехал от Леши? Нет, там было хорошо, и он тоже полюбил этих двоих, уже не первой молодости, выстрадавших свою любовь и нежность. И ему нужны были тишина и спокойствие, но с каждым прожитым днем он все больше чувствовал, что окружающий мир становится для него непонятнее...
Все расплывалось, точно дорога в тумане, уходили в сто-рону привычные ориентиры, и только одно не покидало его, проверенное временем, неизменное и точное — прошлое, картины воспоминаний. В них была прежняя любовь, мать-еще ожидала возвращения с войны своего сына, фронтовые друзья делились в окопе последним сухарем и затяжкой самокрутки. Ничто из этого уже не могло повториться— потерялась навсегда Шура, погибла под бомбами мать, демобилизация разбросала товарищей по разным концам света. Остался город у моря, разбитый, сожженный дотла. Но под обломками зданий можно было найти улицы, по которым ступал он когда-то, здоровый и счастливый, ведя за руку смущенную девчонку с выцветшими на солнце волосами...
ТЕПЛЫЙ ЮГ
Он прибыл в город на четвертые сутки. На месте вокзала поднимался курган, по которому медленно бродили пленные немцы, стуча деревянными колодками и прижимая к груди половинки обгоревших кирпичей. И когда шел дальше, вокруг были только развалины. Под ногами хлюпал раскисший, перемешанный с грязью снег, с неба сыпалась какая-то изморось, солнце то пряталось за тучами, то появлялось и светило неохотно, тускло.
Тяжело опираясь на костыли, горбатый из-за вещмешка, Владимир ковылял по совершенно неузнаваемому городу, пытаясь на уцелевших стенах угловых домов разглядеть таблички с названиями улиц, которые теперь были похожи одна на другую, как барханы пустыни или могильные холмики.
Он миновал площадь, откуда когда-то уходил новобранцем. Вокруг ее взорванного фонтана шевелился серый муравейник бедного базарчика. В стороне 'лежал порт — над разрушенными стенами зданий торчало несколько исковерканных стрел грузовых кранов.
И все-таки Владимир нашел тот дом, трехэтажное общежитие, где раньше жила Шура. Здесь, у нее в комнатушке, он провел последнюю ночь, а утром их построили в колонну и повели далеко за город, в песчаные дюны.Там, окруженные колючей проволокой, стояли кирпичные казармы учебно-запасного полка. Он помнит, как провожала она его —долго шла в пыли под палящим солнцем, держа в руках снятые туфли. Вдали грохотало море, ветер мел песок и засыпал дорогу, растоптанную сотнями ног людей, уходящих в желтое марево...
Дом был сожжен, остались только каменные стены да две голые лестницы без перил. Одна стена обрушилась внутрь. Остальные стояли, зияя пустыми глазницами окон. Черные, обуглившиеся, они вздымались над грудами битого кирпича, открытые порывам ветра.
Владимир опустился на ступеньку, снял вещмешок и закурил. Совсем недавно он сидел вот так же на холме из битого щебня. Там был его родной дом. Тут дом Шуры. Полземли лежало между этими двумя холмами. Миллионы жизней. На мокрых досках угадывались полусмытые надписи мелом и углем:
«Кто знает, где живет Тамара Иванова, скажите, что Федя жив».«Мы приехали в 1944 году. Если ты...» «Папин адрес — п/п 11713. Смирнова К-»
«Где ты? Отзовись, родная! Солдат Анукадзе». Владимир отбросил окурок и поднялся со ступеньки. Он снял шинель и, аккуратно свернув ее, положил под стенку. Бродя по развалинам, подобрал несколько ржавых листов кровельного железа. Приволок доски. Под обрушившимся перекрытием нашел дверь. Долго ее откапывал, костылем выворачивая камни. С трудом, обливаясь потом, постанывая от боли в культе ноги, притащил дверь к лестнице. Отдыхал, сидя на ступенях. Слушал, как барабанит по цементу не то дождь, не то снег. Ветер трепал рваную бумагу, выл в арматуре.
Владимир наломал веник из сухой полыни и тщательно подмел под лестницей. Набил карманы скрюченными гвоздями, опустился у тавровой балки и стал разгибать их по одному, громко постукивая обломком кирпича. По улице, за стеной, шли люди. Тащили тачки, мешки. Где-то позва-. нивал трамвай. Гудели машины, буксуя в грязи,
Обрушивая за собой кучи щебня, подошел к Владимиру милиционер в кирзовых заляпанных сапогах. Вытер платком лоб и клеенчатый круг фуражки, устало сел на глыбу бетона.
— От какой конторы, парень?
— Самстрой,— буркнул Владимир, продолжая колотить по балке.
— Что же ты будешь здесь делать?
— Жить.
— А документы есть? Владимир кивнул на свою шинель.
— В кармашке... Возьми сам.
Милиционер долго рассматривал паспорт и другие-документы, затем сунул их обратно и покачал головой.
— Не прописан ты...
— Пропишусь,— пожал плечами Владимир.
— Не так просто,— вздохнул милиционер.— Один будешь жить?
- Да.
— Это мой участок, понимаешь? — милиционер строго погрозил пальцем.— Смотри у меня... Безобразничать не позволю!
Был он рыжий, с медной, плохо выбритой щетиной.
— Заходи вечером,—сказал Владимир.— Угощу.
— Зайду,— сразу, согласился милиционер.— Я тебе сейчас кровать приволоку... Правда, ржавая, да на первый случай сойдет. И сена достану.
— Мне бы молоток,— проговорил Владимир.— Все пальцы отбил...
— Ладно,— кивнул головой милиционер.
Он ушел в пролом стены, и долго слышно было, как хрустят под его сапогами обломки штукатурки и камни. Вернулся через полчаса. Милиционер сбросил с плеч ржавую старую кровать с продранной сеткой и поставил на землю плотничий ящик с инструментами.
— У людей одолжил,— сказал он.— Доски постелишь и переспишь... Чего тебя затянуло сюда?
— Да так,— неохотно ответил Владимир,— Жил когда-то...
Милиционер помог приколотить дверь. Повесили ее на петлях, вырезанных из куска брезента. Окна не прорубили — помещение под лестницей сплошь забили листами кровельного железа. Втянули туда кровать и сели оба на железную перекладину. В полумраке закурили.
— Замерзнешь ты тут,— проговорил милиционер.— Печка тебе нужна. Деньги есть?
— Да.
— Сходи на базар. Там продают самодельные. А я пошел.
— Не забудь... Вечером новоселье.
— Жди..
Он ушел из развалин. Владимир оглядел свою комнату — сквозь щели пробивался день. На цементном полу стыла лужа. Накинув шинель, заковылял к выходу на костылях. Все-таки дверь ему попалась прекрасная—из твердого дуба, с узорными филенками и бронзовой окислившейся ручкой. Среди кирпичей Владимир раздобыл куски Проволоки, пустую гильзу для светильника. Приволок несколько обуглившихся балок и ножовкой распили'л их на полешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— А то, что твоей деревни, может, и на свете нет. Пара емлянок со стариками и детишками...
— Моей деревни нет? — лейтенант развел руками и насмешливо зацокал зубом.— Ты скажешь... Я ж письма от Катерины получаю.
— Один у нас вот такие письма получал, получал,— проговорил солдат,— и от батьки, и от матери, а домой пришел— в огороде две могилы. Соседи боялись раньше времени сердце его растревожить. Понял?
— Глупости,— лейтенант поставил банку и замолчал. Он отодвинулся в тень полки и засверкал оттуда на всех обиженными глазами.
— Да не слушай ты их,— сказали из прохода: — Как звать-то остальных?
— Кого? — угрюмо спросил лейтенант.
— А девок твоих.
— Одну Людмилой, а другую — Эльвирой,— неохотно ответил лейтенант..
— Вот черт,— с восхищением покрутил головой солдат.- Наверно, красавица... Крокодилу не дадут такое имя.
— Ничего,— скромно произнес лейтенант и, оживившись, мечтательно заговорил: — На телефоне работает. Значит, точно, аппаратом я обеспечен. Поставлю, как у немцев, подле кровати. Руку протянул — алло? Это ты, кореш?
— А я тебе...— солдат беззлобно матюкнулся, и весь вагон грохнул смехом.
Лейтенант забился в угол и поднял воротник шинели.
Владимир проснулся от шороха. Он открыл глаза и приподнялся на локте. Была глубокая ночь. В конце вагона слабо горела свеча в закопченном фонаре. Эшелон стоял, и теперь было слышно, как похрапывает солдат, прикорнувший у окна, сопит старуха на верхней полке. В проходе тоже лежали люди, укрывшись шинелями и полушубками. Переступая через спящих, лейтенант шел к своему месту, зябко поводя плечами и дуя на руки.
— Что? — спросил Владимир.
— Лежи,— шепотом сказал парень.
— Долго стоять будем? Какая станция?
— Моя станция,— буркнул лейтенант.— А черт его знает, сколько стоять будем... Семафор закрыт.
— Ну, пришла? — поинтересовался Владимир.
— Плакать, что ли? — невидимо усмехнулся лейтенант.— Таких на руб пучок...
Он поднялся и стал рукавом кителя сдирать с окна иней.
— Холодно на улице?
— Жуть. Дыхнуть нечем. Градусов тридцать два.
— Вот она и не приехала.
— Должна была! — сердито бросил лейтенант.— Я телеграмму кому давал? Ей, Катерине.
— Чего ты смотришь? Все равно не видно.
—Это кому как,—возразил лейтенант.— Я раньше тут каждый камушек знал. А теперь вышел — одни развалины. Он помолчал и вдруг тихо сказал:
— Во-о-он дерево... По той тропке влево и полем... Десять километров. Через речку — и моя деревня... Господи, давно ли пацаном кизяки собирал? С Кать'койдрался... Она девчонка ничего.
— А не пришла,— поддразнил Владимир.
— Машин нет,— упавшим голосом ответил лейтенант.— А может, и вообще... Сам понимаешь. На город упадет бомба — пятьдесят человек в живых нет. Капля в море. А на деревню — полдеревни в могилу... Интересно, помнят они обо мне? Если уж Катерина забыла,, то... Я ж ей телеграмму дал!
— Она, небось, тоже на фронт письма писала,— сонно пробормотал солдат.
— А ты заткнись,— прошипел лейтенант.— Рядовых не спрашивают. Молчи в тряпочку.
Он разозлился, опустил стекло и высунулся наружу. Холодный воздух ворвался в вагон. Тень от пламени свечи заметалась по стенам.
— Эй! — закричал кто-то из прохода.— Чтоб тебя ревматизмом скрючило... Закрой окно!
— Попросыпались, дьяволы,— зло проговорил лейтенант, неохотно поднимая стекло.— Детский сад. Убиться можно.
Он сел на полку и нервно забарабанил пальцами по фибровой крышке чемодана.
— Постучи, лостучи,—сказала с верхней полки старуха.— Головой о рельсы.
— Тьфу! — в сердцах плюнул лейтенант и привалился к углу, укрыв плечи шинелью. Так сидел долго, и вагон постепенно затихал, только старуха еще беспокойно ворочалась, и калоши на ее валенках пронзительно скрипели, скользя по гладким доскам. Потом н она примолкла.
— Нет, я так это дело не оставлю,— вдруг гневно бросил лейтенант и стал торопливо одеваться.— Ишь, моду взяла... Телеграмму дал? Дал! Духи французские везу...
Он натянул шинель, завязал на шее шнурки ушанки и вынул из карманов кожаные перчатки. Расправляя, шлепнул ими по ладони.
— Румынские. Катерина что задумала? Не на того напала...
Владимир слез с полки и набросил на себя чей-то полушубок. Он глубоко зевнул, взлохматил волосы, прогоняя остатки сна:
— Провожу тебя.
— Что тут тебе — цирк? — огрызнулся лейтенант и, поднатужившись, поднял громадный чемодан. Он оглядел спящих людей и хмуро сказал:
— Кто притворяется,— тем ауфидерзайн и кость поперек горла. А остальным — до свидания, товарищи. Салют!
— Топай, топай,— пробубнила с верхней полки старуха.— А из кости можешь сделать своей жене брошку на шляпу.
— Какой жене? — вспыхнул лейтенант.
— Катьке, Катьке,— хихикнула старуха, и в разных концах вагона послышался сдавленный смех.
— Ну, ведьма!—взвился голос лейтенанта. Он яростно рванул чемодан и зашагал к выходу, переступая через людей.
В тамбуре Владимир помог ему спустить вниз чемодан и подбодрил.
— Давай шуруй, кореш... Или переночуешь где?
— Где? Ни черта тут нет,— лейтенант зло пнул чемодан ногой.—Убивец! Сапожки на один носок... К утру начисто замерзну.
— А ты в чемодан лезь,— посоветовал Владимир.
— Ладно, кончай,— ответил лейтенант.— Будем расценивать это, как еще одну фронтовую ночь. Ну, счастливо.
Он взял чемодан и решительно пошел по занесенному снегом перрону. Единственный керосиновый фонарь на столбе освещал вокруг себя бледный круг. Дальше угадывались в темноте развалины станции. Небо было в тучах. Луна катилась в них, точно ныряя в клубах густого дыма, а когда показывалась вся, то казалась рыжей от морозного
ореола.Владимир вернулся в купе, опустился у окна, потеснив солдата.
— Ушел?
— Ушел.
— Заводной парень,— вздохнул солдат.— Бабка права: оженит Катерина.
— Что я даром век жила? — сонным голосом отозвалась с полки старуха.— Еще и бога будет благодарить.
Поезд медленно, без гудка, тронулся с места, и колеса зацокали по рельсам, набирая силу, подбрасывая вагоны на стыках. Владимир прильнул к окну, пытаясь хоть что-то рассмотреть за отблесками стекла. Там, в глубине, он увидел освещенные луной бесконечные синие поля и одинокую сгорбленную фигуру человека, бредущего в снегах. Она удалялась от железнодорожных путей не оборачиваясь. Узкая тропка вилась среди заледенелых сугробов.
— Он,— тихо сказал Владимир.
Кряхтя, старуха сползла со скамейки и, оттолкнув поднявшегося солдата, прижалась лицом к проскобленному в инее окошку.
— Господи,— прошептала она, прикрываясь от света ладонями.— Сапоги-то на нем... Сдурел парень.
— Любовь,— фыркнул солдат.
— А что,— ответила старуха.— Конечно, любовь... Самое время.
— В мороз-то? — усомнился солдат.
— Это для тебя, шелудивого, мороз,— сипло проговорила старуха и сердито прикрикнула:—А ну, подсоби.
Солдат помог ей взобраться на полку, и, укладываясь поудобнее на жестких досках, она прошептала:
— Любовь, сынок, и Россию из пепла поднимет. Кто любит — тому жить надо. . _
— А вот по мне,— проговорил солдат,— все это одни глупости. Любят тебя, любят, а потом, глядишь, и позабыли. Ищи другую.
Старуха свесила с верхней полки голову и посмотрела на него:
— Это ты глупый. Или из-за угла мешком прибитый. Цветы распускаются не потому, что рядом тоже цветы посажены.
— Не понимаю вас, мамаша,— прищурился солдат.— В чем же тогда дело?
— В цветке,— строго произнесла старуха.— Иль не понятно? В его породе и сорте, У каждого своя красота. Ежели ты балбес, так и расцветаешь балбесиной, хоть тебе самую прекрасную девку дай.
— Ну, мать, у вас и язык,— покрутил головой солдат,
— А ты не в слова вдумывайся, а в мысли,— обрезала старуха.
Солдат только посмотрел на нее и старательно прикрыл глаза, притворяясь спящим.Она коротко засмеялась и повернулась на другой бок. Владимир еще долго сидел у окна, вглядываясь в проносившуюся степь. Что ждало его там, в конце пути? Этот грохочущий эшелон уносил всех вперед, с каждой станцией и разъездом приближая их к- будущему. И, может, только его он увозил в обратную сторону, на четыре года назад,— к тому, что было давно. Поезд катил в прошлое, трубя на поворотах, вздымая с рельс снежную пургу, жадно глотая, километры, оставшиеся до той грани, за которой еще жила на свете портовая девчонка Шура. Где остановятся задымленные вагоны и толпы людей выйдут на обгоревшие перроны, там повторится встреча с ней. И расстояния между остановками, словно спрессованные месяцы и годы,— летят за спины вагонов — начало войны, война, колонны военно-пленных, госпиталь, базар... И снова возникает день, когда увиделся впервые с Шурой на берегу раскачивающегося под ветром моря... Запасной полк. Погрузка на фронт. Сотни провожающих. И он с ней в людском .кольце. Ее прощающиеся глаза. Команда: по вагона-ам!.. Шура приходила к нему в обваливающиеся окопы, шла рядом по раскисшей, от дождей проселочной дороге, стояла у глубоких братских могил... Она потерялась сразу — он не получил от нее ни одного письма. И все-таки они всегда были вместе — он разговаривал с ней, встречался во сне... Шура, смешная судомойка с буксира «Скиф», худенькая девчонка с поцарапанными коленями, которая почему-то полюбила его, решив, что он самый лучший на свете... Он унес с собой ее улыбку, запах волос, походку, и все четыре года память держала каждую минуту, проведенную вместе... Он уже смирился с тем, что ее нет — одни письма возвращались назад, а другие безответно терялись в бесчисленных учреждениях, связанных с судьбами эвакуированных жителей. «Адресат выбыл» или «у нас не числится» — все, что могли ему сообщить. Но память имела свою судьбу, она не верила казенным печатям, и вопреки рассудку в ней жили запах свежей рыбы,.исходивший от ситцевого платья Шуры, пылающие угли ночного костра, горький от надкусанного стебля полыни вкус ее губ... И что бы он ни делал—рисовал ковры для базара, в непогоду мучился болью в ноге, бродил ли по улицам родного
города — воспоминания не мутнели. Они стояли выше всего— до странности ясные и четкие, словно все произошло вчера и должно продолжиться завтра....
Почему он уехал от Леши? Нет, там было хорошо, и он тоже полюбил этих двоих, уже не первой молодости, выстрадавших свою любовь и нежность. И ему нужны были тишина и спокойствие, но с каждым прожитым днем он все больше чувствовал, что окружающий мир становится для него непонятнее...
Все расплывалось, точно дорога в тумане, уходили в сто-рону привычные ориентиры, и только одно не покидало его, проверенное временем, неизменное и точное — прошлое, картины воспоминаний. В них была прежняя любовь, мать-еще ожидала возвращения с войны своего сына, фронтовые друзья делились в окопе последним сухарем и затяжкой самокрутки. Ничто из этого уже не могло повториться— потерялась навсегда Шура, погибла под бомбами мать, демобилизация разбросала товарищей по разным концам света. Остался город у моря, разбитый, сожженный дотла. Но под обломками зданий можно было найти улицы, по которым ступал он когда-то, здоровый и счастливый, ведя за руку смущенную девчонку с выцветшими на солнце волосами...
ТЕПЛЫЙ ЮГ
Он прибыл в город на четвертые сутки. На месте вокзала поднимался курган, по которому медленно бродили пленные немцы, стуча деревянными колодками и прижимая к груди половинки обгоревших кирпичей. И когда шел дальше, вокруг были только развалины. Под ногами хлюпал раскисший, перемешанный с грязью снег, с неба сыпалась какая-то изморось, солнце то пряталось за тучами, то появлялось и светило неохотно, тускло.
Тяжело опираясь на костыли, горбатый из-за вещмешка, Владимир ковылял по совершенно неузнаваемому городу, пытаясь на уцелевших стенах угловых домов разглядеть таблички с названиями улиц, которые теперь были похожи одна на другую, как барханы пустыни или могильные холмики.
Он миновал площадь, откуда когда-то уходил новобранцем. Вокруг ее взорванного фонтана шевелился серый муравейник бедного базарчика. В стороне 'лежал порт — над разрушенными стенами зданий торчало несколько исковерканных стрел грузовых кранов.
И все-таки Владимир нашел тот дом, трехэтажное общежитие, где раньше жила Шура. Здесь, у нее в комнатушке, он провел последнюю ночь, а утром их построили в колонну и повели далеко за город, в песчаные дюны.Там, окруженные колючей проволокой, стояли кирпичные казармы учебно-запасного полка. Он помнит, как провожала она его —долго шла в пыли под палящим солнцем, держа в руках снятые туфли. Вдали грохотало море, ветер мел песок и засыпал дорогу, растоптанную сотнями ног людей, уходящих в желтое марево...
Дом был сожжен, остались только каменные стены да две голые лестницы без перил. Одна стена обрушилась внутрь. Остальные стояли, зияя пустыми глазницами окон. Черные, обуглившиеся, они вздымались над грудами битого кирпича, открытые порывам ветра.
Владимир опустился на ступеньку, снял вещмешок и закурил. Совсем недавно он сидел вот так же на холме из битого щебня. Там был его родной дом. Тут дом Шуры. Полземли лежало между этими двумя холмами. Миллионы жизней. На мокрых досках угадывались полусмытые надписи мелом и углем:
«Кто знает, где живет Тамара Иванова, скажите, что Федя жив».«Мы приехали в 1944 году. Если ты...» «Папин адрес — п/п 11713. Смирнова К-»
«Где ты? Отзовись, родная! Солдат Анукадзе». Владимир отбросил окурок и поднялся со ступеньки. Он снял шинель и, аккуратно свернув ее, положил под стенку. Бродя по развалинам, подобрал несколько ржавых листов кровельного железа. Приволок доски. Под обрушившимся перекрытием нашел дверь. Долго ее откапывал, костылем выворачивая камни. С трудом, обливаясь потом, постанывая от боли в культе ноги, притащил дверь к лестнице. Отдыхал, сидя на ступенях. Слушал, как барабанит по цементу не то дождь, не то снег. Ветер трепал рваную бумагу, выл в арматуре.
Владимир наломал веник из сухой полыни и тщательно подмел под лестницей. Набил карманы скрюченными гвоздями, опустился у тавровой балки и стал разгибать их по одному, громко постукивая обломком кирпича. По улице, за стеной, шли люди. Тащили тачки, мешки. Где-то позва-. нивал трамвай. Гудели машины, буксуя в грязи,
Обрушивая за собой кучи щебня, подошел к Владимиру милиционер в кирзовых заляпанных сапогах. Вытер платком лоб и клеенчатый круг фуражки, устало сел на глыбу бетона.
— От какой конторы, парень?
— Самстрой,— буркнул Владимир, продолжая колотить по балке.
— Что же ты будешь здесь делать?
— Жить.
— А документы есть? Владимир кивнул на свою шинель.
— В кармашке... Возьми сам.
Милиционер долго рассматривал паспорт и другие-документы, затем сунул их обратно и покачал головой.
— Не прописан ты...
— Пропишусь,— пожал плечами Владимир.
— Не так просто,— вздохнул милиционер.— Один будешь жить?
- Да.
— Это мой участок, понимаешь? — милиционер строго погрозил пальцем.— Смотри у меня... Безобразничать не позволю!
Был он рыжий, с медной, плохо выбритой щетиной.
— Заходи вечером,—сказал Владимир.— Угощу.
— Зайду,— сразу, согласился милиционер.— Я тебе сейчас кровать приволоку... Правда, ржавая, да на первый случай сойдет. И сена достану.
— Мне бы молоток,— проговорил Владимир.— Все пальцы отбил...
— Ладно,— кивнул головой милиционер.
Он ушел в пролом стены, и долго слышно было, как хрустят под его сапогами обломки штукатурки и камни. Вернулся через полчаса. Милиционер сбросил с плеч ржавую старую кровать с продранной сеткой и поставил на землю плотничий ящик с инструментами.
— У людей одолжил,— сказал он.— Доски постелишь и переспишь... Чего тебя затянуло сюда?
— Да так,— неохотно ответил Владимир,— Жил когда-то...
Милиционер помог приколотить дверь. Повесили ее на петлях, вырезанных из куска брезента. Окна не прорубили — помещение под лестницей сплошь забили листами кровельного железа. Втянули туда кровать и сели оба на железную перекладину. В полумраке закурили.
— Замерзнешь ты тут,— проговорил милиционер.— Печка тебе нужна. Деньги есть?
— Да.
— Сходи на базар. Там продают самодельные. А я пошел.
— Не забудь... Вечером новоселье.
— Жди..
Он ушел из развалин. Владимир оглядел свою комнату — сквозь щели пробивался день. На цементном полу стыла лужа. Накинув шинель, заковылял к выходу на костылях. Все-таки дверь ему попалась прекрасная—из твердого дуба, с узорными филенками и бронзовой окислившейся ручкой. Среди кирпичей Владимир раздобыл куски Проволоки, пустую гильзу для светильника. Приволок несколько обуглившихся балок и ножовкой распили'л их на полешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29