А может, они смеялись надо мной?
– Как-то поздней весной я пришел к ней домой и го-го-го-го-го-говорю ей…
Тут я опять по-дурацки выпучился, стараясь не смотреть на отца. Да и не могло его здесь быть, потому что он развеялся багровым облачком, распыленный на молекулы из амброзийского лучемета.
– Я хочу те-те-те, я хочу те-бя-бя по-по-по-це-це-це-целовать!..
Смешки раздавались все чаще. Самая толстая из теток громко расхохоталась, а остальные зрители захихикали, потешаясь уже над ней. Фредди Блат выкрикивал от дверей Бара что-то невразумительное.
– А она: мне в ответ – хочешь верь, хочешь нет – го-го-го, го-го-го-говорит,
Со знакомым замиранием сердца я внезапно понял, чьи шаркающие шаги слышатся на лестнице. Это, конечно, был советник Граббери – он спустился в Концертный зал и поплелся к мужскому сортиру, позванивая, словно призовой жеребец, своей магистерской цепью. Он прошел неподалеку от моего отца, но разговаривать они, слава богу, не стали.
– Хо-хо-хо говорит, хо-хо-хо говорит, хо-хо-хочешь ча-чашечку кофе?..
Еще одна тетка визгливо засмеялась. Советник Граббери скрылся в сортире. «Билли – испорченная пластинка!» – крикнул Блат.
– Я молчу, а она, как ромашка бледна, до-до-до-до-до-до-добавляет…
Мой заикательский номер кончался. Хорошо ли, плохо ли, но кончался.
– А ты думал ча-ча, ду-ду-думал ча-ча, ду-ду-думал, ча-чашечку чая?..
Советник Граббери, застегивая ширинку, показался на пороге сортира. Он подошел к моему отцу и нерешительно остановился рядом с ним, как бы забыв, что хотел сделать.
– Ну, а я, когда приехал в Страхтон, я, конечное дело, был бедняк. У меня не то что городских штиблетов – и деревянный-то башмак был один,
Советник Граббери и мой отец коротко о чем-то перемолвились. Отец посмотрел на меня, но вроде бы не злобно. Он допил пиво, и оба старика двинулись к лестнице – отец намеренно укорачивал шаги, чтобы не обгонять Граббери. Черт его знает, зачем отцу понадобилось вступать в Олени, но теперь-то, как члену своего Братства, Граббери ему все, конечно, про меня выложит.
– Один деревянный башмак, хоть ты тресни! Ну, и мне, конечное дело, приходилось ездить на такси – как ты в одном-то башмаке по городу пойдешь?..
В зале опять остались только толстые тетки да их мужья – любители выпить у стойки, да банда Блата. Я продолжал выкладывать им свои шутки, понимая, что мне давно пора закругляться. Некоторые тетки время от времени хихикали, но вообще-то никому из них не было до меня никакого дела. В зале начали переговариваться, кое-кто закурил, кое-кто, подняв кружку, разглядывал свое пиво на свет. А меня они просто перестали замечать.
– Ну вот. А этот, стал'быть, человек, он тоже заикался. Он приходит в полицию да и говорит: «У кра… У кра… У крали… укра… укра… украли…»
– Ученого пса! – крикнул Блат.
– А полицейским, стал'быть, надоело его слушать…
– Нам тоже надоело!
– Они ему и говорят: «Да раскачивайся ты побыстрей – чего украли-то?» А он свое: «У кра… У кра… у крали… укра… укра… украли…»
– Больно ты, парень, долго! – крикнул мне какой-то блатовский прихвостень. – Мы ведь тут не бездельники из Лондона, ты давай прямо нам выкладывай, чего они там украли!
– Неви… неви… невинность…
Блатов приятель Сэм проорал, подражая выговору лондонцев:
– Чего там не вынуть – авось вынем!
Ну и тут опять начался жуткий бедлам. Они хохотали и в полный голос трепались между собой, как выпущенные на переменку школьники. Потом принялись тыкать друг друга локтями и подмигивать, кивая в мою сторону своими погаными башками. Джонни-официант молча подавал мне знаки, чтобы я слезал со сцены.
Тогда я начал орать изо всех сил – и с омерзением услышал в своем голосе умоляющие нотки:
– А я как раз и тренируюсь для выступлений в Лондоне! Там-то меня будут слушать, не беспокойтесь! Да помолчите же, я сейчас кончу! И он, значит, говорит полицейским: «Ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина… ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина…»
Раздался дружный взрыв хохота, но они явно ничего не поняли, а хохотали, награждая меня, так сказать, за упорство. Приятели Блата радостно заблеяли: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Скрипели стулья, звякали стаканы, люди копались в своих бумажниках, чтобы заказать выпивку. Даже совсем незнакомые мне посетители и те орали: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Словом, начался адский галдеж – и опять как у школьников. Мне на мгновение показалось, что сейчас они примутся кидать друг в друга шарики из жеваной бумаги.
– Вина, вина и джина, – закончил я почти шепотом и, спрыгнув со сцены, расстрелял их из лучемета. Человека три или четыре неуверенно похлопали мне, но большинство просто не заметили, что я замолчал. А пианист поленился сыграть традиционную песенку, завершающую у нас каждое выступление. Пробираясь между столиками, я пытался вспомнить, сколько же раз я здесь выступал – заранее зная, что мое выступление закончится очередным провалом. Толстые тетки поглядывали на меня с равнодушным сочувствием. Такие же взгляды я замечал и раньше, но мне почему-то никогда не приходило в голову, что я по сравнению с ними просто щенок, что они-то живут подлинной, полнокровной жизнью, о которой я не имею ни малейшего представления.
Добравшись до ближайшей двери, я услышал голос Блата:
– Думаешь, в Лондоне-то они больше нашего понимают? Зря надеешься. Там тебе даже твой ученый пес не поможет.
Я поднял кулак, но сразу же сделал вид, что это у меня просто шутливо-прощальный жест. На сцене Джонни-официант пытался утихомирить разгулявшихся теток, чтобы они опять превратились в зрительниц. Добившись относительной тишины, он объявил очередной номер – шуточную песню.
Какой-то закаленный в пабовских выступлениях хмырь лет сорока или, может, сорока пяти принагнулся к микрофону и запел сильным, самоуверенным голосом:
Я уверен – жизнь прекрасна.
Жизнь смешна и хороша,
Если солнце светит ясно –
Веселись моя душа!
Ну, а если в небе тучи,
Я хватаюсь за бока;
Смех веселый и могучий
Выручает старика!
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
– Когда ты едешь в Лондон, Билли? – гаркнул Блат. Несколько теток за ближайшими столиками оглянулись и в один голос прошипели: «Тс-с-с-с!» Они завороженно смотрели на певца, забыв даже про свои орехи и хрустящий картофель, Концертно-питейный зал приобрел свой обычный облик.
– Знаменитый номер – Билли-враль и его говорящий пес!
– Тс-с-с-с!
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо.
Выбравшись из паба, я побежал. И бежал до тех пор, пока Сабосвинцовый переулок неостался далеко позади.
Глава десятая
Клуб «Рокси», окраинный огонек Страхтона, за которым начинались вересковые холмы, был выстроен, как считалось, чтобы дать приют молодежи предместья, – его глухо жужжащая неоновая вывеска «Приходите потанцевать» вспыхивала неровно-розоватым светом шесть раз в неделю, и все доросшие до танцев девчонки из новых, стандартно неприветливых домов окраины стягивались к нему вечерами, надев атласные выходные платья и прихватив с собой, в бумажных сумках, на которых красовалась реклама пирожков со свининой, танцевальные туфельки. А городские парни, являвшиеся сюда кадриться, сидели перед началом танцев на низких кирпичных перильцах у входа и перебрасывались дежурными шутками.
Я устало подошел к «Рокси», таясь в тени, чтобы улизнуть от Риты, если она караулит меня здесь, не желая платить за вход, – стайки девчонок, поджидающих своих парней, всегда прогуливались перед клубом по маленькой бетонной площадке, испещренной темными трещинами. Очередной провал на сцене паба все еще мучил меня, и отдельные эпизоды, словно стайки ярких маленьких рыбок, то и дело вспыхивали в моей памяти. Но, ступив на освещенную розоватым светом площадку, я с облегчением подумал, что сегодняшний мой провал уже позади, а следующего, даст бог, не будет. У входа я увидел девчонку, с которой у меня когда-то был роман, и, небрежно бросив ей «Привет, Мэвис», прошел мимо, Однажды я написал стихотворение, где сравнивал ее груди с дынями, и теперь мне было неприятно с ней встречаться. Она ответила «Приветик, Билли», и я, почти успокоившись, если не развеселившись, подошел к кассе.
«Рокси» встретил меня ярким светом и душной жарой – здесь всегда пахло дамской уборной, как правильно сказал однажды Штамп. Фойе было отделено от танцевального зала железной решеткой, выкрашенной в кремовый цвет, и шеренгой деревянных кадок с пыльными пальмами; здесь толпились юнцы, которых я уже видел сегодня в «Мелодии», – они то и дело засовывали пальцы под крахмальные воротники своих рубашек и крутили головами, как испуганные черепахи. Их девчонки деловито занимали очередь в сортир, уползали туда, словно гусеницы, а выпархивали, как бабочки, держа в руках головные косынки и сапоги с расстегнутыми молниями. Я смотрел на эту толчею с привычным отвращением, ссутулившись, будто случайно забредший сюда поэт. Сегодня, правда, мне почему-то не хотелось мысленно превращаться в амброзийца, который через несколько секунд выйдет на танцевальную площадку и осчастливит какую-нибудь профессиональную танцзо-лушку приглашением сбацать неистовый ча-ча-ча. Лиз в толпе не было. Я протолкался на танцевальную площадку и потерянно остановился у стены.
Над площадкой уже крутился подсвеченный юпитерами граненый зеркальный шар, бросая гнусно-фиолетовые блики на прыщавые лица танцующих юнцов, и первым, кого я разглядел в толпе, был, конечно, Штамп. Он самодовольно выделывал фокстрот с какой-то девицей в облегающем платье из красной шерсти, и когда он, словно бы падая навзничь, резко крутанул ее во встречном повороте, я увидел, что это Рита. По ее лунатически застывшему лицу, остекленелым глазам и слегка приоткрытому рту – Рита всегда впадала в транс на танцплощадке – я понял, что она пришла сюда примерно полчаса назад. Дождаться меня у нее терпения, значит, не хватило, и мне стало от этого немного грустно – мы ведь были обручены (или, во всяком случае, так она должна была считать), – но я порадовался, что ей не дают скучать. Штамп здорово поднабрался, но это уж были его заботы. Не заметив меня, они скрылись в толпе танцующих.
На сцене Артуровы приятели-джазисты яростно дули в свои приглушенные сурдинками трубы, а ударник, ловко работая палочками, одаривал танцующих широкими улыбками, будто все они были его друзья. Сам Артур, в голубом, по американской моде скроенном пиджаке, молча покачивался перед микрофоном. Он выглядел как какой-нибудь прославленный Дэнни Кей, и я невольно позавидовал его профессионально свободной позе и умению держаться на сцене, даже когда ему нечего было делать. Хорошо, что он не видел моего выступления в «Новом пабе»! Поймав его взгляд, я неуверенно помахал ему, и он ответил мне насмешливо-энергичным поклоном, а танцорам наверняка показалось, что он благодарит их за внимание к его предыдущей песне.
Вскоре музыка на минуту смолкла, и танцоры замерли, устало опустив руки. А когда джазисты заиграли опять, Артур запел очередную песню. Он всегда пел с американским акцентом, и, слушая его пение, я неизменно раздражался, но, по правде-то говоря, это у него здорово получалось. Танцующие сделали полный круг, и когда Рита со Штампом опять скрылись из глаз, я пробрался к лестнице, ведущей на балкон.
Лиз, одна, сидела за камышовым столиком; положив подбородок на руки, она рассеянно рассматривала поверх балюстрады танцевальную площадку и радостно улыбалась каким-то своим мыслям. Я молча сел напротив. Она протянула мне над столиком руку, и я накрыл ее своей.
– А ты не торопился, – с укором сказала Лиз.
– У меня был жутко хлопотный день, – сказал я.
– Это уж как водится. И где же тебя носило?
– А-а, там да сям… – я неопределенно махнул рукой.
– Тут и там, – подхватила Лиз.
– По горам, по долам, – заключил я. У нас и раньше возникал этот не слишком содержательный разговор– когда я, ни о чем не расспрашивая ее прямо, все же давал ей понять, что мне интересно, куда это она порой исчезает. Ну, а сегодня мы поменялись ролями. Я опять взял ее руку. На Лиз была все та же старая черная юбка, но зато ее блузка сияла свежекрахмальной белизной. Ее зеленая замшевая куртка висела на спинке плетеного стула. Меня охватило ощущение счастья: Лиз, неизменно веселая и в то же время уверенно-спокойная, отгораживала меня от враждебного мира, словно сверкающая стена.
– Ну – рассказывай мне про планы, – с расточительно щедрой радостью приказала Лиз.
– Про какие планы?
– Про твои, конечно. Ты ведь всегда строишь планы. Что у тебя теперь на уме?
– Думаю уехать в Лондон, – сказал я.
– Только думаешь?
– Ну, если хочешь, собираюсь.
– А когда соберешься? – Мы могли играть в эту игру часами, весело передавая друг другу эстафету разговора.
– Скоро, Лиз.
– А почему не сегодня?
– Да не так-то это легко.
– Легко, Билли. Надо просто сесть в поезд – и за четыре часа он довезет тебя до Лондона.
– Тебе легко, – сказал я. – У тебя уже есть опыт. Послушай, Лиз. – Наши пальцы были сплетены, и мы оба смотрели поверх балюстрады на танцующих. Рита и Штамп выкаблучивали возле сцены какой-то немыслимый танец собственного изобретения. Они глядели вниз, будто изумляясь вензелям, которые выделывали их ноги,
– Что, Билли? – помолчав, спросила Лиз.
– Штамп называет тебя Никотиночкой Лиззи.
– Ну, я-то его куда похлеще называю, – сказала Лиз.
Мы рассеянно смотрели на танцплощадку, и вдруг меня будто током ударило. Где-то я читал об одном ресторане в Каире, что если, мол, долго сидеть там за столиком, то обязательно увидишь всех своих знакомых. То же самое можно было сказать и о «Рокси», потому что, когда джазисты заиграли квик-степ, я заметил Крабрака – он скакал по площадке, словно взбесившийся кенгуру, высоко вскидывая ноги в замшевых башмаках с натертыми мелом подошвами, а партнершей его была Мэвис, которую я встретил у входа. И разговаривали они наверняка обо мне. Неподалеку от сцены по-прежнему выдрючивались Рита со Штампом, а где-нибудь в толпе – я внезапно осознал это с ужасающей отчетливостью – обязательно скрывалась Ведьма. Мне представилась ее гнусно колышущаяся юбка, сморщенный, как у хомяка, нос, весь ее самодовольный солдатский вид, больше всего подходящий для дикой шотландской пляски с мечами, и я встревоженно сказал Лиз:
– Может, пойдем погуляем?
– Скоро, Билли, – передразнивая меня, пообещала она.
Внизу зарокотал барабан, и Артур вскинул руки, как бы отвергая еще не начавшиеся аплодисменты. Потом он наклонился к микрофону и завел свободный, ловко удающийся ему треп.
– Многоуважаемые ледиджентльмены, – имитируя американского конферансье из кабаре, начал он, – не правда ли, нам всем здесь очень уютно? Благодарю вас, мадам! Ну так вот, ледиджентльмены, я счастлив сообщить вам, что на будущей неделе в «Рокси» состоится концерт популярной музыки. Перед вами выступит наш замечательный джаз и непревзойденная поэтесса-песельница Дженни Льюис! По-моему, ее замечательная грудь не нуждается в рекламе… – тут Артур сделал точно выверенную паузу, – ибо в ней рождаются поистине божественные звуки. Я-то, ледиджентльмены, самоучка, у меня в детстве не только что модных штиблетов – и деревянный-то башмак был один, так что мне приходилось ездить на такси… но, если почтенная публика пожелает, я тоже исполню одну-две песенки.
Раздался доброжелательный смех, и в «Рокси» установилась та интимная атмосфера, которой добивался Артур. Певица Дженни Льюис сидела на плетеном стульчике рядом с музыкантами, благодарно вздымая свою необъятную грудь, в которой якобы рождались божественные звуки. Улыбающийся Артур дождался тишины и закончил:
– А теперь, ледиджентльмены, еще один скромный номер. Чтобы вам было приятнее танцевать, я спою песню, которую мы сочинили с моим другом Билли Сайрусом. Где ты, Билли? – Юпитеры начали обшаривать танцплощадку, а ударник весело загромыхал в литавры.
– Это же он про тебя! – взволнованно воскликнула Лиз.
– Про меня, – отвернувшись, чтобы она не увидела моего лица, подтвердил я.
– Я знаю, что он где-то здесь, – вещал со сцены Артур. – Может быть, он отмечает сейчас радостное событие – надеюсь, и вы все за него порадуетесь, – ему предложил постоянную работу прославленный лондонский комик Бобби Бум. Давайте же пожелаем ему успеха!
– Ну, трепло коровье! – прошипел я. Послышались беспорядочные хлопки, и несколько человек, сидящих за соседними столиками – видимо, они знали меня в лицо, – с любопытством посмотрели на нас. Пришлось мне сделать скромно-знаменитый вид.
– А теперь, ледиджентльмены, я приглашаю вас потанцевать под музыку песенки, сочиненной Билли Сайрусом и вашим покорным слугой!
– Разледиджентльменился, угодник поганый! – процедил я сквозь зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Как-то поздней весной я пришел к ней домой и го-го-го-го-го-говорю ей…
Тут я опять по-дурацки выпучился, стараясь не смотреть на отца. Да и не могло его здесь быть, потому что он развеялся багровым облачком, распыленный на молекулы из амброзийского лучемета.
– Я хочу те-те-те, я хочу те-бя-бя по-по-по-це-це-це-целовать!..
Смешки раздавались все чаще. Самая толстая из теток громко расхохоталась, а остальные зрители захихикали, потешаясь уже над ней. Фредди Блат выкрикивал от дверей Бара что-то невразумительное.
– А она: мне в ответ – хочешь верь, хочешь нет – го-го-го, го-го-го-говорит,
Со знакомым замиранием сердца я внезапно понял, чьи шаркающие шаги слышатся на лестнице. Это, конечно, был советник Граббери – он спустился в Концертный зал и поплелся к мужскому сортиру, позванивая, словно призовой жеребец, своей магистерской цепью. Он прошел неподалеку от моего отца, но разговаривать они, слава богу, не стали.
– Хо-хо-хо говорит, хо-хо-хо говорит, хо-хо-хочешь ча-чашечку кофе?..
Еще одна тетка визгливо засмеялась. Советник Граббери скрылся в сортире. «Билли – испорченная пластинка!» – крикнул Блат.
– Я молчу, а она, как ромашка бледна, до-до-до-до-до-до-добавляет…
Мой заикательский номер кончался. Хорошо ли, плохо ли, но кончался.
– А ты думал ча-ча, ду-ду-думал ча-ча, ду-ду-думал, ча-чашечку чая?..
Советник Граббери, застегивая ширинку, показался на пороге сортира. Он подошел к моему отцу и нерешительно остановился рядом с ним, как бы забыв, что хотел сделать.
– Ну, а я, когда приехал в Страхтон, я, конечное дело, был бедняк. У меня не то что городских штиблетов – и деревянный-то башмак был один,
Советник Граббери и мой отец коротко о чем-то перемолвились. Отец посмотрел на меня, но вроде бы не злобно. Он допил пиво, и оба старика двинулись к лестнице – отец намеренно укорачивал шаги, чтобы не обгонять Граббери. Черт его знает, зачем отцу понадобилось вступать в Олени, но теперь-то, как члену своего Братства, Граббери ему все, конечно, про меня выложит.
– Один деревянный башмак, хоть ты тресни! Ну, и мне, конечное дело, приходилось ездить на такси – как ты в одном-то башмаке по городу пойдешь?..
В зале опять остались только толстые тетки да их мужья – любители выпить у стойки, да банда Блата. Я продолжал выкладывать им свои шутки, понимая, что мне давно пора закругляться. Некоторые тетки время от времени хихикали, но вообще-то никому из них не было до меня никакого дела. В зале начали переговариваться, кое-кто закурил, кое-кто, подняв кружку, разглядывал свое пиво на свет. А меня они просто перестали замечать.
– Ну вот. А этот, стал'быть, человек, он тоже заикался. Он приходит в полицию да и говорит: «У кра… У кра… У крали… укра… укра… украли…»
– Ученого пса! – крикнул Блат.
– А полицейским, стал'быть, надоело его слушать…
– Нам тоже надоело!
– Они ему и говорят: «Да раскачивайся ты побыстрей – чего украли-то?» А он свое: «У кра… У кра… у крали… укра… укра… украли…»
– Больно ты, парень, долго! – крикнул мне какой-то блатовский прихвостень. – Мы ведь тут не бездельники из Лондона, ты давай прямо нам выкладывай, чего они там украли!
– Неви… неви… невинность…
Блатов приятель Сэм проорал, подражая выговору лондонцев:
– Чего там не вынуть – авось вынем!
Ну и тут опять начался жуткий бедлам. Они хохотали и в полный голос трепались между собой, как выпущенные на переменку школьники. Потом принялись тыкать друг друга локтями и подмигивать, кивая в мою сторону своими погаными башками. Джонни-официант молча подавал мне знаки, чтобы я слезал со сцены.
Тогда я начал орать изо всех сил – и с омерзением услышал в своем голосе умоляющие нотки:
– А я как раз и тренируюсь для выступлений в Лондоне! Там-то меня будут слушать, не беспокойтесь! Да помолчите же, я сейчас кончу! И он, значит, говорит полицейским: «Ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина… ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина…»
Раздался дружный взрыв хохота, но они явно ничего не поняли, а хохотали, награждая меня, так сказать, за упорство. Приятели Блата радостно заблеяли: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Скрипели стулья, звякали стаканы, люди копались в своих бумажниках, чтобы заказать выпивку. Даже совсем незнакомые мне посетители и те орали: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Словом, начался адский галдеж – и опять как у школьников. Мне на мгновение показалось, что сейчас они примутся кидать друг в друга шарики из жеваной бумаги.
– Вина, вина и джина, – закончил я почти шепотом и, спрыгнув со сцены, расстрелял их из лучемета. Человека три или четыре неуверенно похлопали мне, но большинство просто не заметили, что я замолчал. А пианист поленился сыграть традиционную песенку, завершающую у нас каждое выступление. Пробираясь между столиками, я пытался вспомнить, сколько же раз я здесь выступал – заранее зная, что мое выступление закончится очередным провалом. Толстые тетки поглядывали на меня с равнодушным сочувствием. Такие же взгляды я замечал и раньше, но мне почему-то никогда не приходило в голову, что я по сравнению с ними просто щенок, что они-то живут подлинной, полнокровной жизнью, о которой я не имею ни малейшего представления.
Добравшись до ближайшей двери, я услышал голос Блата:
– Думаешь, в Лондоне-то они больше нашего понимают? Зря надеешься. Там тебе даже твой ученый пес не поможет.
Я поднял кулак, но сразу же сделал вид, что это у меня просто шутливо-прощальный жест. На сцене Джонни-официант пытался утихомирить разгулявшихся теток, чтобы они опять превратились в зрительниц. Добившись относительной тишины, он объявил очередной номер – шуточную песню.
Какой-то закаленный в пабовских выступлениях хмырь лет сорока или, может, сорока пяти принагнулся к микрофону и запел сильным, самоуверенным голосом:
Я уверен – жизнь прекрасна.
Жизнь смешна и хороша,
Если солнце светит ясно –
Веселись моя душа!
Ну, а если в небе тучи,
Я хватаюсь за бока;
Смех веселый и могучий
Выручает старика!
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха,
А-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
– Когда ты едешь в Лондон, Билли? – гаркнул Блат. Несколько теток за ближайшими столиками оглянулись и в один голос прошипели: «Тс-с-с-с!» Они завороженно смотрели на певца, забыв даже про свои орехи и хрустящий картофель, Концертно-питейный зал приобрел свой обычный облик.
– Знаменитый номер – Билли-враль и его говорящий пес!
– Тс-с-с-с!
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо.
Выбравшись из паба, я побежал. И бежал до тех пор, пока Сабосвинцовый переулок неостался далеко позади.
Глава десятая
Клуб «Рокси», окраинный огонек Страхтона, за которым начинались вересковые холмы, был выстроен, как считалось, чтобы дать приют молодежи предместья, – его глухо жужжащая неоновая вывеска «Приходите потанцевать» вспыхивала неровно-розоватым светом шесть раз в неделю, и все доросшие до танцев девчонки из новых, стандартно неприветливых домов окраины стягивались к нему вечерами, надев атласные выходные платья и прихватив с собой, в бумажных сумках, на которых красовалась реклама пирожков со свининой, танцевальные туфельки. А городские парни, являвшиеся сюда кадриться, сидели перед началом танцев на низких кирпичных перильцах у входа и перебрасывались дежурными шутками.
Я устало подошел к «Рокси», таясь в тени, чтобы улизнуть от Риты, если она караулит меня здесь, не желая платить за вход, – стайки девчонок, поджидающих своих парней, всегда прогуливались перед клубом по маленькой бетонной площадке, испещренной темными трещинами. Очередной провал на сцене паба все еще мучил меня, и отдельные эпизоды, словно стайки ярких маленьких рыбок, то и дело вспыхивали в моей памяти. Но, ступив на освещенную розоватым светом площадку, я с облегчением подумал, что сегодняшний мой провал уже позади, а следующего, даст бог, не будет. У входа я увидел девчонку, с которой у меня когда-то был роман, и, небрежно бросив ей «Привет, Мэвис», прошел мимо, Однажды я написал стихотворение, где сравнивал ее груди с дынями, и теперь мне было неприятно с ней встречаться. Она ответила «Приветик, Билли», и я, почти успокоившись, если не развеселившись, подошел к кассе.
«Рокси» встретил меня ярким светом и душной жарой – здесь всегда пахло дамской уборной, как правильно сказал однажды Штамп. Фойе было отделено от танцевального зала железной решеткой, выкрашенной в кремовый цвет, и шеренгой деревянных кадок с пыльными пальмами; здесь толпились юнцы, которых я уже видел сегодня в «Мелодии», – они то и дело засовывали пальцы под крахмальные воротники своих рубашек и крутили головами, как испуганные черепахи. Их девчонки деловито занимали очередь в сортир, уползали туда, словно гусеницы, а выпархивали, как бабочки, держа в руках головные косынки и сапоги с расстегнутыми молниями. Я смотрел на эту толчею с привычным отвращением, ссутулившись, будто случайно забредший сюда поэт. Сегодня, правда, мне почему-то не хотелось мысленно превращаться в амброзийца, который через несколько секунд выйдет на танцевальную площадку и осчастливит какую-нибудь профессиональную танцзо-лушку приглашением сбацать неистовый ча-ча-ча. Лиз в толпе не было. Я протолкался на танцевальную площадку и потерянно остановился у стены.
Над площадкой уже крутился подсвеченный юпитерами граненый зеркальный шар, бросая гнусно-фиолетовые блики на прыщавые лица танцующих юнцов, и первым, кого я разглядел в толпе, был, конечно, Штамп. Он самодовольно выделывал фокстрот с какой-то девицей в облегающем платье из красной шерсти, и когда он, словно бы падая навзничь, резко крутанул ее во встречном повороте, я увидел, что это Рита. По ее лунатически застывшему лицу, остекленелым глазам и слегка приоткрытому рту – Рита всегда впадала в транс на танцплощадке – я понял, что она пришла сюда примерно полчаса назад. Дождаться меня у нее терпения, значит, не хватило, и мне стало от этого немного грустно – мы ведь были обручены (или, во всяком случае, так она должна была считать), – но я порадовался, что ей не дают скучать. Штамп здорово поднабрался, но это уж были его заботы. Не заметив меня, они скрылись в толпе танцующих.
На сцене Артуровы приятели-джазисты яростно дули в свои приглушенные сурдинками трубы, а ударник, ловко работая палочками, одаривал танцующих широкими улыбками, будто все они были его друзья. Сам Артур, в голубом, по американской моде скроенном пиджаке, молча покачивался перед микрофоном. Он выглядел как какой-нибудь прославленный Дэнни Кей, и я невольно позавидовал его профессионально свободной позе и умению держаться на сцене, даже когда ему нечего было делать. Хорошо, что он не видел моего выступления в «Новом пабе»! Поймав его взгляд, я неуверенно помахал ему, и он ответил мне насмешливо-энергичным поклоном, а танцорам наверняка показалось, что он благодарит их за внимание к его предыдущей песне.
Вскоре музыка на минуту смолкла, и танцоры замерли, устало опустив руки. А когда джазисты заиграли опять, Артур запел очередную песню. Он всегда пел с американским акцентом, и, слушая его пение, я неизменно раздражался, но, по правде-то говоря, это у него здорово получалось. Танцующие сделали полный круг, и когда Рита со Штампом опять скрылись из глаз, я пробрался к лестнице, ведущей на балкон.
Лиз, одна, сидела за камышовым столиком; положив подбородок на руки, она рассеянно рассматривала поверх балюстрады танцевальную площадку и радостно улыбалась каким-то своим мыслям. Я молча сел напротив. Она протянула мне над столиком руку, и я накрыл ее своей.
– А ты не торопился, – с укором сказала Лиз.
– У меня был жутко хлопотный день, – сказал я.
– Это уж как водится. И где же тебя носило?
– А-а, там да сям… – я неопределенно махнул рукой.
– Тут и там, – подхватила Лиз.
– По горам, по долам, – заключил я. У нас и раньше возникал этот не слишком содержательный разговор– когда я, ни о чем не расспрашивая ее прямо, все же давал ей понять, что мне интересно, куда это она порой исчезает. Ну, а сегодня мы поменялись ролями. Я опять взял ее руку. На Лиз была все та же старая черная юбка, но зато ее блузка сияла свежекрахмальной белизной. Ее зеленая замшевая куртка висела на спинке плетеного стула. Меня охватило ощущение счастья: Лиз, неизменно веселая и в то же время уверенно-спокойная, отгораживала меня от враждебного мира, словно сверкающая стена.
– Ну – рассказывай мне про планы, – с расточительно щедрой радостью приказала Лиз.
– Про какие планы?
– Про твои, конечно. Ты ведь всегда строишь планы. Что у тебя теперь на уме?
– Думаю уехать в Лондон, – сказал я.
– Только думаешь?
– Ну, если хочешь, собираюсь.
– А когда соберешься? – Мы могли играть в эту игру часами, весело передавая друг другу эстафету разговора.
– Скоро, Лиз.
– А почему не сегодня?
– Да не так-то это легко.
– Легко, Билли. Надо просто сесть в поезд – и за четыре часа он довезет тебя до Лондона.
– Тебе легко, – сказал я. – У тебя уже есть опыт. Послушай, Лиз. – Наши пальцы были сплетены, и мы оба смотрели поверх балюстрады на танцующих. Рита и Штамп выкаблучивали возле сцены какой-то немыслимый танец собственного изобретения. Они глядели вниз, будто изумляясь вензелям, которые выделывали их ноги,
– Что, Билли? – помолчав, спросила Лиз.
– Штамп называет тебя Никотиночкой Лиззи.
– Ну, я-то его куда похлеще называю, – сказала Лиз.
Мы рассеянно смотрели на танцплощадку, и вдруг меня будто током ударило. Где-то я читал об одном ресторане в Каире, что если, мол, долго сидеть там за столиком, то обязательно увидишь всех своих знакомых. То же самое можно было сказать и о «Рокси», потому что, когда джазисты заиграли квик-степ, я заметил Крабрака – он скакал по площадке, словно взбесившийся кенгуру, высоко вскидывая ноги в замшевых башмаках с натертыми мелом подошвами, а партнершей его была Мэвис, которую я встретил у входа. И разговаривали они наверняка обо мне. Неподалеку от сцены по-прежнему выдрючивались Рита со Штампом, а где-нибудь в толпе – я внезапно осознал это с ужасающей отчетливостью – обязательно скрывалась Ведьма. Мне представилась ее гнусно колышущаяся юбка, сморщенный, как у хомяка, нос, весь ее самодовольный солдатский вид, больше всего подходящий для дикой шотландской пляски с мечами, и я встревоженно сказал Лиз:
– Может, пойдем погуляем?
– Скоро, Билли, – передразнивая меня, пообещала она.
Внизу зарокотал барабан, и Артур вскинул руки, как бы отвергая еще не начавшиеся аплодисменты. Потом он наклонился к микрофону и завел свободный, ловко удающийся ему треп.
– Многоуважаемые ледиджентльмены, – имитируя американского конферансье из кабаре, начал он, – не правда ли, нам всем здесь очень уютно? Благодарю вас, мадам! Ну так вот, ледиджентльмены, я счастлив сообщить вам, что на будущей неделе в «Рокси» состоится концерт популярной музыки. Перед вами выступит наш замечательный джаз и непревзойденная поэтесса-песельница Дженни Льюис! По-моему, ее замечательная грудь не нуждается в рекламе… – тут Артур сделал точно выверенную паузу, – ибо в ней рождаются поистине божественные звуки. Я-то, ледиджентльмены, самоучка, у меня в детстве не только что модных штиблетов – и деревянный-то башмак был один, так что мне приходилось ездить на такси… но, если почтенная публика пожелает, я тоже исполню одну-две песенки.
Раздался доброжелательный смех, и в «Рокси» установилась та интимная атмосфера, которой добивался Артур. Певица Дженни Льюис сидела на плетеном стульчике рядом с музыкантами, благодарно вздымая свою необъятную грудь, в которой якобы рождались божественные звуки. Улыбающийся Артур дождался тишины и закончил:
– А теперь, ледиджентльмены, еще один скромный номер. Чтобы вам было приятнее танцевать, я спою песню, которую мы сочинили с моим другом Билли Сайрусом. Где ты, Билли? – Юпитеры начали обшаривать танцплощадку, а ударник весело загромыхал в литавры.
– Это же он про тебя! – взволнованно воскликнула Лиз.
– Про меня, – отвернувшись, чтобы она не увидела моего лица, подтвердил я.
– Я знаю, что он где-то здесь, – вещал со сцены Артур. – Может быть, он отмечает сейчас радостное событие – надеюсь, и вы все за него порадуетесь, – ему предложил постоянную работу прославленный лондонский комик Бобби Бум. Давайте же пожелаем ему успеха!
– Ну, трепло коровье! – прошипел я. Послышались беспорядочные хлопки, и несколько человек, сидящих за соседними столиками – видимо, они знали меня в лицо, – с любопытством посмотрели на нас. Пришлось мне сделать скромно-знаменитый вид.
– А теперь, ледиджентльмены, я приглашаю вас потанцевать под музыку песенки, сочиненной Билли Сайрусом и вашим покорным слугой!
– Разледиджентльменился, угодник поганый! – процедил я сквозь зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21