Кто этот парень?
– Почитайте отчет. Ее испанский любовник. Работает в Министерстве культуры. Социалист, впрочем, умеренный. Мы не много знаем о ее встречах в Испании, но какие-то встречи у нее могли быть. В Испании все так перемешано: в социалистической партии полно бывших коммунистов, причем некоторые из этих бывших вполне могут оставаться в Коммунистической партии. Из ее американских знакомых нам известен ее бывший преподаватель, симпатизирующий красным; его мы уже нейтрализовали. Нам неизвестно о других ее связях, потому что за Мюриэл, пока к нам не поступил первый сигнал тревоги, ничего не числилось. Она переписывалась с баскским издателем из Витории, который сообщал ей, как найти басков, которые в свое время отправились в изгнание, да так и не вернулись. Кроме того, с губернатором Бургоса, который знаком с Вела Занетти, баскским художником, жившим в эмиграции в Санто-Доминго и оставшимся там. Начиная с этого момента, информации становится все больше, и когда мы попытались восстановить ее прошлое, перед нами возник классический образ американской исследовательницы, получившей грант на свою работу и использующей все преимущества нашей системы для своих исследований, – теперь ведь все называют «исследованиями».
– Она – красная?
– Судя по перехваченным разговорам – не совсем, по крайней мере, на сознательном уровне. Но она думает и ведет себя как красная.
– Ангел мой! Неужели такие люди еще остались? Как мне их жаль! Я чувствовал, что так и окажется. Как вы думаете, может быть, мне взять с нею тон дедушки – такого дедушки, о котором мы все когда-то мечтали? И даже я, хотя у меня было столько дедушек, сколько ролей мне довелось сыграть. В ваших архивах это все наверняка отражено.
– В наших архивах отражено то, что нам представляется интересным.
– Я скажу ей: «Деточка, не надо быть такой наивной. Галиндес принадлежит эпохе, когда все мы думали, что имеем право убивать. Он не заслуживает твоего сострадания. Кроме того, он был доносчиком, а грязнее этого ничего не может быть. Если кто и выжил в те годы, он вряд ли сохранил чистую совесть – ту чистую совесть, что бывает только у потерпевших поражение. Один кубинский писатель-эмигрант сказал: «Нет успеха, сравнимого с успехом изгнания», и лишь мы, те, кто остался в эмиграции – внутренней или просто в эмиграции, – сумели сохранить целостность своей личности, а только это и имеет значение. А после этого я расскажу ей все подробности работы Галиндеса на американские спецслужбы.
– Превосходно. Вы уже сейчас рассуждаете так, словно никогда не работали на американские спецслужбы.
– Это моя лучшая роль. Я репетировал ее тысячи раз, пытаясь проникнуть в среду гаитянцев, единственных эмигрантов левого толка тут, в Майами. Знаете, почему мне так хорошо удается эта роль? Потому что она живет в моей душе. В вашей, кстати, тоже: это ваш антагонист. Так у палача в душе живет жертва, а у начальника тюремного гарнизона – заключенные.
– Приберегите ваши доводы для Мюриэл: она упрямая девушка.
– Ну, если эти доводы не сработают, у меня в запасе другая линия поведения. Вы ведь не возражаете, если я проговорюсь и расскажу о том, каким на самом деле был Галиндес, чтобы покончить наконец с этим мифом? Подложить эту свинью ее обожаемому Галиндесу? Его поведение еще, может быть, и можно было понять в те времена, но сегодня? Чтобы понять страну, надо поесть ее хлеба и попить ее вина, а чтобы понять Историю, надо страдать вместе с ней, бороться за нее.
– Удачи вам, Вольтер.
– Вы меня гоните? Просто так?
– Вас проводят, я же сказал.
– Но мне нужно репетировать перед кем-нибудь.
– Для этого у вас есть кошки.
– Мы больше не увидимся?
– Нет, не думаю. Наши отношения зависят от того, сколько еще протянется эта история. Я хочу покончить с ней навсегда. Мне было очень приятно повидать вас снова, дон Анхелито, и позвольте мне назвать вас вашим боевым именем, потому что тогда вы становитесь мне ближе.
– Когда-нибудь я напишу об этой истории.
– Не будьте простаком: надо подождать, пока умрут все, причастные к ней.
– Даже я?
Робардс пожал плечами и поднялся. По сравнению с ним старик казался крошечным и хрупким. Вольтер не удовольствовался простым рукопожатием, а обнял Робардса, хоть и доставал только до плеча. Он похлопал его по спине, ожидая такой же сердечности в ответ, но американец отстранился, а на лице его появилось раздражение.
– Нам, старикам, немного надо, чтобы расчувствоваться.
– Я слышал.
В коридорах не было ни души, нигде – даже вдалеке – не стучала ни одна пишущая машинка; не видно было и встречавшей его негритянки. У выхода Вольтера ждала та женщина, что привезла его сюда; однако теперь она уже не улыбалась, а была отчетливо раздражена.
– Если бы мне сказали, что вы меня ждете, я бы спустился раньше.
– Вас отвезти туда же?
– Нет. Будьте паинькой, не сердитесь на старика, у которого, когда он на вас смотрит, слюнки текут, потому что желание более живуче, чем потенция, как заметил еще великий Шекспир. Я хотел бы развеяться, поэтому вы не могли бы отвезти меня в «Майами-Хай-Алай»? Это около аэропорта, конечно, нам придется сделать крюк, но раз мы все равно на машине…
Женщина вздохнула и недовольно отвернулась, но поехала, куда просил старик, а тот, устроившись поудобнее на кожаном сиденье, сложил руки на ширинке:
– Да, это правда, великая правда.
Она не проявила к нему никакого интереса и не спросила, какую правду он имеет в виду, а Вольтер украдкой посмотрел на нее, чтобы понять, какое впечатление произвели его слова.
– Нельзя не посочувствовать мужчине, у которого желание еще живо, а потенции уже нет.
Ничего. Никакого впечатления. Словно она его не слышала. Так же безучастно выслушала она и его цветистую благодарность, когда машина затормозила у яркой вывески. Последние слова Вольтер договаривал уже вслед отъезжавшей машине, после чего сделал ей вслед непристойный жест, да с таким азартом, что рука в сгибе локтя заныла.
– Вам входной билет на представление?
– А что, у меня лицо идиота, который готов заплатить тридцать долларов за отвратительный ужин? Ты что, приятель, не узнаешь меня?
– Проходите, дон Вольтер, проходите, но иногда вы могли бы и остаться поужинать.
– Ты – то, что ты ешь, как говаривал Аристотель. Я выпью сок и посмотрю матч.
– И ставить ни на кого не будете?
– Игра унижает человеческое достоинство, Дантон.
Чернокожий верзила родом из Камагуэй пропустил его, и лицо дона Вольтера приняло выражение требовательного и капризного клиента, который недоверчиво смотрит на то, что ему предлагают, опасаясь, что оно окажется ниже уровня его требований. За металлическим ограждением четверо молодых парней в белом – двое с черными повязками, а двое – с красными – изо всех сил лупили по мячу, словно он каменный. «Чикито де Бисейн Первый и Палеро Третий против Аристарайна и Амескуа», – сообщил ему распорядитель с раскосыми глазами китайца и с кубинским акцентом. Человек, собиравший ставки, стоял около второго ряда, и Вольтер взглядом остановил его, давая понять, что не хочет пропустить ни одного маневра игроков.
– Жаль, что таких игроков, как в мое время, уже не осталось. Чикито де Аноета. У него были каменные кулаки, он любой мяч в месиво превращал.
– Это в каком веке было, приятель?
– В девятнадцатом. Посмотрите, как прыгают, – антилопы, да и только.
Но он не сводил глаз с игрока в баскский мяч, который одним броском, на секунду повиснув в воздухе, отправлял мяч прямо в упругую стену, и та жалобно отзывалась в ответ. А потом снова швырял мяч, чтобы закрепить свою победу, и его обмякшее было тело превращалось в один сплошной мускул, в сгусток энергии. «Какие ребята, какие ребята! Красоты в них нет, но силы…»
Распорядитель исподтишка наблюдал за ним, заражаясь азартом старика.
– Я столько раз видел эту игру в тех местах, где она родилась – в Стране Басков или в Наварре. Там в каждой деревушке есть такая стена, и баски с раннего детства играют в эту игру, поэтому неудивительно, что тут им нет равных в мире.
– О чем вы, старина? Где эти места?
– В Испании.
– Ну, это в Европе… Испания где-то рядом с Германией, а я думал, что эта латиноамериканская игра.
– Какого черта! Латиноамериканская! Это баскская игра, и если ее любят во всех странах, даже на Филиппинах, то лишь потому, что мы, испанцы, завезли ее туда, когда были властителями мира.
– Это было в девятнадцатом веке?
– Пусть в девятнадцатом, если вам так нравится.
– Я с детства люблю эту игру, но не знал, что она испанская.
– Она баскская, баскская.
Кубинский китаец задумался над тем, какая разница между испанцем и баском, но предпочел вопросов не задавать и, поколебавшись, что выбрать – послушать эту ходячую энциклопедию, дона Вольтера, или продолжать следить за игрой, – предпочел последнее. Вольтер внимательно оглядел Амескуа: смуглый, темноволосый, мускулистый, мышцы так и играют под белыми брюками, плотно обтягивающими его тело игрока в хай-алай, – он привык твердо стоять на ногах, когда на него со смертоносной скоростью летит мяч. Прислонившись спиной к решетке, Вольтер застыл неподвижно, не то в экстазе, не то в полусне следя за мелькавшими игроками. Собеседник не проявлял никакого желания продолжить начатый разговор, и дон Вольтер развлекался тем, что прикидывал, чем отличаются друг от друга разновидности этой игры. Насчитав двадцать семь отличий, он подумал: «Этот вид спорта завезли сюда баскские моряки, когда на этом побережье люди еще жили за счет того, что выбрасывало им море после кораблекрушений, и за счет пиратства. И это вам говорю я, старожил Майами, а не только что приехавший сопляк». Мяч, стукнувшись о стену, изменил траекторию, и не ожидавший этого Амескуа, споткнувшись, растянулся на полу, как на льду. Блестящие от пота мускулы пытались притормозить падение, но безуспешно – игрок вскинул руку, словно моля о помощи. Он был похож на застывшую в движении скульптуру, и Вольтер тихо сказал: «Парень, от тебя несет камфарой», потому что однажды рядом с ним оказался игрок в баскский мяч, от которого сильно пахло камфарой. Он следил за всеми движениями игроков, одновременно прислушиваясь к тому, что шепчут друг другу болельщики, слыша удары мяча о стенку и металлическое ограждение. Матч закончился, и возбужденный Вольтер повернулся к соседу поделиться впечатлениями, но тот встал и потащился к стойке бара, а с другой стороны никого не оказалось, и стоявшие невдалеке люди уже обсуждали следующую игру. Под мышкой Вольтер зажимал черную папку: при виде ее он вспомнил, что у него мало времени. В обрез – только чтобы добраться до дома, внимательно всё прочитать и подготовиться к первому действию, этому телефонному звонку, который должен стать прологом всей пьесы.
– Вольтер, вы что, уже уходите?
– Да я зашел ненадолго, немного отвлечься.
– Вы отвлекаетесь там, где другие устают.
– Может быть, Дантон. Но когда ты, наконец, пригласишь настоящих игроков? Мне никто, кроме Амескуа, не понравился. Он что тут, недавно?
– Я, Вольтер, уже лет девять ни одной игры толком не смотрел: или в дверях за порядком слежу, или в зале. Поэтому я не знаю, ни как играет этот Амескуа, ни откуда у него силы берутся: вечно за ним по пятам ходят четыре-пять вдовушек из тех, что приезжают на матч из отелей «Фонтенбло», «Шератон» или «Копакабана». Я думаю, что он не игрой в мяч на жизнь зарабатывает, а игрой в двухкомнатных номерах гостиниц, с этими вдовушками. Там он куда нужно мячики забрасывает.
Дантон все еще смеялся, а Вольтер, вне себя от грубости охранника, уже был на улице и пытался поймать такси. Перед глазами у него еще стояли мускулистые тела игроков, ему еще слышались звонкие удары мяча о стенку, а руки его уже бессознательно ощупывали папку – не пластиковую поверхность, а заключенное под ней биение жизни, прошлое и будущее. Напряженный, как зверь, преследующий добычу, Вольтер с радостью и нетерпением уже думал только о пьесе, в которой ему предстояло сыграть; о пьесе, автором, режиссером и главным исполнителем которой был он, хотя над разработкой отправного сценария трудилась вся Контора. Осторожно, словно храня в себе священную тайну, он зашел в бар доньи Кармен и пробрался среди столпившихся там людей, даже не заметив, что хозяйка машет ему из-за стойки.
– Вы видели Олокуна, дон Вольтер?
– Вы о чем?
– Какой забывчивый! Сами же напугали меня рассказами об африканских идолах! А теперь не хотите и вспоминать этого их Олокуна, которого я больше всех испугалась, дон Вольтер.
– Олокуна нельзя увидеть, пока ты жив.
– Вот я и говорю – вид у вас такой, словно вы уже померли, Вольтер. От волнения, но померли.
– Я с деловой встречи.
– Ничего себе встреча!
– Прекрасная встреча. Скоро дела мои пойдут в гору, и ты увидишь меня перед дверью этой забегаловки в ландо, запряженном парой лошадей.
– А что такое ландо, Вольтер?
– Коляска, в которую впрягают лошадей; и ездят в них только князья. И ты увидишь меня в этой высокой коляске, Кармен, словно я гаитянский маршал.
– А почему не кубинский?
– Нет-нет, только гаитянский: мне их мундиры нравятся больше.
– А что же это за дела у вас, дон Вольтер?
– Ах ты, черномазая сплетница! Так я тебе и рассказал все мои секреты. Приготовь мне лучше стакан сока.
Сок был тут же приготовлен, и Вольтер выпил его медленными глотками, положил деньги на стойку, не стал дожидаться сдачи и отправился к себе. Едва он вставил ключ в замочную скважину, кошки устроили настоящий концерт. Они тут же стали тереться об него, извиваясь между ног, и только Белая Дама молча ждала, сидя на своем любимом месте на столе. Вольтер достал из холодильника пакет с кошачьей едой и разложил ее аккуратными кучками в разных углах комнаты, а самую большую насыпал на стеклянную тарелку, которую поставил на стол рядом с Белой Дамой. После этого он сел за стол, раскрыл черную папку и начал читать инструкции. Потом внимательно, одну за другой, просмотрел еще раз все фотографии Мюриэл Колберт, но тут перед ним возникла Белая Дама, небрежно ступавшая по разложенным на столе бумагам.
– Осторожно, Белая Дама, в них наше будущее.
Вольтер хотел отодвинуть кошку, но потом передумал и начал возвышенный панегирик в честь запечатленной на фотографиях женщины.
– Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы исчез – и вполне заслуженно. В вас я вижу самого себя, молодого идеалиста, готового бороться за любой возвышенный идеал. Сандино? В Никарагуа, бороться рядом с Сандино! Война в Испании? В Испанию, защищать Республику! Международный фашизм? В ряды французского Сопротивления, я даже в югославском движении Сопротивления участвовал, чтобы поставить заслон на пути фашизма. Но пасаран! Они не пройдут! И складывается впечатление, что они не прошли. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – нет ни одного, в борьбе за который не участвовал бы ваш покорный слуга. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, просят, чтобы их отправили в Никарагуа отражать агрессию. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». И поэтому, с высоты этих моральных позиций – не обращайте внимания на мой маленький рост – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ну как тебе, Белая Дама? Признайся, что я тебя поразил. Признайся, что в моих словах есть что-то завораживающее. А потом я возьму ее за руку, очень ласково, как старик, у которого нет времени даже умереть, и скажу ей: «Вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать остатки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись». Ну, как тебе? Не слишком экзальтированно? Да, пожалуй, немного есть. Но ничего, ей это должно показаться вполне естественным: в мое время так и говорили. Может, выбрать более четкий, репортерский стиль, оттолкнуться от какого-нибудь факта? Запиши одну дату: 4 марта 1941 года. Галиндес признается мне, что передает информацию в американское посольство. Где? В одном кафе на улице Колумба. Во сколько? В семь часов вечера. Я это запомнил, потому что помню все свои потрясения. Впрочем, нет. Если репортерский стиль, потрясения тут не годятся. Знаешь, Белая Дама, мне больше по душе первый вариант, он мне как-то удобнее, хотя, возможно, это просто вопрос интонации. Если я сумею найти верную интонацию, не будет впечатления экзальтированности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Почитайте отчет. Ее испанский любовник. Работает в Министерстве культуры. Социалист, впрочем, умеренный. Мы не много знаем о ее встречах в Испании, но какие-то встречи у нее могли быть. В Испании все так перемешано: в социалистической партии полно бывших коммунистов, причем некоторые из этих бывших вполне могут оставаться в Коммунистической партии. Из ее американских знакомых нам известен ее бывший преподаватель, симпатизирующий красным; его мы уже нейтрализовали. Нам неизвестно о других ее связях, потому что за Мюриэл, пока к нам не поступил первый сигнал тревоги, ничего не числилось. Она переписывалась с баскским издателем из Витории, который сообщал ей, как найти басков, которые в свое время отправились в изгнание, да так и не вернулись. Кроме того, с губернатором Бургоса, который знаком с Вела Занетти, баскским художником, жившим в эмиграции в Санто-Доминго и оставшимся там. Начиная с этого момента, информации становится все больше, и когда мы попытались восстановить ее прошлое, перед нами возник классический образ американской исследовательницы, получившей грант на свою работу и использующей все преимущества нашей системы для своих исследований, – теперь ведь все называют «исследованиями».
– Она – красная?
– Судя по перехваченным разговорам – не совсем, по крайней мере, на сознательном уровне. Но она думает и ведет себя как красная.
– Ангел мой! Неужели такие люди еще остались? Как мне их жаль! Я чувствовал, что так и окажется. Как вы думаете, может быть, мне взять с нею тон дедушки – такого дедушки, о котором мы все когда-то мечтали? И даже я, хотя у меня было столько дедушек, сколько ролей мне довелось сыграть. В ваших архивах это все наверняка отражено.
– В наших архивах отражено то, что нам представляется интересным.
– Я скажу ей: «Деточка, не надо быть такой наивной. Галиндес принадлежит эпохе, когда все мы думали, что имеем право убивать. Он не заслуживает твоего сострадания. Кроме того, он был доносчиком, а грязнее этого ничего не может быть. Если кто и выжил в те годы, он вряд ли сохранил чистую совесть – ту чистую совесть, что бывает только у потерпевших поражение. Один кубинский писатель-эмигрант сказал: «Нет успеха, сравнимого с успехом изгнания», и лишь мы, те, кто остался в эмиграции – внутренней или просто в эмиграции, – сумели сохранить целостность своей личности, а только это и имеет значение. А после этого я расскажу ей все подробности работы Галиндеса на американские спецслужбы.
– Превосходно. Вы уже сейчас рассуждаете так, словно никогда не работали на американские спецслужбы.
– Это моя лучшая роль. Я репетировал ее тысячи раз, пытаясь проникнуть в среду гаитянцев, единственных эмигрантов левого толка тут, в Майами. Знаете, почему мне так хорошо удается эта роль? Потому что она живет в моей душе. В вашей, кстати, тоже: это ваш антагонист. Так у палача в душе живет жертва, а у начальника тюремного гарнизона – заключенные.
– Приберегите ваши доводы для Мюриэл: она упрямая девушка.
– Ну, если эти доводы не сработают, у меня в запасе другая линия поведения. Вы ведь не возражаете, если я проговорюсь и расскажу о том, каким на самом деле был Галиндес, чтобы покончить наконец с этим мифом? Подложить эту свинью ее обожаемому Галиндесу? Его поведение еще, может быть, и можно было понять в те времена, но сегодня? Чтобы понять страну, надо поесть ее хлеба и попить ее вина, а чтобы понять Историю, надо страдать вместе с ней, бороться за нее.
– Удачи вам, Вольтер.
– Вы меня гоните? Просто так?
– Вас проводят, я же сказал.
– Но мне нужно репетировать перед кем-нибудь.
– Для этого у вас есть кошки.
– Мы больше не увидимся?
– Нет, не думаю. Наши отношения зависят от того, сколько еще протянется эта история. Я хочу покончить с ней навсегда. Мне было очень приятно повидать вас снова, дон Анхелито, и позвольте мне назвать вас вашим боевым именем, потому что тогда вы становитесь мне ближе.
– Когда-нибудь я напишу об этой истории.
– Не будьте простаком: надо подождать, пока умрут все, причастные к ней.
– Даже я?
Робардс пожал плечами и поднялся. По сравнению с ним старик казался крошечным и хрупким. Вольтер не удовольствовался простым рукопожатием, а обнял Робардса, хоть и доставал только до плеча. Он похлопал его по спине, ожидая такой же сердечности в ответ, но американец отстранился, а на лице его появилось раздражение.
– Нам, старикам, немного надо, чтобы расчувствоваться.
– Я слышал.
В коридорах не было ни души, нигде – даже вдалеке – не стучала ни одна пишущая машинка; не видно было и встречавшей его негритянки. У выхода Вольтера ждала та женщина, что привезла его сюда; однако теперь она уже не улыбалась, а была отчетливо раздражена.
– Если бы мне сказали, что вы меня ждете, я бы спустился раньше.
– Вас отвезти туда же?
– Нет. Будьте паинькой, не сердитесь на старика, у которого, когда он на вас смотрит, слюнки текут, потому что желание более живуче, чем потенция, как заметил еще великий Шекспир. Я хотел бы развеяться, поэтому вы не могли бы отвезти меня в «Майами-Хай-Алай»? Это около аэропорта, конечно, нам придется сделать крюк, но раз мы все равно на машине…
Женщина вздохнула и недовольно отвернулась, но поехала, куда просил старик, а тот, устроившись поудобнее на кожаном сиденье, сложил руки на ширинке:
– Да, это правда, великая правда.
Она не проявила к нему никакого интереса и не спросила, какую правду он имеет в виду, а Вольтер украдкой посмотрел на нее, чтобы понять, какое впечатление произвели его слова.
– Нельзя не посочувствовать мужчине, у которого желание еще живо, а потенции уже нет.
Ничего. Никакого впечатления. Словно она его не слышала. Так же безучастно выслушала она и его цветистую благодарность, когда машина затормозила у яркой вывески. Последние слова Вольтер договаривал уже вслед отъезжавшей машине, после чего сделал ей вслед непристойный жест, да с таким азартом, что рука в сгибе локтя заныла.
– Вам входной билет на представление?
– А что, у меня лицо идиота, который готов заплатить тридцать долларов за отвратительный ужин? Ты что, приятель, не узнаешь меня?
– Проходите, дон Вольтер, проходите, но иногда вы могли бы и остаться поужинать.
– Ты – то, что ты ешь, как говаривал Аристотель. Я выпью сок и посмотрю матч.
– И ставить ни на кого не будете?
– Игра унижает человеческое достоинство, Дантон.
Чернокожий верзила родом из Камагуэй пропустил его, и лицо дона Вольтера приняло выражение требовательного и капризного клиента, который недоверчиво смотрит на то, что ему предлагают, опасаясь, что оно окажется ниже уровня его требований. За металлическим ограждением четверо молодых парней в белом – двое с черными повязками, а двое – с красными – изо всех сил лупили по мячу, словно он каменный. «Чикито де Бисейн Первый и Палеро Третий против Аристарайна и Амескуа», – сообщил ему распорядитель с раскосыми глазами китайца и с кубинским акцентом. Человек, собиравший ставки, стоял около второго ряда, и Вольтер взглядом остановил его, давая понять, что не хочет пропустить ни одного маневра игроков.
– Жаль, что таких игроков, как в мое время, уже не осталось. Чикито де Аноета. У него были каменные кулаки, он любой мяч в месиво превращал.
– Это в каком веке было, приятель?
– В девятнадцатом. Посмотрите, как прыгают, – антилопы, да и только.
Но он не сводил глаз с игрока в баскский мяч, который одним броском, на секунду повиснув в воздухе, отправлял мяч прямо в упругую стену, и та жалобно отзывалась в ответ. А потом снова швырял мяч, чтобы закрепить свою победу, и его обмякшее было тело превращалось в один сплошной мускул, в сгусток энергии. «Какие ребята, какие ребята! Красоты в них нет, но силы…»
Распорядитель исподтишка наблюдал за ним, заражаясь азартом старика.
– Я столько раз видел эту игру в тех местах, где она родилась – в Стране Басков или в Наварре. Там в каждой деревушке есть такая стена, и баски с раннего детства играют в эту игру, поэтому неудивительно, что тут им нет равных в мире.
– О чем вы, старина? Где эти места?
– В Испании.
– Ну, это в Европе… Испания где-то рядом с Германией, а я думал, что эта латиноамериканская игра.
– Какого черта! Латиноамериканская! Это баскская игра, и если ее любят во всех странах, даже на Филиппинах, то лишь потому, что мы, испанцы, завезли ее туда, когда были властителями мира.
– Это было в девятнадцатом веке?
– Пусть в девятнадцатом, если вам так нравится.
– Я с детства люблю эту игру, но не знал, что она испанская.
– Она баскская, баскская.
Кубинский китаец задумался над тем, какая разница между испанцем и баском, но предпочел вопросов не задавать и, поколебавшись, что выбрать – послушать эту ходячую энциклопедию, дона Вольтера, или продолжать следить за игрой, – предпочел последнее. Вольтер внимательно оглядел Амескуа: смуглый, темноволосый, мускулистый, мышцы так и играют под белыми брюками, плотно обтягивающими его тело игрока в хай-алай, – он привык твердо стоять на ногах, когда на него со смертоносной скоростью летит мяч. Прислонившись спиной к решетке, Вольтер застыл неподвижно, не то в экстазе, не то в полусне следя за мелькавшими игроками. Собеседник не проявлял никакого желания продолжить начатый разговор, и дон Вольтер развлекался тем, что прикидывал, чем отличаются друг от друга разновидности этой игры. Насчитав двадцать семь отличий, он подумал: «Этот вид спорта завезли сюда баскские моряки, когда на этом побережье люди еще жили за счет того, что выбрасывало им море после кораблекрушений, и за счет пиратства. И это вам говорю я, старожил Майами, а не только что приехавший сопляк». Мяч, стукнувшись о стену, изменил траекторию, и не ожидавший этого Амескуа, споткнувшись, растянулся на полу, как на льду. Блестящие от пота мускулы пытались притормозить падение, но безуспешно – игрок вскинул руку, словно моля о помощи. Он был похож на застывшую в движении скульптуру, и Вольтер тихо сказал: «Парень, от тебя несет камфарой», потому что однажды рядом с ним оказался игрок в баскский мяч, от которого сильно пахло камфарой. Он следил за всеми движениями игроков, одновременно прислушиваясь к тому, что шепчут друг другу болельщики, слыша удары мяча о стенку и металлическое ограждение. Матч закончился, и возбужденный Вольтер повернулся к соседу поделиться впечатлениями, но тот встал и потащился к стойке бара, а с другой стороны никого не оказалось, и стоявшие невдалеке люди уже обсуждали следующую игру. Под мышкой Вольтер зажимал черную папку: при виде ее он вспомнил, что у него мало времени. В обрез – только чтобы добраться до дома, внимательно всё прочитать и подготовиться к первому действию, этому телефонному звонку, который должен стать прологом всей пьесы.
– Вольтер, вы что, уже уходите?
– Да я зашел ненадолго, немного отвлечься.
– Вы отвлекаетесь там, где другие устают.
– Может быть, Дантон. Но когда ты, наконец, пригласишь настоящих игроков? Мне никто, кроме Амескуа, не понравился. Он что тут, недавно?
– Я, Вольтер, уже лет девять ни одной игры толком не смотрел: или в дверях за порядком слежу, или в зале. Поэтому я не знаю, ни как играет этот Амескуа, ни откуда у него силы берутся: вечно за ним по пятам ходят четыре-пять вдовушек из тех, что приезжают на матч из отелей «Фонтенбло», «Шератон» или «Копакабана». Я думаю, что он не игрой в мяч на жизнь зарабатывает, а игрой в двухкомнатных номерах гостиниц, с этими вдовушками. Там он куда нужно мячики забрасывает.
Дантон все еще смеялся, а Вольтер, вне себя от грубости охранника, уже был на улице и пытался поймать такси. Перед глазами у него еще стояли мускулистые тела игроков, ему еще слышались звонкие удары мяча о стенку, а руки его уже бессознательно ощупывали папку – не пластиковую поверхность, а заключенное под ней биение жизни, прошлое и будущее. Напряженный, как зверь, преследующий добычу, Вольтер с радостью и нетерпением уже думал только о пьесе, в которой ему предстояло сыграть; о пьесе, автором, режиссером и главным исполнителем которой был он, хотя над разработкой отправного сценария трудилась вся Контора. Осторожно, словно храня в себе священную тайну, он зашел в бар доньи Кармен и пробрался среди столпившихся там людей, даже не заметив, что хозяйка машет ему из-за стойки.
– Вы видели Олокуна, дон Вольтер?
– Вы о чем?
– Какой забывчивый! Сами же напугали меня рассказами об африканских идолах! А теперь не хотите и вспоминать этого их Олокуна, которого я больше всех испугалась, дон Вольтер.
– Олокуна нельзя увидеть, пока ты жив.
– Вот я и говорю – вид у вас такой, словно вы уже померли, Вольтер. От волнения, но померли.
– Я с деловой встречи.
– Ничего себе встреча!
– Прекрасная встреча. Скоро дела мои пойдут в гору, и ты увидишь меня перед дверью этой забегаловки в ландо, запряженном парой лошадей.
– А что такое ландо, Вольтер?
– Коляска, в которую впрягают лошадей; и ездят в них только князья. И ты увидишь меня в этой высокой коляске, Кармен, словно я гаитянский маршал.
– А почему не кубинский?
– Нет-нет, только гаитянский: мне их мундиры нравятся больше.
– А что же это за дела у вас, дон Вольтер?
– Ах ты, черномазая сплетница! Так я тебе и рассказал все мои секреты. Приготовь мне лучше стакан сока.
Сок был тут же приготовлен, и Вольтер выпил его медленными глотками, положил деньги на стойку, не стал дожидаться сдачи и отправился к себе. Едва он вставил ключ в замочную скважину, кошки устроили настоящий концерт. Они тут же стали тереться об него, извиваясь между ног, и только Белая Дама молча ждала, сидя на своем любимом месте на столе. Вольтер достал из холодильника пакет с кошачьей едой и разложил ее аккуратными кучками в разных углах комнаты, а самую большую насыпал на стеклянную тарелку, которую поставил на стол рядом с Белой Дамой. После этого он сел за стол, раскрыл черную папку и начал читать инструкции. Потом внимательно, одну за другой, просмотрел еще раз все фотографии Мюриэл Колберт, но тут перед ним возникла Белая Дама, небрежно ступавшая по разложенным на столе бумагам.
– Осторожно, Белая Дама, в них наше будущее.
Вольтер хотел отодвинуть кошку, но потом передумал и начал возвышенный панегирик в честь запечатленной на фотографиях женщины.
– Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы исчез – и вполне заслуженно. В вас я вижу самого себя, молодого идеалиста, готового бороться за любой возвышенный идеал. Сандино? В Никарагуа, бороться рядом с Сандино! Война в Испании? В Испанию, защищать Республику! Международный фашизм? В ряды французского Сопротивления, я даже в югославском движении Сопротивления участвовал, чтобы поставить заслон на пути фашизма. Но пасаран! Они не пройдут! И складывается впечатление, что они не прошли. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – нет ни одного, в борьбе за который не участвовал бы ваш покорный слуга. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, просят, чтобы их отправили в Никарагуа отражать агрессию. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». И поэтому, с высоты этих моральных позиций – не обращайте внимания на мой маленький рост – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ну как тебе, Белая Дама? Признайся, что я тебя поразил. Признайся, что в моих словах есть что-то завораживающее. А потом я возьму ее за руку, очень ласково, как старик, у которого нет времени даже умереть, и скажу ей: «Вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать остатки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись». Ну, как тебе? Не слишком экзальтированно? Да, пожалуй, немного есть. Но ничего, ей это должно показаться вполне естественным: в мое время так и говорили. Может, выбрать более четкий, репортерский стиль, оттолкнуться от какого-нибудь факта? Запиши одну дату: 4 марта 1941 года. Галиндес признается мне, что передает информацию в американское посольство. Где? В одном кафе на улице Колумба. Во сколько? В семь часов вечера. Я это запомнил, потому что помню все свои потрясения. Впрочем, нет. Если репортерский стиль, потрясения тут не годятся. Знаешь, Белая Дама, мне больше по душе первый вариант, он мне как-то удобнее, хотя, возможно, это просто вопрос интонации. Если я сумею найти верную интонацию, не будет впечатления экзальтированности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49