Ты подавлена и опустошена, будто на резкое письмо ушли все твои силы. Но ты ощущаешь в себе и яростную решимость, с которой приносят жертвы на алтарь, воздвигнутый в твоей душе в честь Хесуса Галиндеса. Ты не бросишь его одного в бездонном колодце, и ты понимаешь, что с каждым разом тебя все больнее ранят пренебрежительные высказывания, которые часто приходилось выслушивать, пока ты собирала материал, встречаясь с людьми, побывавшими в эмиграции и вернувшимися в Испанию, с людьми, знавшими Галиндеса. Но точно так же задевают тебя и почтительные высокопарные высказывания в адрес святых басков – помнишь этого учтивого старика в богатой квартире на Сан-Хуан-де-Лус? «Могу заверить вас, сеньорита, что все эти измышления, будто бы Галиндес был доносчиком у американцев, – результат операции по его дискредитации, которую организовали сторонники Трухильо между 1956 и 1958 годами, пока не вынесли официального решения о его похищении. Я хорошо знал его и всегда был в курсе шагов, предпринимавшихся Агирре. И я могу сказать о нем словами Басалдуа: «Галиндес был мучеником свободы, и этим все сказано». Разве этого мало, сеньорита? Прислушайтесь к мнению Басалдуа или к мнению Хермана Арсиньегаса: «Галиндес не умер. Он жив, в нем больше жизни, чем раньше, потому что он воплотился в сознании всех свободных людей». Да, это очень красиво, но тебе напомнило выученное наизусть выступление Линкольна. Это тот Галиндес, который был самоотверженным активистом в Мадриде, Санто-Доминго, Нью-Йорке, с его специализацией на борьбе басков, доминиканцев, пуэрториканцев против угнетателей; Галиндес, возглавлявший Общество латиноамериканских поэтов и писателей, живущих в Нью-Йорке, занимавшийся историей басков и их правом, писавший политические комментарии, завсегдатай всех веселых сборищ в Нью-Йорке, от забегаловок в Гарлеме до танцевальных вечеров под оркестр в роскошных отелях на Пятой авеню. Об этом Галиндесе рассказывают все, кто бывал в его квартире, служившей ему и официальным представительством, в мифической квартире 15 в доме 30 на Пятой авеню, в двух шагах от Вашингтон-сквер, о скрытой от глаз жизни большого города, и, конечно, о ресторане «Хай-Алай», который держал дон Валентин Агирре на Бэнк-стрит, куда они ходили отведать баскской пищи и повидать баскских моряков, бывавших в Нью-Йорке проездом. Как тот капитан Фреснедо, похожий на экранного галантного красавца с затонувшего корабля, капитан, который почти в одиночку пытался вторгнуться в Санто-Доминго вместе с группой «сорванцов», как сказал бы Рикардо. «Умер Фидель Фреснедо», – писал Галиндес. Смерть его была внезапной и наступила почти в тот же час, когда в колехио в далекой Стране Басков умер его сын. Он был баском-изгнанником, выбрал своей новой родиной Венесуэлу и служил ей преданно до самой смерти. Сын его был венесуэльцем по рождению и умер в Стране Басков, куда его отец не мог вернуться. «Еще один знак глубоких тесных связей, которые объединяют эмигрантов с теми странами, что приняли нас, и вместе с тем – отражение неразрывной нашей связи со страной, которая не перестает нам сниться. Нет, Фреснедо не занимался политикой. Я даже не знаю, состоял ли он когда-нибудь в какой-либо партии. Он просто был одним из тех басков, кто в 1936-м сражался за свободу своей родины и которых ветер раскидал по разным странам. Корабль «Бискайское море» бороздил Карибское море под венесуэльским флагом Боливара, потомка басков. На его офицерской фуражке золотились позументы, но, собираясь в рестораны и бары, он предпочитал одеваться в гражданское платье, чтобы спокойно остановиться на углу поболтать. Годы идут и ряды наши редеют, но почему-то – я не знаю, почему, – некоторые из ушедших по-прежнему присутствуют на наших вечеринках. Я уверен, что когда в следующий раз приду в «Хай-Атай», увижу на любимом месте старого дона Валентина Агирре и капитана Фреснедо и нисколько не удивлюсь. Я не знаю, может, я и сам уже умер и существую в фантасмагорическом мире несбыточных снов. Потому что вся наша жизнь последние двадцать лет была сном и страстным желанием».
«Вы хотели поговорить со мной о Галиндесе, сеньорита? Нет, я не был знаком с ним в Испании, хотя знал многих из круга учеников Санчеса Романа, одного из самых выдающихся специалистов по праву периода Республики, которого можно сравнить только с Хименесом де Асуа. Не знал я его и в южноамериканской эмиграции, мы познакомились только в Нью-Йорке, когда нам обоим уже было порядочно. Он был своим в кругу басков и эмигрантов из Центральной Америки, всегда такой загадочный, что-то недоговаривал, прятал даже письма. По правде говоря, мы, испанцы, не принимали его слишком всерьез. Мы видели, что он часто бывает в ООН, связан с кругами эмигрантов и всегда так осторожен во всем, что касалось Франко, как и капитан Густаво Дуран. Но Густаво был иным, птица другого полета. Гармоничная личность, Галиндес же казался нам, испанцам, во всяком случае, – испанцам моего круга, профессорского, интриганом, просто интриганом. Да, мы не принимали его всерьез, а он, казалось, даже не замечал этого. Я обычно очень разборчив в своих дружеских привязанностях и не прилагал особых усилий, чтобы сблизиться с ним. Я встречал его только в доме Маргариты Уселай де Да Каль, где собирались профессора, жившие в Нью-Йорке: Эмилио Гонсалес Лопес, профессор Негрин, сын Негрина. Других он, по-моему, забавлял, но не думаю, чтобы они тоже принимали его всерьез. Он был из тех, кто кичится тем, чего у него нет, как говорили раньше: тем, что у него много земли в Гаване, другими словами, там, где никто не проверит, – есть она или нет. У Галиндеса было много земли в Стране Басков, и он вечно плел какие-то бессмысленные и бесцельные интриги. Вам кажется, что я говорю о нем слишком жестко?»
Да, он известен этим, писатель, столько лет проживший в эмиграции, один из немногих, кто по возвращении в Испанию был принят и признан интеллектуальной интеллигенцией и относится к этому признанию не без иронии – Франсиско Аяла, похожий на ироничного сокола. Он принимает тебя в своей квартире, образце довоенного мадридского благосостояния – широкая деревянная лестница в просторном вестибюле и благородная дверь. «Возможно, Гонсалес Лопес, если он жив, а мне кажется, что он жив, будет вам полезнее. Ему нравилось заниматься политикой, как и Галиндесу, в отличие от меня. Одно дело иметь политические идеи – они у меня всегда были, – но заниматься политикой? Ах, вы уже встречались с Гонсалесом Лопесом в Нью-Йорке? Конечно, это вполне естественно». Встречу с Гонсалесом Лопесом тебе устроила Кармен Ногес, из «Каса де Эспанья», и ты увидела старика, откровенно гордящегося тем, что, несмотря на возраст, сохранил светлую голову. Он ничего не забыл из Истории Республики, которая была его собственной историей, и в этой истории Галиндес, как и он сам, были остатками той трагедии. Он ценил в Галиндесе его способность к действию, которую недооценивали другие испанцы, жившие в Нью-Йорке, и он заверил тебя, что всегда принимал всерьез все, что было связано с Галиндесом, в том числе – и угрозы Трухильо. ФБР? ЦРУ? В уголках глаз дона Эмилио притаилась усмешка. Эти стучались к каждому из нас. А что из этого вышло – личное дело каждого. Он заметил твои попытки что-то выяснить, вытащить из него, при этом он не оставлял без внимания и паэлью, которую отправлял себе в рот с таким видом, словно это была плоть от плоти далекой Испании. Он уже очень стар, но, по всей видимости, относится к тем, кого не удивило исчезновение Галиндеса. «Это просто доказало: большая часть того, что он нам рассказывал, – правда. Хотя мне он не слишком много рассказывал. Честно говоря, я старался его избегать. Иногда наши пристрастия очень избирательны. Висенте Льоренс тоже его знал, они познакомились, кажется, в Санто-Доминго, и он что-то написал о «баске». Мы звали его «баск», и он вполне это заслужил, потому что работал баском – и это при том, что он даже не был баском в собственном смысле слова. Меня любой национализм раздражает и почти всегда напоминает о Гитлере и Пероне. Надо быть простоватым, чтобы стать националистом. Я был свидетелем зарождения двух ужасных национализмов: первый был национализмом преступников, второй – людей безответственных. Когда я был в Берлине, некоторые друзья просили нас, чтобы мы не высказывали вслух своих взглядов, потому, что они не доверяли своим детям. Юность нацизма, это было в тридцатые годы. Юность, которая пугала даже родителей нацистов, если они были не так безжалостны, как их дети.
Однажды эти юные нацисты образовали живой кордон, чтобы не дать мне выступить с лекцией, и только потому, что я опубликовал статью в газете «Соль», – меня попросил Ортега-и-Гассет, – где осуждался аншлюс. Даже это им было известно. Другой национализм – аргентинский, национализм Перона. Этот был от легкомыслия. Итальянский тоталитаризм был гротескным, гитлеровский – зловещим, а аргентинский – гнусным. Перон пригласил франкистского министра иностранных дел посетить Аргентину и устроил для него сборище соратников «безрубашечников». Мы с приятелем, тоже иммигрантом, пошли посмотреть. Обычная толпа, разнузданная и галдящая, после которой осталась вытоптанная и загаженная трава. Так что, как видите, мир тесен. Франкистского министра – мы когда-то вместе учились, его звали Мартин Артахо – этот сброд привел в такой ужас, что он сказал: «В Испании мы восстали, чтобы не дать таким людям, как эти, выйти на улицу». По сути, перонизм, так же как и франкизм, был движением военных, но они сделали вид, что главное – это безрубашечники. Любой национализм рифмуется с иррационализмом и восходит к идеалистическому убожеству немецкой философии XIX века. Галиндес? Он был на начальном этапе. Теоретизировал, облачал свой национализм в поэтические одежды, но если бы ему удалось водрузить свой национализм в Стране Басков, все бы кончилось точно так же: разговоры о расе, парады, гимны и толпы, вытаптывающие и гадящие на газоны. Должен признать, я мало общался с ним, поскольку еще не перебрался в Нью-Йорк, и приезжал только повидать своих испанских друзей, которые тут работали в разных учебных заведениях. Вы сами из Нью-Йорка? Нет? Почти нет людей, родившихся в Нью-Йорке. То же самое и в Мадриде. Я помню мое впечатление от Нью-Йорка, когда я мог уже сказать, что знаю город – это было впечатление смерти». – «Смерти?» – «Смерти. Гулять по этому городу часами, проходить ирреальные расстояния, и всегда на горизонте, хотя и далеком, маячит смерть. И везде в глаза тебе бросаются маски, люди в масках, возможно, потому, что они мертвы, опустошены. Помню, однажды я шел через университетский городок Колумбийского университета, в прекрасном настроении, любовался распускающимися цветами, как вдруг вижу кучку людей, которые разглядывают что-то на земле. Я подошел в недобрый час и увидел то же, что эти люди: девушку, она выбросилась из окна и разбилась. Она уже была мертва. И это не только мое впечатление. Если вы перечитаете «Поэт в Нью-Йорке» Лорки, вы тоже почувствуете это дыхание смерти». – «Любопытно, что вы связываете смерть с образом Нью-Йорка». – «Вы читали Мендосу, Эдуардо Мендосу?» – «Я знаю, что это». – «У него тоже есть образ смерти, связанный с Нью-Йорком. Возможно, это идет от сюрреализма, сеньорита, потому что Нью-Йорк – это огромные декорации, которые живут своей жизнью, как муравейник, но только внизу, на уровне улицы, а если вы поднимаете глаза, то видите город склепов. Мендоса описывает нью-йоркский труп как запакованную в пакет смерть, кто-то убитый в драке в ирландской таверне, парусиновый мешок, связанный кожаными ремнями, на Джексон-сквер, а сзади группа горожан протестует против открытия нового «Мак-Доналдса». – «Чтобы в Нью-Йорке протестовали против «Макдоналдса»? В мое время такое было невозможно…» – «А кроме того ветер, особенно если он холодный, вызывает мысль о смерти, а Манхэттен открыт всем ветрам. Галиндесу иногда казалось, что Нью-Йорк – это его Гефсиманский сад: «Никто не понимает меня в этом Вавилоне». – «Я не разделяю вашего энтузиазма относительно этого человека, сеньорита, хотя с уважением отношусь к его памяти, к тому, как он умер. Обратите внимание на это сравнение Нью-Йорка с Вавилоном. Вам не кажется, что это сравнение взято из проповеди священника-интегриста? Вавилон, или Город греха». – «Я понимаю это сравнение как образ города, где все чужое, где невозможно пустить корни». – «Возможно». И он надел свой черный берет, чтобы проводить тебя на улицу и пригласить выпить чашечку кофе, которого он не мог предложить тебе в своем доме-библиотеке. «Я недавно приехал и не разобрал вещи: ведь я иногда навещаю старушку Европу, чтобы прочитать курс лекций, не очень большой, и тут же возвращаюсь и всегда боюсь, не занял ли тут кто-нибудь мое место. Ведь у всех у нас, у эмигрантов, один комплекс: нам кажется, что никто не сохранит то пространство, что мы оставили позади себя, и тут мы правы». Он шагает рядом, вызывающе поглядывая вокруг, похожий на сокола, у которого стало плоховато с глазами, но ясности мышления он не утратил, и перечисляет тех, встреча с кем была бы полезнее для твоей работы: Малагон, Вела Занетти Гранель, Серрано Понсела, – «впрочем, что я говорю, Понсела умер, как и Висенте Льоренс. Стольких моих собратьев по эмиграции уже нет, что я иногда спрашиваю себя: Пако, ты-то еще жив или просто читаешь книгу?»
– Gora Euzkadi Askatuta!
Это вернулся насмешливый Рикардо. И с криком он бросается на тебя сзади, закрывает тебе глаза ладонями, но руки его задерживаются тут ненадолго и соскальзывают ниже, на твою грудь.
– Ах, ты! Да ты просто интриган!.. Слушай, знаешь, сегодня ты бы получил море удовольствия – Галиндеса назвали пустым интриганом.
– Какой это умник, интересно, назвал Галиндеса интриганом?
– Дон Франсиско Аяла.
– Ну, конечно, старики и дети всегда говорят правду. А как у тебя прошло с профессоршей из Нью-Йорка?
Мир Аялы замыкается музеем Прадо: он живет на одной из тех чинных улиц, что выходят к зданию Конгресса и хранят отзвук былых времен и былых нравов, даже задумчивую грусть былых времен. Напротив, квартира Маргариты Уселай расположена в мансарде, из окон которой открывается вид на парк Росалес, и кажется, будто она отыскала в Мадриде мансарду, каких полно на Шестой авеню, хотя Росалес – это маленький кусочек зелени, над которым нависло небо, похожее на небо с полотен Гойи, но написанных его шурином, придворным художником Байеу. Когда она смотрит на тебя, во взгляде ее – отблеск странной потаенной усмешки и нечто от ощущения собственной ирреальности. Она не считает себя человеком, который может рассказать что-то интересное о Галиндесе, хотя она была с ним знакома, общалась, и он много раз бывал у нее в гостях, в ее нью-йоркской квартире. Он был ни высокий, ни низкий. Ни умный, ни глупый. Он вел себя как типичный баск, из тех, которых раньше называли «северный крепыш», но при этом не был задирой. Скорее наоборот. Он мог быть очень обходителен – в манерах и словах, хотя любил говорить громко, как говорят громко эти баски, про которых думаешь, что у них луженая глотка. «Нет, я никогда не видела его с женщинами, в том смысле, какой принято вкладывать в эти слова, хотя у него была слава дамского угодника. Эвелин? Она была его ученицей, мы ее знали, очаровательная девушка. По правде говоря, мы никогда не принимали Галиндеса всерьез, в этом я согласна с тем, что вам сказал Аяла. Ему нравилось делать вид, что он причастен буквально ко всему, что он обо всем осведомлен, что в Нью-Йорке ничто не может произойти, чего бы он не знал, или появиться кто-нибудь, с кем он не знаком. И, конечно, он был баском, до такой степени, что смешно. У него было примитивное простодушие националиста, которое ему нравилось иногда по-детски выставлять напоказ. Он любил хвастаться тем, что постоянно участвовал в каких-то пикетах, протестуя по самым различным поводам; он слышать не мог ни о каких проявлениях нормальной жизни при режиме Трухильо или Франко, и вечно рассказывал всякие жуткие истории о преследованиях, которым никто не верил. Когда начали ходить слухи о его исчезновении, многие сначала думали, что Галиндес сам это подстроил, чтобы придать себе вес, оказаться в центре внимания, а когда, наконец, слух этот подтвердился и стало ясно, к несчастью, что он действительно исчез и что мы никогда больше его не увидим, тогда мы поняли, что он вызывал у нас не только улыбку, но и некоторую теплоту. Он слишком верил в то, что говорил, и старался заставить нас поверить, а мы к этому времени уже чувствовали себя усталыми и разочарованными. Воинствующий активист? Да, возможно, он был бойцом. Он был ласковым, и ему нравилось играть с детьми, когда он приходил к нам. Да, он был очень терпелив с детьми, как это часто бывает с холостяками, которые приходят к нам в гости и стараются завоевать расположение хозяина дома, расточая похвалы его детям, коту, собаке, библиотеке, вину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
«Вы хотели поговорить со мной о Галиндесе, сеньорита? Нет, я не был знаком с ним в Испании, хотя знал многих из круга учеников Санчеса Романа, одного из самых выдающихся специалистов по праву периода Республики, которого можно сравнить только с Хименесом де Асуа. Не знал я его и в южноамериканской эмиграции, мы познакомились только в Нью-Йорке, когда нам обоим уже было порядочно. Он был своим в кругу басков и эмигрантов из Центральной Америки, всегда такой загадочный, что-то недоговаривал, прятал даже письма. По правде говоря, мы, испанцы, не принимали его слишком всерьез. Мы видели, что он часто бывает в ООН, связан с кругами эмигрантов и всегда так осторожен во всем, что касалось Франко, как и капитан Густаво Дуран. Но Густаво был иным, птица другого полета. Гармоничная личность, Галиндес же казался нам, испанцам, во всяком случае, – испанцам моего круга, профессорского, интриганом, просто интриганом. Да, мы не принимали его всерьез, а он, казалось, даже не замечал этого. Я обычно очень разборчив в своих дружеских привязанностях и не прилагал особых усилий, чтобы сблизиться с ним. Я встречал его только в доме Маргариты Уселай де Да Каль, где собирались профессора, жившие в Нью-Йорке: Эмилио Гонсалес Лопес, профессор Негрин, сын Негрина. Других он, по-моему, забавлял, но не думаю, чтобы они тоже принимали его всерьез. Он был из тех, кто кичится тем, чего у него нет, как говорили раньше: тем, что у него много земли в Гаване, другими словами, там, где никто не проверит, – есть она или нет. У Галиндеса было много земли в Стране Басков, и он вечно плел какие-то бессмысленные и бесцельные интриги. Вам кажется, что я говорю о нем слишком жестко?»
Да, он известен этим, писатель, столько лет проживший в эмиграции, один из немногих, кто по возвращении в Испанию был принят и признан интеллектуальной интеллигенцией и относится к этому признанию не без иронии – Франсиско Аяла, похожий на ироничного сокола. Он принимает тебя в своей квартире, образце довоенного мадридского благосостояния – широкая деревянная лестница в просторном вестибюле и благородная дверь. «Возможно, Гонсалес Лопес, если он жив, а мне кажется, что он жив, будет вам полезнее. Ему нравилось заниматься политикой, как и Галиндесу, в отличие от меня. Одно дело иметь политические идеи – они у меня всегда были, – но заниматься политикой? Ах, вы уже встречались с Гонсалесом Лопесом в Нью-Йорке? Конечно, это вполне естественно». Встречу с Гонсалесом Лопесом тебе устроила Кармен Ногес, из «Каса де Эспанья», и ты увидела старика, откровенно гордящегося тем, что, несмотря на возраст, сохранил светлую голову. Он ничего не забыл из Истории Республики, которая была его собственной историей, и в этой истории Галиндес, как и он сам, были остатками той трагедии. Он ценил в Галиндесе его способность к действию, которую недооценивали другие испанцы, жившие в Нью-Йорке, и он заверил тебя, что всегда принимал всерьез все, что было связано с Галиндесом, в том числе – и угрозы Трухильо. ФБР? ЦРУ? В уголках глаз дона Эмилио притаилась усмешка. Эти стучались к каждому из нас. А что из этого вышло – личное дело каждого. Он заметил твои попытки что-то выяснить, вытащить из него, при этом он не оставлял без внимания и паэлью, которую отправлял себе в рот с таким видом, словно это была плоть от плоти далекой Испании. Он уже очень стар, но, по всей видимости, относится к тем, кого не удивило исчезновение Галиндеса. «Это просто доказало: большая часть того, что он нам рассказывал, – правда. Хотя мне он не слишком много рассказывал. Честно говоря, я старался его избегать. Иногда наши пристрастия очень избирательны. Висенте Льоренс тоже его знал, они познакомились, кажется, в Санто-Доминго, и он что-то написал о «баске». Мы звали его «баск», и он вполне это заслужил, потому что работал баском – и это при том, что он даже не был баском в собственном смысле слова. Меня любой национализм раздражает и почти всегда напоминает о Гитлере и Пероне. Надо быть простоватым, чтобы стать националистом. Я был свидетелем зарождения двух ужасных национализмов: первый был национализмом преступников, второй – людей безответственных. Когда я был в Берлине, некоторые друзья просили нас, чтобы мы не высказывали вслух своих взглядов, потому, что они не доверяли своим детям. Юность нацизма, это было в тридцатые годы. Юность, которая пугала даже родителей нацистов, если они были не так безжалостны, как их дети.
Однажды эти юные нацисты образовали живой кордон, чтобы не дать мне выступить с лекцией, и только потому, что я опубликовал статью в газете «Соль», – меня попросил Ортега-и-Гассет, – где осуждался аншлюс. Даже это им было известно. Другой национализм – аргентинский, национализм Перона. Этот был от легкомыслия. Итальянский тоталитаризм был гротескным, гитлеровский – зловещим, а аргентинский – гнусным. Перон пригласил франкистского министра иностранных дел посетить Аргентину и устроил для него сборище соратников «безрубашечников». Мы с приятелем, тоже иммигрантом, пошли посмотреть. Обычная толпа, разнузданная и галдящая, после которой осталась вытоптанная и загаженная трава. Так что, как видите, мир тесен. Франкистского министра – мы когда-то вместе учились, его звали Мартин Артахо – этот сброд привел в такой ужас, что он сказал: «В Испании мы восстали, чтобы не дать таким людям, как эти, выйти на улицу». По сути, перонизм, так же как и франкизм, был движением военных, но они сделали вид, что главное – это безрубашечники. Любой национализм рифмуется с иррационализмом и восходит к идеалистическому убожеству немецкой философии XIX века. Галиндес? Он был на начальном этапе. Теоретизировал, облачал свой национализм в поэтические одежды, но если бы ему удалось водрузить свой национализм в Стране Басков, все бы кончилось точно так же: разговоры о расе, парады, гимны и толпы, вытаптывающие и гадящие на газоны. Должен признать, я мало общался с ним, поскольку еще не перебрался в Нью-Йорк, и приезжал только повидать своих испанских друзей, которые тут работали в разных учебных заведениях. Вы сами из Нью-Йорка? Нет? Почти нет людей, родившихся в Нью-Йорке. То же самое и в Мадриде. Я помню мое впечатление от Нью-Йорка, когда я мог уже сказать, что знаю город – это было впечатление смерти». – «Смерти?» – «Смерти. Гулять по этому городу часами, проходить ирреальные расстояния, и всегда на горизонте, хотя и далеком, маячит смерть. И везде в глаза тебе бросаются маски, люди в масках, возможно, потому, что они мертвы, опустошены. Помню, однажды я шел через университетский городок Колумбийского университета, в прекрасном настроении, любовался распускающимися цветами, как вдруг вижу кучку людей, которые разглядывают что-то на земле. Я подошел в недобрый час и увидел то же, что эти люди: девушку, она выбросилась из окна и разбилась. Она уже была мертва. И это не только мое впечатление. Если вы перечитаете «Поэт в Нью-Йорке» Лорки, вы тоже почувствуете это дыхание смерти». – «Любопытно, что вы связываете смерть с образом Нью-Йорка». – «Вы читали Мендосу, Эдуардо Мендосу?» – «Я знаю, что это». – «У него тоже есть образ смерти, связанный с Нью-Йорком. Возможно, это идет от сюрреализма, сеньорита, потому что Нью-Йорк – это огромные декорации, которые живут своей жизнью, как муравейник, но только внизу, на уровне улицы, а если вы поднимаете глаза, то видите город склепов. Мендоса описывает нью-йоркский труп как запакованную в пакет смерть, кто-то убитый в драке в ирландской таверне, парусиновый мешок, связанный кожаными ремнями, на Джексон-сквер, а сзади группа горожан протестует против открытия нового «Мак-Доналдса». – «Чтобы в Нью-Йорке протестовали против «Макдоналдса»? В мое время такое было невозможно…» – «А кроме того ветер, особенно если он холодный, вызывает мысль о смерти, а Манхэттен открыт всем ветрам. Галиндесу иногда казалось, что Нью-Йорк – это его Гефсиманский сад: «Никто не понимает меня в этом Вавилоне». – «Я не разделяю вашего энтузиазма относительно этого человека, сеньорита, хотя с уважением отношусь к его памяти, к тому, как он умер. Обратите внимание на это сравнение Нью-Йорка с Вавилоном. Вам не кажется, что это сравнение взято из проповеди священника-интегриста? Вавилон, или Город греха». – «Я понимаю это сравнение как образ города, где все чужое, где невозможно пустить корни». – «Возможно». И он надел свой черный берет, чтобы проводить тебя на улицу и пригласить выпить чашечку кофе, которого он не мог предложить тебе в своем доме-библиотеке. «Я недавно приехал и не разобрал вещи: ведь я иногда навещаю старушку Европу, чтобы прочитать курс лекций, не очень большой, и тут же возвращаюсь и всегда боюсь, не занял ли тут кто-нибудь мое место. Ведь у всех у нас, у эмигрантов, один комплекс: нам кажется, что никто не сохранит то пространство, что мы оставили позади себя, и тут мы правы». Он шагает рядом, вызывающе поглядывая вокруг, похожий на сокола, у которого стало плоховато с глазами, но ясности мышления он не утратил, и перечисляет тех, встреча с кем была бы полезнее для твоей работы: Малагон, Вела Занетти Гранель, Серрано Понсела, – «впрочем, что я говорю, Понсела умер, как и Висенте Льоренс. Стольких моих собратьев по эмиграции уже нет, что я иногда спрашиваю себя: Пако, ты-то еще жив или просто читаешь книгу?»
– Gora Euzkadi Askatuta!
Это вернулся насмешливый Рикардо. И с криком он бросается на тебя сзади, закрывает тебе глаза ладонями, но руки его задерживаются тут ненадолго и соскальзывают ниже, на твою грудь.
– Ах, ты! Да ты просто интриган!.. Слушай, знаешь, сегодня ты бы получил море удовольствия – Галиндеса назвали пустым интриганом.
– Какой это умник, интересно, назвал Галиндеса интриганом?
– Дон Франсиско Аяла.
– Ну, конечно, старики и дети всегда говорят правду. А как у тебя прошло с профессоршей из Нью-Йорка?
Мир Аялы замыкается музеем Прадо: он живет на одной из тех чинных улиц, что выходят к зданию Конгресса и хранят отзвук былых времен и былых нравов, даже задумчивую грусть былых времен. Напротив, квартира Маргариты Уселай расположена в мансарде, из окон которой открывается вид на парк Росалес, и кажется, будто она отыскала в Мадриде мансарду, каких полно на Шестой авеню, хотя Росалес – это маленький кусочек зелени, над которым нависло небо, похожее на небо с полотен Гойи, но написанных его шурином, придворным художником Байеу. Когда она смотрит на тебя, во взгляде ее – отблеск странной потаенной усмешки и нечто от ощущения собственной ирреальности. Она не считает себя человеком, который может рассказать что-то интересное о Галиндесе, хотя она была с ним знакома, общалась, и он много раз бывал у нее в гостях, в ее нью-йоркской квартире. Он был ни высокий, ни низкий. Ни умный, ни глупый. Он вел себя как типичный баск, из тех, которых раньше называли «северный крепыш», но при этом не был задирой. Скорее наоборот. Он мог быть очень обходителен – в манерах и словах, хотя любил говорить громко, как говорят громко эти баски, про которых думаешь, что у них луженая глотка. «Нет, я никогда не видела его с женщинами, в том смысле, какой принято вкладывать в эти слова, хотя у него была слава дамского угодника. Эвелин? Она была его ученицей, мы ее знали, очаровательная девушка. По правде говоря, мы никогда не принимали Галиндеса всерьез, в этом я согласна с тем, что вам сказал Аяла. Ему нравилось делать вид, что он причастен буквально ко всему, что он обо всем осведомлен, что в Нью-Йорке ничто не может произойти, чего бы он не знал, или появиться кто-нибудь, с кем он не знаком. И, конечно, он был баском, до такой степени, что смешно. У него было примитивное простодушие националиста, которое ему нравилось иногда по-детски выставлять напоказ. Он любил хвастаться тем, что постоянно участвовал в каких-то пикетах, протестуя по самым различным поводам; он слышать не мог ни о каких проявлениях нормальной жизни при режиме Трухильо или Франко, и вечно рассказывал всякие жуткие истории о преследованиях, которым никто не верил. Когда начали ходить слухи о его исчезновении, многие сначала думали, что Галиндес сам это подстроил, чтобы придать себе вес, оказаться в центре внимания, а когда, наконец, слух этот подтвердился и стало ясно, к несчастью, что он действительно исчез и что мы никогда больше его не увидим, тогда мы поняли, что он вызывал у нас не только улыбку, но и некоторую теплоту. Он слишком верил в то, что говорил, и старался заставить нас поверить, а мы к этому времени уже чувствовали себя усталыми и разочарованными. Воинствующий активист? Да, возможно, он был бойцом. Он был ласковым, и ему нравилось играть с детьми, когда он приходил к нам. Да, он был очень терпелив с детьми, как это часто бывает с холостяками, которые приходят к нам в гости и стараются завоевать расположение хозяина дома, расточая похвалы его детям, коту, собаке, библиотеке, вину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49