их заразил коммунистической заразой человек, который, называя себя представителем баскского народа, оскорблял тем самым один из самых древних и достойных народов Европы.
Вместо любви и благодарности коммунист Хесус Галиндес испытывал ненависть к народу, который пытался направить его мысли и поступки в русло, предначертанное нашим великим лидером, генералиссимусом Трухильо, дабы построить мощный бастион на пути распространения коммунистического зла. Доминиканская Республика была необходима коммунистам, чтобы превратить Карибский регион в советское болото. Но Трухильо разбил их, и коммунисты ему этого не простят, как бы их ни звали, – Галиндес, Арсиньегас или Орнес Куаску.
Поэтому нам, доминиканцам, безразлично все, что сказали или могут сказать коммунисты своим лживым языком. Именно потому, что они – коммунисты».
Когда вы шли по направлению к Доминиканскому институту латиноамериканской культуры, ты мучительно вспоминала эту статью, но она представлялась тебе смутным набором не связанных между собой фраз и абзацев; но вот пред тобой воочию предстал ее автор – тридцать лет спустя. Подтянутый, вежливый старик; тебе представили его четвертым или пятым среди гостей, собравшихся у пышного, выстроенного в колониальном стиле здания, где собралось много людей, среди которых были и родственники Куэльо, – все они представляли интеллигенцию Санто-Доминго. А вон тот, кого считают сыном Галиндеса. И ты мгновенно переводишь взгляд на невысокого тридцатилетнего мужчину, который держится очень церемонно и явно взволнован этим вечером, устроенным в честь его отца, – во всяком случае, именно это произносят его губы, хотя тебе кажется, что в его глазах читается другое. В саду, под огромными колоннами, поддерживающими здание, среди пальм расставлены рядами складные стулья, на которых и рассаживаются приглашенные. Ночь необыкновенно жаркая и душная, и ты с особой остротой чувствуешь это, когда, сидя за столом президиума рядом с Куэльо, еще двумя выступающими и представителем местных властей, пытаешься собраться с мыслями. Слева от стола – небольшая трибуна, и тебе предстоит выступать первой, после краткого представления, – «исследовательница, неустанно пытающаяся воздать должное памяти Галиндеса»; при этих словах предполагаемый сын Галиндеса одобрительно закивал головой и уставился на тебя ничего не говорящими глазами. Теперь твоя очередь. Ты начинаешь волноваться, как на экзамене: ты не знаешь, будет ли им интересно то, что интересно тебе; тебе кажется, что для всех, кроме стариков, Галиндес – просто жалкое напоминание о злодеяниях режима Трухильо, который они смутно помнят по своему детству или ранней юности. Но постепенно ты успокаиваешься, видя заинтересованность на лицах сидящих, и с удовольствием слышишь собственный голос, все более и более проникаясь к нему доверием. Ты намеренно опускаешь все имена, чтобы не задеть случайно кого-нибудь из присутствующих, которые могли участвовать в охоте на Галиндеса, хотя бы и на второстепенных ролях, или их детей. «Этика сопротивления, – говоришь ты в заключение, – это нечто больше, чем определенная историческая ситуация. Это в первую очередь отношение к власти, потому что власть всегда вызывает подозрения, – и это не анархистское высказывание, а утверждение, основанное на эмпирическом опыте. Любая власть стремится к обособлению и к созданию собственной легитимной базы, в том числе и демократическая власть». Это одно из любимых положений Нормана, первое, чему он тебя научил, и сейчас мысль эта понравилась присутствующим, которые наградили тебя аплодисментами. И Паласон, встав, крепко пожимает тебе руку и направляется к трибуне, собираясь выступить. Он раскладывает перед собой листки исписанной бумаги, надевает очки, поднимает правую руку, на секунду задерживает дыхание, а потом начинает говорить; голос его звучит бодро и энергично – пожалуй, даже слишком для его семидесяти лет. «Я хочу почтить память удивительного человека, одного из тех испанцев, что приехали в нашу страну посеять тут семена демократии, которую они безуспешно пытались привить на своей родной земле. И у меня есть все основания сделать это, потому что я имел честь быть знакомым с этим великим человеком, хотя и был тогда всего лишь молодым скромным адвокатом, занимавшимся трудовыми спорами; но именно поэтому я в некотором роде оказался причастен к забастовкам рабочих сахарной отрасли в 1945 году, которые, как впоследствии оказалось, имели самое непосредственное отношение к деятельности этого великого баска, Хесуса де Галиндеса. Я работал бок о бок с ним, и этот человек заразил меня своей серьезностью и уверенностью борца за светлое будущее, несгибаемого, твердого борца, титанического…» Тут голос Паласона утратил былую уверенность, рука его уже не так решительно рубит воздух и, в конце концов, успокаивается. Теперь он обеими руками держится за трибуну, тело его склоняется, а губы едва слышно шепчут что-то. Ты завороженно следишь за его выступлением, как вдруг понимаешь, что с ним что-то происходит, что он почти склоняется на трибуне, тело его валится влево, и ты едва успеваешь вскочить и подхватить старика. Его тяжелое тело падает тебе на руки, и ты оглядываешься на присутствующих, взглядом прося помочь. Сразу подбегают люди, и вместе с ними ты переносишь старика на стул, где его тело обвисает, напоминая тряпичную куклу, – рот искривлен, а взгляд устремлен в галактику, которой остальные не видят. Никто не суетится вокруг него – все замолкли, и когда ты говоришь, что нужно вызвать врача, никто особенно не торопится, словно все это было задумано заранее. Но пока ты развязываешь тугой узел галстука и верхние пуговицы рубашки, под которой грудь его вздымается в прерывистом дыхании, кто-то все-таки вызвал «скорую»; за спиной у тебя кто-то произносит только одно слово – «инсульт», и ты понимаешь, что это точное определение. «Скорая» приезжает с той неспешностью, которая отличает жизнь в тропиках; уложенный на носилки старый Паласон кажется беспомощным раненым зверьком, который молит о сострадании собственный организм. Однако среди присутствующих не заметно сострадания, и чей-то голос, ты не знаешь, чей, произносит: «Это была месть – или Трухильо, или Галиндеса». Кто-то даже улыбается, и когда ты говоришь, что нужно заканчивать встречу, поехать в больницу, вообще что-то предпринять, ты наталкиваешься на вежливый отказ. Решительнее всех отклоняет твое предложение второй оратор, мужчина приблизительно тех же лет, что и Паласон, которого гораздо больше интересует то, что он собирается сказать, чем то, что произошло. И словно по мановению волшебной палочки все возвращаются на свои места, и вечер продолжается, – оратор клянется в верности памяти Галиндеса, ты ведешь вечер, а «скорая» мчит через тропическую ночь человека, который может умереть, потому что пытался обмануть собственную память. Оратор выступает с блеском, и ни словом не поминает случившееся только что на их глазах. Об этом почти никто не упоминает и тогда, когда начинается обмен мнениями, и люди, интересуясь твоей работой, говорят, что о Хесусе Галиндесе почти забыли, хотя именем его и названы две улицы, – сначала одна маленькая улочка, а потом другая, в районе Осама. «Вы там еще не были?» – «У меня пока не было времени, я только что приехала». – «И долго тут пробудете? Вы бы поездили по острову, побывали на пляжах Гуайаканес, побывали в Сан-Педро-де-Макорис и в Ла-Романа, в районах, где выращивают табак. Места вдоль границы с Гаити очень красивы, и на севере есть совершенно пустынные пляжи, я люблю их даже больше, чем восточное побережье». Некоторые останавливают тебя, чтобы что-то сказать о Галиндесе, и последним к тебе подходит сын Галиндеса. У него теплые руки, и он взглядом старается выразить солидарность, чтобы угодить тебе. «Я потрясен тем, сколько вы делаете ради памяти моего отца». Он повторяет эту фразу по меньшей мере трижды, а Хосе Исраэль мягко тянет тебя за руку, стараясь увести. «Или мы уходим, или мы тут застряли навсегда, – говорит он, воспользовавшись паузой в тираде Галиндеса-младшего. – Лурдес уже ждет нас в машине. Надо заехать в больницу». И он замолкает, пока ты не засыпаешь его вопросами: «Почему люди так холодно отнеслись к случившемуся? Почему они не сразу отреагировали на приступ старика?» – «Мюриэл, мы тут все знаем друг друга, и в той или иной степени все полагают, что Паласон заигрался в прятки с собственной памятью: то он покрывал грязью Трухильо, то Галиндеса». И ты защищаешь Паласона, словно он этого достоин. «Но ведь у него хватило мужества, – говоришь ты, – признать собственное прошлое, и всем присутствующим оно было известно, а он знал это». – «Да, это так», – соглашаются Лурдес и Хосе Исраэль. В больнице ты впервые видишь этот желтоватый полумрак, неразлучный спутник бедности в тропиках, так не похожий на яркость, излучаемую лампами дневного света. Около двери реанимации стоят родственники Паласона, печальные, но вежливые, и их любезность тебя удивляет: ты чувствуешь себя прямой виновницей случившегося. «Положение стабилизируется… Конечно, ситуация серьезная, но, кажется, не безнадежная. Разве можно волноваться в его-то годы…» Они произносят все то, что обычно говорится в больницах или на похоронах. «Этот человек может умереть сегодня ночью, а он не больше других заслуживает этого. Непосредственные палачи сидят себе перед телевизором, неразличимые в желтоватом полумраке, а Паласон сломался, живя столько времени с двумя правдами в душе, – философствует Хосе Исраэль по дороге домой. – Да, он сломался, именно сломался: он очень ждал этого вечера, хоть и нервничал. Он понимал, через что ему придется пройти, и относился к этому очень серьезно». Хосе Исраэль и Лурдес живут в большом доме колониального периода, где уже ждут их некоторые участники вечера вместе с друзьями и родственниками. Они с интересом обсуждают возможную судьбу Паласона, но гораздо больше их интересует твоя работа, Испания и то, где ты выучилась так хорошо говорить по-испански. «Мы в Санто-Доминго всегда очень ревниво относились к нашим языковым особенностям, – говорит тебе преподаватель университета. – У нас всегда был комплекс, что мы слишком обеднили собственную речь». Доктор Антонио Саглуль, блестящий знаток доминиканских традиций и обычаев, сказал, что любой доминиканский оратор, какой бы культурой он ни обладал, всегда производит впечатление человека, у которого часть слов застряла в тех отделах головного мозга, где расположены наши языковые центры. «Вы легко можете угадать профессию говорящего, потому что он всегда пользуется профессиональными выражениями: врач – медицинскими, а политик, из этих малообразованных нынешних политиков, – словами, в которых не хватает букв, до такой степени они затерты. у коммунистов свой профессиональный словарь, но в нем не больше десяти страниц, не правда ли, Хосе Исраэль? Правые – те честнее, и когда им не хватает слов, они начинают размахивать руками, как глухонемые». Хосе Исраэль улыбается и, то и дело предлагая тебе что-нибудь выпить – виски, ром, вино, сок, – проводит тебя по комнате, переходя от одной группы к другой. Скоро ты начинаешь чувствовать себя совсем легко в этой большой гостиной, где Лурдес и ее сыновья, очень похожие на мать, занимают гостей, не переставая заботиться о том, чтобы те ели и пили. Некоторые из присутствующих историков заводят с тобой разговор о Галиндесе и удивляются, выяснив, что ты читала и книгу Мигеля А. Васкеса «Хесус де Галиндес, по прозвищу Баск», и исследование Бернардо Веги об испанской иммиграции 1939 года и становлении марксизма-ленинизма в Доминиканской Республике. Бернардо Вега даже прислал тебе свои последние выписки из переписки Трухильо, которые свидетельствуют о том, насколько близко к сердцу диктатор принимал все, связанное с Рамфисом, ставшего потом, в связи с разоблачениями, касавшимися его происхождения, пациентом психиатров. Вега считал, что именно этот момент и стал причиной необузданной ненависти Трухильо к Галиндесу. Тень диктатора еще присутствует здесь, она нет-нет да и заслонит собой память этих интеллигентных доминиканцев, отзывающихся о нем как о человеке, положившем начало эпохе, в которой они живут до сих пор. Его зверства стали теперь забавными историями, равно как и форма тирана, учрежденная специальным декретом в 1947 году: фрак особого покроя, отделанный золотом, весом в двенадцать килограммов, и головной убор, тоже отделанный золотом и перьями, перчатки тончайшей кожи, трехцветная лента с золотыми подвесками, лаковые туфли с золотыми пряжками, – как он справлялся с такой тяжестью под палящим тропическим солнцем? «Слова мои тускнеют, а чувства отступают, когда я вижу перед собой Трухильо, величие которого затмевает величие Колумба», – писал один испанский эмигрант, потрясенный количеством золота и перьев на униформе Трухильо. «Вы знаете статью в «Ла Насьон», где Трухильо сравнивают с младенцем Христом? Забавная статейка, она называется «Свершившееся чудо», и в ней описывается родной дом Рафаэля Леонидаса Трухильо как Вифлеемские ясли: «Все в природе пронизано восторгом… и странный, неземной свет окутывает невзрачный домик, где во всем сквозит трудолюбие и святость… Этот дом – наши Вифлеемские ясли… 24 октября 1891 года тут произошло чудо – родился Рафаэль Леонидас Трухильо-и-Молина!» Присутствующие вежливо смеются над собственным прошлым, которое не ушло бесследно, и свидетельством тому – переживший диктатора Балагер. И поединок Трухильо – Галиндес они воспринимают как часть этого прошлого, злой рок, от которого не мог уйти даже диктатор. Галиндес? Его поведение для них загадка. Они расспрашивают тебя об его идеологических взглядах, и тебе, хотя голова твоя и затуманена количеством выпитого рома, приходится демонстрировать свою эрудицию и напоминать присутствующим о статье Галиндеса, опубликованной в 1953 году в журнале «Герника». В этой статье он выступает против оголтелого баскского национализма и за ассимиляцию рабочих-иммигрантов, потому что некоторые из них, хоть и не имеют к Басконии никакого отношения, любят ее народ и готовы внести свой вклад в борьбу за его свободу и процветание. «Кроме того, – добавляет Галиндес, – единственное, что мы можем противопоставить коммунизму, – это более удачные решения проблем, и мы, баски, можем предложить в качестве основы для такого решения традиции нашего народа, который избежал революции, но живет достаточно хорошо благодаря свободе». – «Какая интересная мысль!» – «И совершенно необычная для того фанатичного времени». Хосе Исраэль молчит как сфинкс, пока ему не кажется, что пора переместиться в сад, и он помогает Лурдес, приглашая всех к столам, уставленным типичными блюдами доминиканской кухни. Ты слишком много выпила, и закусить как следует будет сейчас совсем не лишнее, поэтому ты накладываешь на тарелку всего понемножку, стремясь отведать каждого блюда, и заключаешь все это пирожным. «Полагается улыбаться, когда едите это пирожное, потому что оно называется «Радость», – говорит тебе кто-то с чисто креольской вежливостью. Здесь все – креольская культура и интеллигентная вежливость; большинство этих людей в прошлом боролись за прогресс, но постепенно отошли в сторону: годы брали свое. «Мне кажется, вы чем-то расстроены», – говорит тебе Лурдес, и ты признаешься, что не можешь забыть того, что произошло в Институте, что тебя не оставляет ощущение фатальности – произошло то, что должно было произойти, – и поразительной пассивности людей. «Вы очень точно выразились – «пассивность», нас приучили быть пассивными. В доминиканском варианте испанского языка есть особое выражение, которым обозначают человека, подозрительно относящегося ко всему, особенно когда дело касается политики, но не только ее. Это – сформированная всей нашей историей черта, Трухильо только несколько укрепил ее. Мы ничему не верим – обстоятельствам, людям, самим себе». – «Но вы всегда улыбаетесь». – «Конечно. Быть недоверчивым – не значит быть невежливым; мы улыбаемся и тому человеку, которому не верим». Но тут подходит Хосе Исраэль и интересуется твоими планами на завтрашний день, но просит тебя оставить свободное время, потому что, как он говорит: «Мы сегодня раскинули сети, и в них наверняка попалась какая-то рыбка». – «А если никто не почувствует к нам доверия?» – «Вы прекрасно знаете, что и люди, и народы иногда бросаются из одной крайности в другую. Говорят, что, когда испанцы высадились на этих островах, они обнаружили тут немых собак, которые не умели лаять. Много лет назад в тюрьме «Ла Куарента», за стенами которой мучили и убивали людей, кто-то повесил плакат:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Вместо любви и благодарности коммунист Хесус Галиндес испытывал ненависть к народу, который пытался направить его мысли и поступки в русло, предначертанное нашим великим лидером, генералиссимусом Трухильо, дабы построить мощный бастион на пути распространения коммунистического зла. Доминиканская Республика была необходима коммунистам, чтобы превратить Карибский регион в советское болото. Но Трухильо разбил их, и коммунисты ему этого не простят, как бы их ни звали, – Галиндес, Арсиньегас или Орнес Куаску.
Поэтому нам, доминиканцам, безразлично все, что сказали или могут сказать коммунисты своим лживым языком. Именно потому, что они – коммунисты».
Когда вы шли по направлению к Доминиканскому институту латиноамериканской культуры, ты мучительно вспоминала эту статью, но она представлялась тебе смутным набором не связанных между собой фраз и абзацев; но вот пред тобой воочию предстал ее автор – тридцать лет спустя. Подтянутый, вежливый старик; тебе представили его четвертым или пятым среди гостей, собравшихся у пышного, выстроенного в колониальном стиле здания, где собралось много людей, среди которых были и родственники Куэльо, – все они представляли интеллигенцию Санто-Доминго. А вон тот, кого считают сыном Галиндеса. И ты мгновенно переводишь взгляд на невысокого тридцатилетнего мужчину, который держится очень церемонно и явно взволнован этим вечером, устроенным в честь его отца, – во всяком случае, именно это произносят его губы, хотя тебе кажется, что в его глазах читается другое. В саду, под огромными колоннами, поддерживающими здание, среди пальм расставлены рядами складные стулья, на которых и рассаживаются приглашенные. Ночь необыкновенно жаркая и душная, и ты с особой остротой чувствуешь это, когда, сидя за столом президиума рядом с Куэльо, еще двумя выступающими и представителем местных властей, пытаешься собраться с мыслями. Слева от стола – небольшая трибуна, и тебе предстоит выступать первой, после краткого представления, – «исследовательница, неустанно пытающаяся воздать должное памяти Галиндеса»; при этих словах предполагаемый сын Галиндеса одобрительно закивал головой и уставился на тебя ничего не говорящими глазами. Теперь твоя очередь. Ты начинаешь волноваться, как на экзамене: ты не знаешь, будет ли им интересно то, что интересно тебе; тебе кажется, что для всех, кроме стариков, Галиндес – просто жалкое напоминание о злодеяниях режима Трухильо, который они смутно помнят по своему детству или ранней юности. Но постепенно ты успокаиваешься, видя заинтересованность на лицах сидящих, и с удовольствием слышишь собственный голос, все более и более проникаясь к нему доверием. Ты намеренно опускаешь все имена, чтобы не задеть случайно кого-нибудь из присутствующих, которые могли участвовать в охоте на Галиндеса, хотя бы и на второстепенных ролях, или их детей. «Этика сопротивления, – говоришь ты в заключение, – это нечто больше, чем определенная историческая ситуация. Это в первую очередь отношение к власти, потому что власть всегда вызывает подозрения, – и это не анархистское высказывание, а утверждение, основанное на эмпирическом опыте. Любая власть стремится к обособлению и к созданию собственной легитимной базы, в том числе и демократическая власть». Это одно из любимых положений Нормана, первое, чему он тебя научил, и сейчас мысль эта понравилась присутствующим, которые наградили тебя аплодисментами. И Паласон, встав, крепко пожимает тебе руку и направляется к трибуне, собираясь выступить. Он раскладывает перед собой листки исписанной бумаги, надевает очки, поднимает правую руку, на секунду задерживает дыхание, а потом начинает говорить; голос его звучит бодро и энергично – пожалуй, даже слишком для его семидесяти лет. «Я хочу почтить память удивительного человека, одного из тех испанцев, что приехали в нашу страну посеять тут семена демократии, которую они безуспешно пытались привить на своей родной земле. И у меня есть все основания сделать это, потому что я имел честь быть знакомым с этим великим человеком, хотя и был тогда всего лишь молодым скромным адвокатом, занимавшимся трудовыми спорами; но именно поэтому я в некотором роде оказался причастен к забастовкам рабочих сахарной отрасли в 1945 году, которые, как впоследствии оказалось, имели самое непосредственное отношение к деятельности этого великого баска, Хесуса де Галиндеса. Я работал бок о бок с ним, и этот человек заразил меня своей серьезностью и уверенностью борца за светлое будущее, несгибаемого, твердого борца, титанического…» Тут голос Паласона утратил былую уверенность, рука его уже не так решительно рубит воздух и, в конце концов, успокаивается. Теперь он обеими руками держится за трибуну, тело его склоняется, а губы едва слышно шепчут что-то. Ты завороженно следишь за его выступлением, как вдруг понимаешь, что с ним что-то происходит, что он почти склоняется на трибуне, тело его валится влево, и ты едва успеваешь вскочить и подхватить старика. Его тяжелое тело падает тебе на руки, и ты оглядываешься на присутствующих, взглядом прося помочь. Сразу подбегают люди, и вместе с ними ты переносишь старика на стул, где его тело обвисает, напоминая тряпичную куклу, – рот искривлен, а взгляд устремлен в галактику, которой остальные не видят. Никто не суетится вокруг него – все замолкли, и когда ты говоришь, что нужно вызвать врача, никто особенно не торопится, словно все это было задумано заранее. Но пока ты развязываешь тугой узел галстука и верхние пуговицы рубашки, под которой грудь его вздымается в прерывистом дыхании, кто-то все-таки вызвал «скорую»; за спиной у тебя кто-то произносит только одно слово – «инсульт», и ты понимаешь, что это точное определение. «Скорая» приезжает с той неспешностью, которая отличает жизнь в тропиках; уложенный на носилки старый Паласон кажется беспомощным раненым зверьком, который молит о сострадании собственный организм. Однако среди присутствующих не заметно сострадания, и чей-то голос, ты не знаешь, чей, произносит: «Это была месть – или Трухильо, или Галиндеса». Кто-то даже улыбается, и когда ты говоришь, что нужно заканчивать встречу, поехать в больницу, вообще что-то предпринять, ты наталкиваешься на вежливый отказ. Решительнее всех отклоняет твое предложение второй оратор, мужчина приблизительно тех же лет, что и Паласон, которого гораздо больше интересует то, что он собирается сказать, чем то, что произошло. И словно по мановению волшебной палочки все возвращаются на свои места, и вечер продолжается, – оратор клянется в верности памяти Галиндеса, ты ведешь вечер, а «скорая» мчит через тропическую ночь человека, который может умереть, потому что пытался обмануть собственную память. Оратор выступает с блеском, и ни словом не поминает случившееся только что на их глазах. Об этом почти никто не упоминает и тогда, когда начинается обмен мнениями, и люди, интересуясь твоей работой, говорят, что о Хесусе Галиндесе почти забыли, хотя именем его и названы две улицы, – сначала одна маленькая улочка, а потом другая, в районе Осама. «Вы там еще не были?» – «У меня пока не было времени, я только что приехала». – «И долго тут пробудете? Вы бы поездили по острову, побывали на пляжах Гуайаканес, побывали в Сан-Педро-де-Макорис и в Ла-Романа, в районах, где выращивают табак. Места вдоль границы с Гаити очень красивы, и на севере есть совершенно пустынные пляжи, я люблю их даже больше, чем восточное побережье». Некоторые останавливают тебя, чтобы что-то сказать о Галиндесе, и последним к тебе подходит сын Галиндеса. У него теплые руки, и он взглядом старается выразить солидарность, чтобы угодить тебе. «Я потрясен тем, сколько вы делаете ради памяти моего отца». Он повторяет эту фразу по меньшей мере трижды, а Хосе Исраэль мягко тянет тебя за руку, стараясь увести. «Или мы уходим, или мы тут застряли навсегда, – говорит он, воспользовавшись паузой в тираде Галиндеса-младшего. – Лурдес уже ждет нас в машине. Надо заехать в больницу». И он замолкает, пока ты не засыпаешь его вопросами: «Почему люди так холодно отнеслись к случившемуся? Почему они не сразу отреагировали на приступ старика?» – «Мюриэл, мы тут все знаем друг друга, и в той или иной степени все полагают, что Паласон заигрался в прятки с собственной памятью: то он покрывал грязью Трухильо, то Галиндеса». И ты защищаешь Паласона, словно он этого достоин. «Но ведь у него хватило мужества, – говоришь ты, – признать собственное прошлое, и всем присутствующим оно было известно, а он знал это». – «Да, это так», – соглашаются Лурдес и Хосе Исраэль. В больнице ты впервые видишь этот желтоватый полумрак, неразлучный спутник бедности в тропиках, так не похожий на яркость, излучаемую лампами дневного света. Около двери реанимации стоят родственники Паласона, печальные, но вежливые, и их любезность тебя удивляет: ты чувствуешь себя прямой виновницей случившегося. «Положение стабилизируется… Конечно, ситуация серьезная, но, кажется, не безнадежная. Разве можно волноваться в его-то годы…» Они произносят все то, что обычно говорится в больницах или на похоронах. «Этот человек может умереть сегодня ночью, а он не больше других заслуживает этого. Непосредственные палачи сидят себе перед телевизором, неразличимые в желтоватом полумраке, а Паласон сломался, живя столько времени с двумя правдами в душе, – философствует Хосе Исраэль по дороге домой. – Да, он сломался, именно сломался: он очень ждал этого вечера, хоть и нервничал. Он понимал, через что ему придется пройти, и относился к этому очень серьезно». Хосе Исраэль и Лурдес живут в большом доме колониального периода, где уже ждут их некоторые участники вечера вместе с друзьями и родственниками. Они с интересом обсуждают возможную судьбу Паласона, но гораздо больше их интересует твоя работа, Испания и то, где ты выучилась так хорошо говорить по-испански. «Мы в Санто-Доминго всегда очень ревниво относились к нашим языковым особенностям, – говорит тебе преподаватель университета. – У нас всегда был комплекс, что мы слишком обеднили собственную речь». Доктор Антонио Саглуль, блестящий знаток доминиканских традиций и обычаев, сказал, что любой доминиканский оратор, какой бы культурой он ни обладал, всегда производит впечатление человека, у которого часть слов застряла в тех отделах головного мозга, где расположены наши языковые центры. «Вы легко можете угадать профессию говорящего, потому что он всегда пользуется профессиональными выражениями: врач – медицинскими, а политик, из этих малообразованных нынешних политиков, – словами, в которых не хватает букв, до такой степени они затерты. у коммунистов свой профессиональный словарь, но в нем не больше десяти страниц, не правда ли, Хосе Исраэль? Правые – те честнее, и когда им не хватает слов, они начинают размахивать руками, как глухонемые». Хосе Исраэль улыбается и, то и дело предлагая тебе что-нибудь выпить – виски, ром, вино, сок, – проводит тебя по комнате, переходя от одной группы к другой. Скоро ты начинаешь чувствовать себя совсем легко в этой большой гостиной, где Лурдес и ее сыновья, очень похожие на мать, занимают гостей, не переставая заботиться о том, чтобы те ели и пили. Некоторые из присутствующих историков заводят с тобой разговор о Галиндесе и удивляются, выяснив, что ты читала и книгу Мигеля А. Васкеса «Хесус де Галиндес, по прозвищу Баск», и исследование Бернардо Веги об испанской иммиграции 1939 года и становлении марксизма-ленинизма в Доминиканской Республике. Бернардо Вега даже прислал тебе свои последние выписки из переписки Трухильо, которые свидетельствуют о том, насколько близко к сердцу диктатор принимал все, связанное с Рамфисом, ставшего потом, в связи с разоблачениями, касавшимися его происхождения, пациентом психиатров. Вега считал, что именно этот момент и стал причиной необузданной ненависти Трухильо к Галиндесу. Тень диктатора еще присутствует здесь, она нет-нет да и заслонит собой память этих интеллигентных доминиканцев, отзывающихся о нем как о человеке, положившем начало эпохе, в которой они живут до сих пор. Его зверства стали теперь забавными историями, равно как и форма тирана, учрежденная специальным декретом в 1947 году: фрак особого покроя, отделанный золотом, весом в двенадцать килограммов, и головной убор, тоже отделанный золотом и перьями, перчатки тончайшей кожи, трехцветная лента с золотыми подвесками, лаковые туфли с золотыми пряжками, – как он справлялся с такой тяжестью под палящим тропическим солнцем? «Слова мои тускнеют, а чувства отступают, когда я вижу перед собой Трухильо, величие которого затмевает величие Колумба», – писал один испанский эмигрант, потрясенный количеством золота и перьев на униформе Трухильо. «Вы знаете статью в «Ла Насьон», где Трухильо сравнивают с младенцем Христом? Забавная статейка, она называется «Свершившееся чудо», и в ней описывается родной дом Рафаэля Леонидаса Трухильо как Вифлеемские ясли: «Все в природе пронизано восторгом… и странный, неземной свет окутывает невзрачный домик, где во всем сквозит трудолюбие и святость… Этот дом – наши Вифлеемские ясли… 24 октября 1891 года тут произошло чудо – родился Рафаэль Леонидас Трухильо-и-Молина!» Присутствующие вежливо смеются над собственным прошлым, которое не ушло бесследно, и свидетельством тому – переживший диктатора Балагер. И поединок Трухильо – Галиндес они воспринимают как часть этого прошлого, злой рок, от которого не мог уйти даже диктатор. Галиндес? Его поведение для них загадка. Они расспрашивают тебя об его идеологических взглядах, и тебе, хотя голова твоя и затуманена количеством выпитого рома, приходится демонстрировать свою эрудицию и напоминать присутствующим о статье Галиндеса, опубликованной в 1953 году в журнале «Герника». В этой статье он выступает против оголтелого баскского национализма и за ассимиляцию рабочих-иммигрантов, потому что некоторые из них, хоть и не имеют к Басконии никакого отношения, любят ее народ и готовы внести свой вклад в борьбу за его свободу и процветание. «Кроме того, – добавляет Галиндес, – единственное, что мы можем противопоставить коммунизму, – это более удачные решения проблем, и мы, баски, можем предложить в качестве основы для такого решения традиции нашего народа, который избежал революции, но живет достаточно хорошо благодаря свободе». – «Какая интересная мысль!» – «И совершенно необычная для того фанатичного времени». Хосе Исраэль молчит как сфинкс, пока ему не кажется, что пора переместиться в сад, и он помогает Лурдес, приглашая всех к столам, уставленным типичными блюдами доминиканской кухни. Ты слишком много выпила, и закусить как следует будет сейчас совсем не лишнее, поэтому ты накладываешь на тарелку всего понемножку, стремясь отведать каждого блюда, и заключаешь все это пирожным. «Полагается улыбаться, когда едите это пирожное, потому что оно называется «Радость», – говорит тебе кто-то с чисто креольской вежливостью. Здесь все – креольская культура и интеллигентная вежливость; большинство этих людей в прошлом боролись за прогресс, но постепенно отошли в сторону: годы брали свое. «Мне кажется, вы чем-то расстроены», – говорит тебе Лурдес, и ты признаешься, что не можешь забыть того, что произошло в Институте, что тебя не оставляет ощущение фатальности – произошло то, что должно было произойти, – и поразительной пассивности людей. «Вы очень точно выразились – «пассивность», нас приучили быть пассивными. В доминиканском варианте испанского языка есть особое выражение, которым обозначают человека, подозрительно относящегося ко всему, особенно когда дело касается политики, но не только ее. Это – сформированная всей нашей историей черта, Трухильо только несколько укрепил ее. Мы ничему не верим – обстоятельствам, людям, самим себе». – «Но вы всегда улыбаетесь». – «Конечно. Быть недоверчивым – не значит быть невежливым; мы улыбаемся и тому человеку, которому не верим». Но тут подходит Хосе Исраэль и интересуется твоими планами на завтрашний день, но просит тебя оставить свободное время, потому что, как он говорит: «Мы сегодня раскинули сети, и в них наверняка попалась какая-то рыбка». – «А если никто не почувствует к нам доверия?» – «Вы прекрасно знаете, что и люди, и народы иногда бросаются из одной крайности в другую. Говорят, что, когда испанцы высадились на этих островах, они обнаружили тут немых собак, которые не умели лаять. Много лет назад в тюрьме «Ла Куарента», за стенами которой мучили и убивали людей, кто-то повесил плакат:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49