Будь я на твоем месте, уж я бы ему всыпал как следует! Теперь все над тобой будут смеяться.
– Ладно, Начин, что было, то было, не учи ученого, – весь позеленев, пробурчал Хуан-Тигр: он боялся, коль над ним и вправду все будут смеяться, опять дать себе волю и наломать дров. – Христа ради, оставь ты меня в покое, – прибавил он.
– Между нами говоря, Хуан, сдается мне, что ты как тот кабанчик, который всего боится: только листик зашуршит, а он уже и удирает. Но зато, если он и дал стрекача, берегись, не вставай ему никто поперек дороги.
– Уж и не знаю, какой я есть, мне это все равно, да и других оно тоже не касается. Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр! Оставьте вы меня в покое, не лезьте в мое логово. Отвяжитесь от меня все, никто мне не нужен, я хочу остаться один.
– Ха-ха-ха! Вот это я и хотел от тебя услышать. Ну так ведь ты и так уже один – и без неродного сына, и без разбойницы-служанки. Вот и делай все, что тебе вздумается, никто тебя не держит, теперь ты сам себе хозяин. Ты ведь как тот кабанчик, а тут, в городе, тебе понаставили ловушек. И зачем это ты здесь торчишь? Разве здесь тебя кто-нибудь понимает, кто-нибудь жалеет? Пошли со мной в Кампильин. Жизнь у меня там спокойная, никакой тебе суеты: и город рядом, и вроде как в деревне. Выйдешь за порог – и вот ты уже в волшебной стране, где живут духи и всякие разные твари с того света: хорошая это компания, честное слово! А вот ты не понимаешь, о чем кукует кукушка, не веришь ни в русалок, ни в леших, ни в домовых, ни в водяных, ни в кого. Но зато ты, чудак-человек, веришь людям. Где же твои глаза? Вот ты говоришь, будто все эти духи, которых я вижу вот этими самыми глазами и слышу вот этими самыми ушами, духи, которые живут в лесах и болотах, садятся на крышу моего дома или влетают в печную трубу, – все они, говоришь ты, существуют не на самом деле, а только в сказках, которые придумывает темная деревенщина: они, мол, только тени. Ну что ж. А по мне, так все эти мужчины и женщины, что толпятся вокруг нас, – они и есть самые настоящие тени. Только тени – и больше ничего. Думаешь, не так? Пошли со мной в Кампильин, и ты убедишься, что я тебя не обманываю. Пошли, ведь мы оба с тобой деревенские. Я уже старик, да и у тебя старость не за горами. Мы с тобой волки из одного логова. Пошли со мной: будем сидеть у камелька, вспоминать нашу молодость – так, глядишь, и сами помолодеем.
– Упаси Бог! Поскорее бы мне стать наконец старой развалиной, потому что сейчас я такой юнец, что дальше некуда: если уж и в молодости я не знал, что со мной будет дальше, то теперь и подавно… Как был я сумасшедшим так сумасшедшим и остался. Не веришь? Вот посмотрел бы ты на меня вчера вечером… Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр! Я теперь словно заново родился. Или как будто бы я повернул назад и опять иду по той же самой дороге. Нет, не пойду я с тобой в твою глухомань, не пойду. Там я быстро стану диким зверем, который живет сам по себе. Спасибо за приглашение, но лучше уж я останусь здесь. И чем больше вокруг меня будет толпиться народу, тем более одиноким буду я себя чувствовать. Меня загнали, затравили, заперли в клетку: как там ни бейся, а все равно из нее не выберешься. Приходится смириться. Что поделаешь – надо терпеть. Нет уж, ничего мне теперь не надо: как оно есть, так и ладно. Вот тебе и Хуан-Тигр. Вчера для меня все кончилось, – отрезал он, будто высекая эпитафию на своем могильном камне.
– Не хочешь, не надо, дело хозяйское. Но если вдруг передумаешь, вспомни, что я тебе сказал.
К вечеру базарная площадь опустела. Донья Илюминада заперла дверь своего магазина и, кутаясь в шаль, вышла на улицу. Хуан-Тигр не сдвинулся с места. Колокола церкви святого Исидора зазвонили по покойнику, и вскоре на площади появилась траурная процессия: это хоронили Кармону. Все, кто был на рынке, присоединились к шествию, но Хуан-Тигр все еще колебался, не зная, идти ему со всеми или нет, но тут подоспела донья Илюминада, которая вела за руку Кармину. Вдова подошла к нему и сказала:
– Пойдемте с нами на похороны. Мне удалось убедить всех, что вы ни в чем не виноваты. Правда, сделать это было непросто, но этот вот ангелочек мне помог. Хоть сейчас-то, нелюдим вы этакий, не натворите по своей простоте новых глупостей, а то люди опять начнут о вас болтать бог весть что.
Некоторые из плакальщиц, сопровождавших траурный кортеж, на ходу останавливались, пытливо разглядывая вдову и Хуана-Тигра, который, повернувшись к донье Илюминаде, смотрел на нее покорно и умоляюще.
– Если бы не эти печальные обстоятельства, – сказала вдова Гонгора, – то я бы посмеялась над той дурацкой миной, которую вы сейчас состроили. Делайте что я вам говорю. Кармина, поцелуй сеньора Хуана: вчера вечером он подал тебе милостыню и зашел к твоей бедной матери, надеясь облегчить ее страдания.
Хуан-Тигр быстро накрыл свои товары брезентом, а потом подставил щеку девчушке, поцелуй которой заставил его испытать сладостное волнение. Взяв Кармину за руку, он крепко, в знак ответной благодарности, пожал ее.
– Ой, больно! – пискнула Кармина.
– Не жмите так сильно, друг мой. Прости его, деточка: это он нечаянно. Что поделаешь, он, даже лаская, причиняет боль.
– Как же хорошо вы меня понимаете, донья Илюминада! Да, именно боль и даже кое-что похуже.
– Хорошо понимаю? Да нет, вряд ли…
Хуану-Тигру представлялось, будто поцелуй сиротки оставил на его щеке явственно различимый знак – как стигмат. Он гордо вышагивал, самодовольный, как новобранец, который, выпятив грудь, выставляет напоказ чужой орден, хотя сам еще и не нюхал пороха. Тут одна из кумушек шепнула на ухо другой:
– Посмотри-ка ты на него! Мало того что он прикончил Кармону (а это уж как пить дать!), так он еще прямо и сияет, будто радуясь тому, что натворил. Но Бог – Он все видит, и, когда настанет Страшный Суд, вся эта нечисть всплывет наружу! Ох, грехи наши тяжкие!
Когда шествие приблизилось к стоящей на городской окраине церкви праведного Лазаря, дальше которой плакальщики обычно уже не идут, Хуан-Тигр сказал, что пойдет и на кладбище. Но донья Илюминада не хотела, чтобы малютка видела, как ее мать навсегда исчезнет под землей, в черной пасти могилы: это зрелище оставило бы в ее душе неизгладимо тягостное воспоминание. И поэтому Хуан-Тигр, не желавший выпускать руки Кармины, вынужден был вернуться вместе с ними.
– А кто оплачивает похороны? Я бы тоже мог внести свою лепту, – заметил он.
– Не волнуйтесь: все уже уплачено.
«Все ли? А что будет с сироткой?» – подумал Хуан-Тигр, который в ее присутствии не решался спросить об этом прямо, а потому вынужден был изъясняться намеками, полагая, что проницательная вдова поймет, о чем речь.
– Все ли? – спросил Хуан-Тигр.
– Да, все.
– Но ведь кое-что…
– Нет, все. Да, кстати: поскольку мы с вами сегодня еще толком не разговаривали, то позвольте мне выразить свое соболезнование и вам: одни теряют родителей, другие – детей. И еще неизвестно, что хуже, хотя первое все-таки естественнее. Легко обрести другого ребенка, но вот найти нового отца не так-то просто. А уж тем более – мать, хотя, конечно, всякое бывает.
– Да уж, неважное это утешеньице.
– А я и не собираюсь вас утешать. Колас уехал ни с кем не простившись, а это все равно что уйти из дома с ключом в кармане. Уйти, чтобы вернуться в самый неожиданный момент. И он обязательно вернется, даже не сомневайтесь!
– Если только его не пробьет пуля какого-нибудь мятежника.
– Не дай-то Бог.
– И даже если он вернется, что из того: Колас для меня уже потерян.
– Потерян? Послушайте-ка меня, друг мой. Колас поступил как нельзя лучше: он не стал наказывать ту, которая его отвергла, но уехал, чтобы доказать всему свету, какой он храбрец. Он поступил благородно, как настоящий странствующий рыцарь, – в наше время таких уж и не сыщешь.
– Надо же, а мне это и в голову не приходило.
– Это во-первых. А во-вторых, только в разлуке и можно проверить, любишь ли на самом деле. Колас уехал, и теперь вы сможете наконец убедиться, насколько он вам дорог и действительно ли дороже всего на свете.
– Так это и без того ясно.
– Тем лучше. Колас, на какое-то время пожертвовав своей свободой, возвращает вам вашу. Пройдет сколько-то времени… Вы останетесь таким, как были? Что ж, тогда вы ничего не теряете, но, наоборот, только приобретаете: так вы еще крепче убедитесь в том, что ваша отеческая любовь неизменна. Но если тем временем в вашем сердце зародится новое чувство, то вы, по крайней мере, будете благодарны Коласу за то, что он вовремя уехал и не помешал вам.
– Вашими бы устами да мед пить! Сразу видно, что вы родом из Толедо, где растут абрикосы со сладкой косточкой. Послушать вас, так у нас не жизнь, а малина. Значит, по-вашему, мне надо бы теперь веселиться, как бубну с висюльками: чем сильнее по нему бьют, тем радостнее он звенит! Уж и не знаю, как вам ответить, да только вы меня не убедили.
На самом же деле Хуан-Тигр от всей души желал, чтобы вдова оказалась права. Но он не решался и думать об этом из опасения, что его надежды могут рухнуть. Вздохнув, Хуан-Тигр добавил:
– И все-таки жаль, что Веспасиано сейчас нет в Пиларесе! Я бы его спросил, что он обо всем этом думает… И если бы он сказал то же, что и вы, я бы успокоился.
Разговаривая, они подошли к дому доньи Илюминады. Открыв дверь, вдова пригласила Хуана-Тигра войти, но тот отказался. Темнело. И Хуан-Тигр бесцельно побрел по городу, по его безлюдным улицам. Ему не хотелось возвращаться в свое опустевшее жилище, которое одновременно и манило его, и вселяло ужас. Долго он блуждал, пока ноги сами не привели его домой. На соборных часах пробило десять, и каждый их удар, казалось, обрушивался ему прямо на голову, толкал в затылок: «Ну что ты встал? Входи же! Поживей! Поторапливайся!» И Хуан-Тигр открыл дверь, поднялся по лестнице… Весь день он ничего не ел, и теперь, вытащив из стенного шкафчика хлеб и сыр, Хуан-Тигр, не присаживаясь, перекусил.
Совершенно ослабев душой, он ослабел и телом. Сотрясаемый бурей сомнений, он стоял покачиваясь, как дерево в ненастье. Он уже подошел было к своей спальне, но вдруг резко, одним махом, чтобы не передумать распахнул дверь в комнату Коласа. Бегло оглядевшись Хуан-Тигр заметил, что Колас ничего не взял с собой – вот его костюмы – будничный и выходной, вот его белье вот обувь… «Голеньким я принес его в мой дом – без ничего он и ушел отсюда. Чтобы не быть мне должным, Колас ушел отсюда с пустыми руками. Наверное, еще вчера вечером у него была здесь военная форма, а я так и не увидел, как она на нем сидит. Вот уж, наверное, в ней он такой красавчик! Когда же мы опять с тобой увидимся, сыночек?»
Хуан-Тигр решил ничего не трогать в этой комнате, оставив все как есть. Пусть тогда Колас, вернувшись, сразу же вспомнит, как он отсюда уходил. И поймет, что только он один и может заполнить ту пустоту, которая образовалась здесь после того, как он покинул свой дом. А пока Колас далеко отсюда, пусть его спальня останется музеем, собранием реликвий.
Собравшись уходить, Хуан-Тигр заметил, что к двери булавкой приколота записка. В ней было написано:
«Простите меня, отец. Сейчас, когда я узнал, что у меня нет отца, вы стали мне еще ближе, чем раньше, – настоящим отцом. Не думайте, что я неблагодарный. Надеюсь, что я еще поживу и смогу доказать вам мою любовь. Как мне хочется верить, что вы меня все-таки простите! Отец мой, дорогой мой отец! Да, я сбежал, но сбежал только потому, что кто-то вышвырнул меня вон, как ненужную вещь».
Рыдая, Хуан-Тигр целовал строчки, написанные рукой Коласа. Рыдал – и говорил сам с собой:
– Да как же мне тебя не простить, бедный мой птенчик! Орленок, ты выпал из гнезда, а я подобрал тебя, отогрел на своей груди… И вот у тебя подросли крылья, и ты улетел! Что ж, лети высоко-высоко – там, где тебя никто не подстрелит. Нет, это ты должен меня простить: я-то, старый дурак, хотел подрезать тебе крылья! Давай, давай бей этих дикарей-индейцев и возвращайся поскорее домой. Возвращайся генералом – никак не меньше. И пусть кусает себе локти та девчонка, которая тебя бросила. Уж тогда-то ты на нее и не взглянешь!
И Хуан-Тигр удалился к себе в каморку. Письмо Коласа он спрятал на волосатой груди, положив его в висевший на шее кошелечек, где хранились другие драгоценные, донельзя засаленные бумажки, на которых какими-то таинственными иероглифами были обозначены размеры и местонахождение его капиталов. Хуан-Тигр вошел в свою комнату и увидел груды разбросанного по полу зерна. Как же этот беспорядок похож на то, что творится у него в душе! А ведь еще совсем недавно в мыслях и чувствах Хуана-Тигра царил полный порядок, бывший результатом его богатого жизненного опыта, благодаря которому все подвергалось строгой классификации и точной оценке. Теперь же, после совершившегося вчера вечером душевного переворота, здесь все перепуталось и смешалось… «Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр!» Нет, он уже не в состоянии ни о чем думать: в голове сплошной туман. И, едва опустившись на тюфяк, он сразу же захрапел, даже не заметив, как погрузился в сон…
На следующий день Хуан-Тигр решил начать трудное дело. Ему предстояло привести в порядок душу, перетрясти все свои мысли. Нужно было действовать осторожно, чтобы не разбудить в себе того зверя, который, чуть что, опять мог подняться на дыбы. «Эх, Хуан, Хуан, ты все такой же дикий, как и в молодости. Ну погоди! Я всажу в тебя шпоры, я тебя взнуздаю – будешь меня слушаться, будешь мне служить!» Опять, как в молодости, им овладела жажда мести, которая туманит рассудок, ослепляя его. Всего за одну ночь, словно под воздействием волшебной алхимии сна, любовь Хуана-Тигра к Коласу внезапно превратилась в мстительную ненависть к той незнакомке, которая вышвырнула юношу – по его собственному выражению – как ненужную вещь. Хотя… кого же на самом деле имел в виду Колас, писавший, что его вышвырнули, как ненужную вещь? Из записки этого нельзя было понять: то ли Колас писал это про девчонку, то ли про него, про Хуана-Тигра. Но раз уж Колас так тяжело переживал последний разговор со своим приемным отцом и просил у него прощения, то, выходит, виной всему эта пока еще неизвестная девчонка. Значит, Хуан-Тигр тем более имеет полное право ее ненавидеть, значит, он просто обязан отомстить ей. Но уж на этот-то раз он станет мстить хладнокровно: все хорошенько обдумав, он уже не будет, как в прошлый раз, терять рассудок, не будет, как в прошлый раз, причинять себе такие страдания… В прошлый раз… Подобно тому как ураган, поднимая в воздух целые пласты земли, выбрасывает наружу гробы и рассыпает кости мертвецов, так и буря, неистовствовавшая (но, слава Богу, кажется, понемногу утихавшая) в сердце Хуана-Тигра, была готова, как он того опасался, выбросить на поверхность сознания исчезнувшие и, казалось бы, навсегда погребенные в памяти воспоминания.
В тот день облако печали, неизменно окутывавшее донью Илюминаду, ненадолго рассеялось, и из-под него блеснул веселый солнечный лучик. Это произошло после того, как Хуан-Тигр зашел в магазинчик вдовы и спросил ее об участи осиротевшей Кармины.
– Я же вам еще вчера сказала, что все в порядке, – ответила донья Илюминада.
– Да, вы женщина решительная, хоть о себе и не трубите: что задумаете, то и исполните. И все-таки что же вы решили?
– Мне не хватает только одного – вашего согласия.
– Моего?
– Да, вашего. Все зависит от того, согласитесь вы это сделать или нет. Как скажете, так и будет.
– Уж и не знаю, что вам ответить: я весь прямо как на иголках. В приют ее отдавать вы, конечно, не станете. А вот какое-нибудь приличное общежитие – это другое дело.
– Какой же вы бессердечный! Неужели же вы можете оставить девчушку в чужом доме?
– Я? Оставить? А почему я?
– Я уверена, что лучше всего было бы, если бы Кармину кто-нибудь удочерил: так она будет как в своей семье. Ну, скажем, какой-нибудь одинокий человек – со средствами, богобоязненный, добрый… Ну так отвечайте же: все зависит только от вас.
Только теперь Хуан-Тигр понял, что вдова хочет пристроить Кармину именно ему. Он почувствовал, как снова вспыхнула его щека, обожженная вчера, как священным огнем, поцелуем Кармины. Скажи донья Илюминада еще хоть слово, и он взял бы сиротку к себе: Хуан-Тигр уже представлял себе, как все оно будет потом, когда они заживут вдвоем. Но всегда, когда воля его покидала, он начинал злиться на самого себя, и тогда все его слова и жесты сразу же становились грубыми и резкими, словно ему приходилось отбиваться от обидчиков. Вот и теперь Хуан-Тигр не сдержался:
– Разрази меня гром!.. Уж одной сироткой я сыт по горло! Вы что, совсем ослепли? Чур меня! Нашли дурака! Делать мне больше нечего! Нет уж, ищите другую наседку, чтоб она высиживала кукушкины яйца! – Хуан-Тигр раздражался все сильнее и сильнее, словно бык, которого кусает овод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Ладно, Начин, что было, то было, не учи ученого, – весь позеленев, пробурчал Хуан-Тигр: он боялся, коль над ним и вправду все будут смеяться, опять дать себе волю и наломать дров. – Христа ради, оставь ты меня в покое, – прибавил он.
– Между нами говоря, Хуан, сдается мне, что ты как тот кабанчик, который всего боится: только листик зашуршит, а он уже и удирает. Но зато, если он и дал стрекача, берегись, не вставай ему никто поперек дороги.
– Уж и не знаю, какой я есть, мне это все равно, да и других оно тоже не касается. Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр! Оставьте вы меня в покое, не лезьте в мое логово. Отвяжитесь от меня все, никто мне не нужен, я хочу остаться один.
– Ха-ха-ха! Вот это я и хотел от тебя услышать. Ну так ведь ты и так уже один – и без неродного сына, и без разбойницы-служанки. Вот и делай все, что тебе вздумается, никто тебя не держит, теперь ты сам себе хозяин. Ты ведь как тот кабанчик, а тут, в городе, тебе понаставили ловушек. И зачем это ты здесь торчишь? Разве здесь тебя кто-нибудь понимает, кто-нибудь жалеет? Пошли со мной в Кампильин. Жизнь у меня там спокойная, никакой тебе суеты: и город рядом, и вроде как в деревне. Выйдешь за порог – и вот ты уже в волшебной стране, где живут духи и всякие разные твари с того света: хорошая это компания, честное слово! А вот ты не понимаешь, о чем кукует кукушка, не веришь ни в русалок, ни в леших, ни в домовых, ни в водяных, ни в кого. Но зато ты, чудак-человек, веришь людям. Где же твои глаза? Вот ты говоришь, будто все эти духи, которых я вижу вот этими самыми глазами и слышу вот этими самыми ушами, духи, которые живут в лесах и болотах, садятся на крышу моего дома или влетают в печную трубу, – все они, говоришь ты, существуют не на самом деле, а только в сказках, которые придумывает темная деревенщина: они, мол, только тени. Ну что ж. А по мне, так все эти мужчины и женщины, что толпятся вокруг нас, – они и есть самые настоящие тени. Только тени – и больше ничего. Думаешь, не так? Пошли со мной в Кампильин, и ты убедишься, что я тебя не обманываю. Пошли, ведь мы оба с тобой деревенские. Я уже старик, да и у тебя старость не за горами. Мы с тобой волки из одного логова. Пошли со мной: будем сидеть у камелька, вспоминать нашу молодость – так, глядишь, и сами помолодеем.
– Упаси Бог! Поскорее бы мне стать наконец старой развалиной, потому что сейчас я такой юнец, что дальше некуда: если уж и в молодости я не знал, что со мной будет дальше, то теперь и подавно… Как был я сумасшедшим так сумасшедшим и остался. Не веришь? Вот посмотрел бы ты на меня вчера вечером… Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр! Я теперь словно заново родился. Или как будто бы я повернул назад и опять иду по той же самой дороге. Нет, не пойду я с тобой в твою глухомань, не пойду. Там я быстро стану диким зверем, который живет сам по себе. Спасибо за приглашение, но лучше уж я останусь здесь. И чем больше вокруг меня будет толпиться народу, тем более одиноким буду я себя чувствовать. Меня загнали, затравили, заперли в клетку: как там ни бейся, а все равно из нее не выберешься. Приходится смириться. Что поделаешь – надо терпеть. Нет уж, ничего мне теперь не надо: как оно есть, так и ладно. Вот тебе и Хуан-Тигр. Вчера для меня все кончилось, – отрезал он, будто высекая эпитафию на своем могильном камне.
– Не хочешь, не надо, дело хозяйское. Но если вдруг передумаешь, вспомни, что я тебе сказал.
К вечеру базарная площадь опустела. Донья Илюминада заперла дверь своего магазина и, кутаясь в шаль, вышла на улицу. Хуан-Тигр не сдвинулся с места. Колокола церкви святого Исидора зазвонили по покойнику, и вскоре на площади появилась траурная процессия: это хоронили Кармону. Все, кто был на рынке, присоединились к шествию, но Хуан-Тигр все еще колебался, не зная, идти ему со всеми или нет, но тут подоспела донья Илюминада, которая вела за руку Кармину. Вдова подошла к нему и сказала:
– Пойдемте с нами на похороны. Мне удалось убедить всех, что вы ни в чем не виноваты. Правда, сделать это было непросто, но этот вот ангелочек мне помог. Хоть сейчас-то, нелюдим вы этакий, не натворите по своей простоте новых глупостей, а то люди опять начнут о вас болтать бог весть что.
Некоторые из плакальщиц, сопровождавших траурный кортеж, на ходу останавливались, пытливо разглядывая вдову и Хуана-Тигра, который, повернувшись к донье Илюминаде, смотрел на нее покорно и умоляюще.
– Если бы не эти печальные обстоятельства, – сказала вдова Гонгора, – то я бы посмеялась над той дурацкой миной, которую вы сейчас состроили. Делайте что я вам говорю. Кармина, поцелуй сеньора Хуана: вчера вечером он подал тебе милостыню и зашел к твоей бедной матери, надеясь облегчить ее страдания.
Хуан-Тигр быстро накрыл свои товары брезентом, а потом подставил щеку девчушке, поцелуй которой заставил его испытать сладостное волнение. Взяв Кармину за руку, он крепко, в знак ответной благодарности, пожал ее.
– Ой, больно! – пискнула Кармина.
– Не жмите так сильно, друг мой. Прости его, деточка: это он нечаянно. Что поделаешь, он, даже лаская, причиняет боль.
– Как же хорошо вы меня понимаете, донья Илюминада! Да, именно боль и даже кое-что похуже.
– Хорошо понимаю? Да нет, вряд ли…
Хуану-Тигру представлялось, будто поцелуй сиротки оставил на его щеке явственно различимый знак – как стигмат. Он гордо вышагивал, самодовольный, как новобранец, который, выпятив грудь, выставляет напоказ чужой орден, хотя сам еще и не нюхал пороха. Тут одна из кумушек шепнула на ухо другой:
– Посмотри-ка ты на него! Мало того что он прикончил Кармону (а это уж как пить дать!), так он еще прямо и сияет, будто радуясь тому, что натворил. Но Бог – Он все видит, и, когда настанет Страшный Суд, вся эта нечисть всплывет наружу! Ох, грехи наши тяжкие!
Когда шествие приблизилось к стоящей на городской окраине церкви праведного Лазаря, дальше которой плакальщики обычно уже не идут, Хуан-Тигр сказал, что пойдет и на кладбище. Но донья Илюминада не хотела, чтобы малютка видела, как ее мать навсегда исчезнет под землей, в черной пасти могилы: это зрелище оставило бы в ее душе неизгладимо тягостное воспоминание. И поэтому Хуан-Тигр, не желавший выпускать руки Кармины, вынужден был вернуться вместе с ними.
– А кто оплачивает похороны? Я бы тоже мог внести свою лепту, – заметил он.
– Не волнуйтесь: все уже уплачено.
«Все ли? А что будет с сироткой?» – подумал Хуан-Тигр, который в ее присутствии не решался спросить об этом прямо, а потому вынужден был изъясняться намеками, полагая, что проницательная вдова поймет, о чем речь.
– Все ли? – спросил Хуан-Тигр.
– Да, все.
– Но ведь кое-что…
– Нет, все. Да, кстати: поскольку мы с вами сегодня еще толком не разговаривали, то позвольте мне выразить свое соболезнование и вам: одни теряют родителей, другие – детей. И еще неизвестно, что хуже, хотя первое все-таки естественнее. Легко обрести другого ребенка, но вот найти нового отца не так-то просто. А уж тем более – мать, хотя, конечно, всякое бывает.
– Да уж, неважное это утешеньице.
– А я и не собираюсь вас утешать. Колас уехал ни с кем не простившись, а это все равно что уйти из дома с ключом в кармане. Уйти, чтобы вернуться в самый неожиданный момент. И он обязательно вернется, даже не сомневайтесь!
– Если только его не пробьет пуля какого-нибудь мятежника.
– Не дай-то Бог.
– И даже если он вернется, что из того: Колас для меня уже потерян.
– Потерян? Послушайте-ка меня, друг мой. Колас поступил как нельзя лучше: он не стал наказывать ту, которая его отвергла, но уехал, чтобы доказать всему свету, какой он храбрец. Он поступил благородно, как настоящий странствующий рыцарь, – в наше время таких уж и не сыщешь.
– Надо же, а мне это и в голову не приходило.
– Это во-первых. А во-вторых, только в разлуке и можно проверить, любишь ли на самом деле. Колас уехал, и теперь вы сможете наконец убедиться, насколько он вам дорог и действительно ли дороже всего на свете.
– Так это и без того ясно.
– Тем лучше. Колас, на какое-то время пожертвовав своей свободой, возвращает вам вашу. Пройдет сколько-то времени… Вы останетесь таким, как были? Что ж, тогда вы ничего не теряете, но, наоборот, только приобретаете: так вы еще крепче убедитесь в том, что ваша отеческая любовь неизменна. Но если тем временем в вашем сердце зародится новое чувство, то вы, по крайней мере, будете благодарны Коласу за то, что он вовремя уехал и не помешал вам.
– Вашими бы устами да мед пить! Сразу видно, что вы родом из Толедо, где растут абрикосы со сладкой косточкой. Послушать вас, так у нас не жизнь, а малина. Значит, по-вашему, мне надо бы теперь веселиться, как бубну с висюльками: чем сильнее по нему бьют, тем радостнее он звенит! Уж и не знаю, как вам ответить, да только вы меня не убедили.
На самом же деле Хуан-Тигр от всей души желал, чтобы вдова оказалась права. Но он не решался и думать об этом из опасения, что его надежды могут рухнуть. Вздохнув, Хуан-Тигр добавил:
– И все-таки жаль, что Веспасиано сейчас нет в Пиларесе! Я бы его спросил, что он обо всем этом думает… И если бы он сказал то же, что и вы, я бы успокоился.
Разговаривая, они подошли к дому доньи Илюминады. Открыв дверь, вдова пригласила Хуана-Тигра войти, но тот отказался. Темнело. И Хуан-Тигр бесцельно побрел по городу, по его безлюдным улицам. Ему не хотелось возвращаться в свое опустевшее жилище, которое одновременно и манило его, и вселяло ужас. Долго он блуждал, пока ноги сами не привели его домой. На соборных часах пробило десять, и каждый их удар, казалось, обрушивался ему прямо на голову, толкал в затылок: «Ну что ты встал? Входи же! Поживей! Поторапливайся!» И Хуан-Тигр открыл дверь, поднялся по лестнице… Весь день он ничего не ел, и теперь, вытащив из стенного шкафчика хлеб и сыр, Хуан-Тигр, не присаживаясь, перекусил.
Совершенно ослабев душой, он ослабел и телом. Сотрясаемый бурей сомнений, он стоял покачиваясь, как дерево в ненастье. Он уже подошел было к своей спальне, но вдруг резко, одним махом, чтобы не передумать распахнул дверь в комнату Коласа. Бегло оглядевшись Хуан-Тигр заметил, что Колас ничего не взял с собой – вот его костюмы – будничный и выходной, вот его белье вот обувь… «Голеньким я принес его в мой дом – без ничего он и ушел отсюда. Чтобы не быть мне должным, Колас ушел отсюда с пустыми руками. Наверное, еще вчера вечером у него была здесь военная форма, а я так и не увидел, как она на нем сидит. Вот уж, наверное, в ней он такой красавчик! Когда же мы опять с тобой увидимся, сыночек?»
Хуан-Тигр решил ничего не трогать в этой комнате, оставив все как есть. Пусть тогда Колас, вернувшись, сразу же вспомнит, как он отсюда уходил. И поймет, что только он один и может заполнить ту пустоту, которая образовалась здесь после того, как он покинул свой дом. А пока Колас далеко отсюда, пусть его спальня останется музеем, собранием реликвий.
Собравшись уходить, Хуан-Тигр заметил, что к двери булавкой приколота записка. В ней было написано:
«Простите меня, отец. Сейчас, когда я узнал, что у меня нет отца, вы стали мне еще ближе, чем раньше, – настоящим отцом. Не думайте, что я неблагодарный. Надеюсь, что я еще поживу и смогу доказать вам мою любовь. Как мне хочется верить, что вы меня все-таки простите! Отец мой, дорогой мой отец! Да, я сбежал, но сбежал только потому, что кто-то вышвырнул меня вон, как ненужную вещь».
Рыдая, Хуан-Тигр целовал строчки, написанные рукой Коласа. Рыдал – и говорил сам с собой:
– Да как же мне тебя не простить, бедный мой птенчик! Орленок, ты выпал из гнезда, а я подобрал тебя, отогрел на своей груди… И вот у тебя подросли крылья, и ты улетел! Что ж, лети высоко-высоко – там, где тебя никто не подстрелит. Нет, это ты должен меня простить: я-то, старый дурак, хотел подрезать тебе крылья! Давай, давай бей этих дикарей-индейцев и возвращайся поскорее домой. Возвращайся генералом – никак не меньше. И пусть кусает себе локти та девчонка, которая тебя бросила. Уж тогда-то ты на нее и не взглянешь!
И Хуан-Тигр удалился к себе в каморку. Письмо Коласа он спрятал на волосатой груди, положив его в висевший на шее кошелечек, где хранились другие драгоценные, донельзя засаленные бумажки, на которых какими-то таинственными иероглифами были обозначены размеры и местонахождение его капиталов. Хуан-Тигр вошел в свою комнату и увидел груды разбросанного по полу зерна. Как же этот беспорядок похож на то, что творится у него в душе! А ведь еще совсем недавно в мыслях и чувствах Хуана-Тигра царил полный порядок, бывший результатом его богатого жизненного опыта, благодаря которому все подвергалось строгой классификации и точной оценке. Теперь же, после совершившегося вчера вечером душевного переворота, здесь все перепуталось и смешалось… «Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр!» Нет, он уже не в состоянии ни о чем думать: в голове сплошной туман. И, едва опустившись на тюфяк, он сразу же захрапел, даже не заметив, как погрузился в сон…
На следующий день Хуан-Тигр решил начать трудное дело. Ему предстояло привести в порядок душу, перетрясти все свои мысли. Нужно было действовать осторожно, чтобы не разбудить в себе того зверя, который, чуть что, опять мог подняться на дыбы. «Эх, Хуан, Хуан, ты все такой же дикий, как и в молодости. Ну погоди! Я всажу в тебя шпоры, я тебя взнуздаю – будешь меня слушаться, будешь мне служить!» Опять, как в молодости, им овладела жажда мести, которая туманит рассудок, ослепляя его. Всего за одну ночь, словно под воздействием волшебной алхимии сна, любовь Хуана-Тигра к Коласу внезапно превратилась в мстительную ненависть к той незнакомке, которая вышвырнула юношу – по его собственному выражению – как ненужную вещь. Хотя… кого же на самом деле имел в виду Колас, писавший, что его вышвырнули, как ненужную вещь? Из записки этого нельзя было понять: то ли Колас писал это про девчонку, то ли про него, про Хуана-Тигра. Но раз уж Колас так тяжело переживал последний разговор со своим приемным отцом и просил у него прощения, то, выходит, виной всему эта пока еще неизвестная девчонка. Значит, Хуан-Тигр тем более имеет полное право ее ненавидеть, значит, он просто обязан отомстить ей. Но уж на этот-то раз он станет мстить хладнокровно: все хорошенько обдумав, он уже не будет, как в прошлый раз, терять рассудок, не будет, как в прошлый раз, причинять себе такие страдания… В прошлый раз… Подобно тому как ураган, поднимая в воздух целые пласты земли, выбрасывает наружу гробы и рассыпает кости мертвецов, так и буря, неистовствовавшая (но, слава Богу, кажется, понемногу утихавшая) в сердце Хуана-Тигра, была готова, как он того опасался, выбросить на поверхность сознания исчезнувшие и, казалось бы, навсегда погребенные в памяти воспоминания.
В тот день облако печали, неизменно окутывавшее донью Илюминаду, ненадолго рассеялось, и из-под него блеснул веселый солнечный лучик. Это произошло после того, как Хуан-Тигр зашел в магазинчик вдовы и спросил ее об участи осиротевшей Кармины.
– Я же вам еще вчера сказала, что все в порядке, – ответила донья Илюминада.
– Да, вы женщина решительная, хоть о себе и не трубите: что задумаете, то и исполните. И все-таки что же вы решили?
– Мне не хватает только одного – вашего согласия.
– Моего?
– Да, вашего. Все зависит от того, согласитесь вы это сделать или нет. Как скажете, так и будет.
– Уж и не знаю, что вам ответить: я весь прямо как на иголках. В приют ее отдавать вы, конечно, не станете. А вот какое-нибудь приличное общежитие – это другое дело.
– Какой же вы бессердечный! Неужели же вы можете оставить девчушку в чужом доме?
– Я? Оставить? А почему я?
– Я уверена, что лучше всего было бы, если бы Кармину кто-нибудь удочерил: так она будет как в своей семье. Ну, скажем, какой-нибудь одинокий человек – со средствами, богобоязненный, добрый… Ну так отвечайте же: все зависит только от вас.
Только теперь Хуан-Тигр понял, что вдова хочет пристроить Кармину именно ему. Он почувствовал, как снова вспыхнула его щека, обожженная вчера, как священным огнем, поцелуем Кармины. Скажи донья Илюминада еще хоть слово, и он взял бы сиротку к себе: Хуан-Тигр уже представлял себе, как все оно будет потом, когда они заживут вдвоем. Но всегда, когда воля его покидала, он начинал злиться на самого себя, и тогда все его слова и жесты сразу же становились грубыми и резкими, словно ему приходилось отбиваться от обидчиков. Вот и теперь Хуан-Тигр не сдержался:
– Разрази меня гром!.. Уж одной сироткой я сыт по горло! Вы что, совсем ослепли? Чур меня! Нашли дурака! Делать мне больше нечего! Нет уж, ищите другую наседку, чтоб она высиживала кукушкины яйца! – Хуан-Тигр раздражался все сильнее и сильнее, словно бык, которого кусает овод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34