Он делал сальто в воздухе, а на руках ходил так же просто, как на своих двоих, и, весь перекрутившись, скакал, как лягушка. Наблюдая все эти трюки, Хуан-Тигр от души веселился: Колас был его любимцем, его отрадой.
– Сынок, – говаривал Хуан, пытаясь изобразить на своем лице благосклонную улыбку, которая, как всегда, превращалась у него в свирепую гримасу. – Бьюсь об заклад, что твой отец или дед были бродячими акробатами…
Еще не успев закрыть рта, Хуан-Тигр спохватывался, что затронул опасную тему. И Колас действительно спрашивал:
– Так вы видели моего отца? Вы его знали?
– Н-нет… – опуская голову и зеленея, мычал Хуан.
– Но ведь вы же наверняка знаете, кто был моим отцом.
Чтобы увернуться от прямого ответа, Хуан-Тигр засовывал в рот сушеный каштан и делал вид, что жует его. А потом, запинаясь, бормотал:
– Ну это да… Конечно… Само собой… Главное, что я всегда и во всем… Что касается заботы и вообще… и… в смысле денег… я тебе как отец… То есть я стараюсь быть тебе настоящим отцом. Ты выйдешь в люди… Разве не так?
– Еще бы не так! Я вам так благодарен, честное слово! Ну да, вы правы: что было, то было, чего теперь об этом толковать… Да мне в общем-то все равно, откуда я взялся. И уж тем более мне все равно, что со мной будет дальше. Мне нравится плыть по течению: куда прибьет, там и хорошо. Не знаю, был ли мой отец странствующим акробатом, но вот мне бы хотелось им стать. Бродить по дорогам, видеть каждый день все вокруг новое: новое небо, новую землю, новых людей… Ты для всех незнакомец – и тебе все не знакомы. А попутно развлекать стариков и детей: играть для них на чем-нибудь, скакать, фокусничать…
– Эй, парень, не болтай-ка лишнего! Чтобы я этого больше не слышал! А не замолчишь, так разозлюсь не на шутку. Это же надо до такого додуматься! Летать туда-сюда, как перекати-поле!.. Ну уж нет, это удел нищих и обездоленных! А настоящий мужчина, как плодовое дерево, должен пустить корни, и чем они сильнее, тем лучше. Цвести, приносить плоды и давать тень…
Хуан-Тигр жил спокойно, потому что Колас не увивался за девушками, как это было бы естественно в его возрасте. «Впрочем, если хорошенько подумать, – размышлял Хуан-Тигр, – было бы лучше, если бы ему нравились все женщины, женщины вообще: это значило бы, что его не лишила рассудка одна-единственная». Но даже если Коласу уже и были знакомы волнения первой любви, то он умел держать себя в руках и таиться, а это означало, что он не потеряет головы. По крайней мере, Хуан-Тигр не замечал ничего подозрительного. Вот разве что зачастую Колас уходил в себя, погружался в глубокую меланхолию, которая обволакивала его как черный плащ… Впрочем, таким уж он уродился, таким он был всегда – и в детстве, и в отрочестве.
– Все дело в том, что такой уж я от природы – всем всегда недовольный… Да уж, если не повезло, так не повезло, – объяснял Колас своему дяде.
Казалось, что Колас избегает женского общества. Но стоило ему заговорить о женщинах, о Женщине вообще, как он сразу же воодушевлялся и начинал разглагольствовать, прибегая к куртуазным выражениям. Что же касалось Хуана-Тигра, то при малейшем упоминании о слабом поле в нем сразу же начинала бурлить кровь мавра Отелло, а в голову приходили женоненавистнические сентенции в духе Еврипида. Именно поэтому дон Хуан и решил отучить племянника от излишней сентиментальности, приводящей, по его мнению, к самым несчастным последствиям: отчаянию, безумию, разорению и тяжким болезням. Говорил Хуан-Тигр на эту тему вдохновенно-красноречиво и даже высокопарно, как суровые и желчные.
– Женщина, – восклицал он, – это самое мерзкое существо на свете! Лишнее ребро человечества! Вот Бог и вырвал его из благородного тела мужчины, дабы показать ему, что от женщины, как от всего скверного и лживого, нужно держаться подальше, потому что женщина – это воплощение лжи и скверны. Род человеческий восходит к Богу через мужчину, а нисходит до змия, то есть до дьявола, через женщину! И в этом ты убедишься, если хорошенько почитаешь Библию, которую диктовал Предвечный. Давным-давно человека выгнали из рая. А кто виноват? Ева. Так вот, и теперь нас каждую секунду, и днем и ночью, снова выгоняют из рая, а из-за кого? Опять-таки из-за женщин. Вот если бы их не было, эта плачевная юдоль стала бы новым раем. Послушай, сынок, я тебе плохого не посоветую: беги от женщины, как от сатаны! Господи помилуй! Чтоб им всем провалиться! Все они ядовитые гадюки, гнусные ехидны! Чур, чур меня! Да разве можно верить хоть одной женщине? Как змея меняет кожу, так и женщина меняет все, что ей угодно: желания, обличья, мужчин. Всеми ими движет грубая похоть, жадность (за грош продадутся!) да зависть к тем, кто лучше их вырядился. Ты думаешь, сынок, я их не знаю? Я тебе уже тысячу раз рассказывал про то, что делается в Траспеньясе, но послушай-ка еще раз. Оттуда, с гор, приходят все те кормилицы, которым я нахожу места здесь, в Пиларесе. Все они незамужние, что при их-то профессии и устраивает хозяев больше всего. Они прекрасно знают свое ремесло, да это и не мудрено: столько они им занимались, что в этом деле каждая из них собаку съела. Траспеньяс – это захолустная деревушка высоко-высоко в горах, у черта на куличках; тамошние жители сроду не имели дела с приличными людьми. Деревенские разводят лошадей и коров, которые в этих скалах пасутся себе на свободе и щиплют травку до тех пор, пока каждая их волосинка и каждая их шерстинка не начнет приносить доход. Выращивая скот, в этой самой глуши держат коней, чтобы случать их с кобылами, быков – с коровами, а ослов – с ослицами. Хватает самцов и для тамошних девок, которых иначе как «молочными ослицами» и не назовешь. Пастухи и пастушки живут там все вместе, скопом, будто язычники. Девки теряют невинность не по любви или по глупости, а намеренно, с расчетом – спуститься потом в город да деньжат подзаработать, выкармливая чужого ребеночка. А потом, выжав прибыль из каждой капли своего молока и выкормив барчонка, они, не теряя времени даром, снова идут к себе в горы, чтобы снова забрюхатеть от первого встречного. Получат денежки – и хорошенько их припрячут. Законный брак они презирают, а своих собственных сосунков бросают где попало, в горах да в ущельях: и пусть их, мол, выкормит какая-нибудь коза – даже у козы сердце мягче! А нет, так подкидывают детишек около приюта, как моряк, который бросает в море ненужный балласт, чтобы быстрее плыть дальше. Хочешь верь, хочешь нет, но вот только все это, сынок, чистая правда от первого и до последнего слова – ни отнять, ни прибавить. Уж я-то не понаслышке знаю, что говорю: все это я видел своими собственными глазами. Я, как и ты, сталкиваюсь с ними почти каждый день. Ты только порасспроси любую, которая приходит ко мне сюда из Траспеньяса и хочет, чтобы я подыскал для нее доходное местечко: ведь я, как ты знаешь, их единственный во всем городе коммерческий посредник. И что же? Она тебе сразу же, не моргнув глазом, всю правду и выложит, не ломаясь и не краснея. Да так бойко и складно, будто она стишок читает. Как подумаешь, как они в этом деле поднавострились, так прямо волосы дыбом встают. Но и это еще не все: женщины, где бы они ни жили – в Пиларесе, в Риме, в Пекине, в Ниневии или в Вавилоне, все они одним миром мазаны, все они одного поля ягодки – не лучше наших девок из Траспеньяса. Разве что стараются выглядеть поприличнее да боятся, как бы их не осудили и не выставили на посмешище. Это, конечно, ничего не меняет (горбатого могила исправит!): что Богом дано, того не переделаешь. Только уж волей-неволей приходится им вести себя поосторожней, оглядываться по сторонам да заниматься своими пакостями взаперти, втихомолку, чтобы все было шито-крыто. Берегись женщин, Колас, берегись, сынок, а иначе ты никогда этой каши не расхлебаешь!
В своих диатрибах против женщин и филиппиках против любви Хуан-Тигр был неутомим. Колас, как правило, выслушивал его молча, не возражая, но и не соглашаясь: по всему было видно, что слова Хуана-Тигра нисколько не убеждали молодого человека, но из уважения к собеседнику он не решался вступать в спор.
Обычно после ужина Колас читал дяде вслух мадридскую газету. В столице много шуму наделало некое преступление на любовной почве, и Хуан-Тигр велел племяннику прочесть сообщение об этом от начала до конца, не пропустив ни одного слова. Чем дальше Колас читал, тем больше ими обоими – и дядей, и племянником – овладевало (хотя и по совершенно разным причинам) заметное беспокойство. Время от времени Хуан-Тигр выражал свое одобрение краткими комментариями; Колас, сглатывая комок в горле и помолчав, продолжал читать.
Впервые в жизни между дядей и племянником разгорелся жаркий спор. Оба участника, разительно отличаясь друг от друга по характеру и душевному складу, облекали свои мысли в слова, отражавшие их души с той же точностью, с какой тени воспроизводят очертания предметов. Казалось, что борются две непримиримые, две враждебные тени, полные нерастраченных и невостребованных сил, которые вот-вот прорвутся наружу. И хотя внешне этот разговор казался безмятежно-спокойным и безукоризненно вежливым, в глубине души каждый из собеседников был настроен решительно, воинственно; чувствовалось, что обоюдное раздражение, подобное вихрю взбудораженных чувств, утихнет еще не скоро.
В статье шла речь о молодом человеке из хорошей семьи, который среди бела дня и при всем честном народе выстрелом в спину убил свою подругу накануне ее свадьбы с другим. Убийцу сразу же задержали и обезоружили, а толпа, налетев на него с криками и проклятьями, чуть было не растерзала его на месте преступления. Защищаясь, юноша кричал отчаянно и убежденно: «Не трогайте меня, безоружного! Это нечестно! Я исполнил свой долг: она меня обманула! Я без нее жить не мог!»
Стукнув кулаком по столу, Хуан-Тигр воскликнул:
– «Исполнил свой долг!»
Он собирался было сказать что-то еще, но в это время Колас, скомкав газету, отшвырнул ее подальше, вскочил со стула и, словно его прорвало, заговорил, задыхаясь от негодования:
– «Меня, безоружного!» А она? Можно подумать, что она была увешана кинжалами или держала под мышкой крупнокалиберную винтовку! «Это нечестно!» А стрелять женщине в спину честно? Он, видите ли, «без нее жить не мог»! Так именно поэтому ты ее и убил? Отлично придумано! А теперь, когда ее уже нет в живых, ты-то, конечно же, больше никогда с ней не расстанешься! Ах, так ты без нее жить не мог? Ну так и застрелился бы сам или завербовался бы на Кубу, на Филиппины и погиб бы там смертью храбрых… Трус, трус и еще раз трус! Тех, кто убивает женщин, я бы расстреливал прямо на месте. Бьюсь об заклад: если б размозжили черепа хотя бы полудюжине таких молодчиков, то у нас навсегда было бы покончено с этой породой задиристых испанцев, помешанных на своей сомнительной чести.
– Колас, замолчи немедленно, кому говорю! Умоляю тебя, замолчи сию же секунду! Это ты, ты меня убиваешь! – рыдал Хуан-Тигр, задыхаясь от волнения. Его лицо стало пепельно-серым.
Колас, перепугавшись, кинулся к дяде:
– Что с вами? Вам плохо?
– Ничего, сынок, ничего, – бормотал, приходя в себя, Хуан-Тигр. – Давай садись. Поговорим-ка лучше спокойно. Ты не прав.
– Ошибаюсь? Так, значит, вы оправдываете этого негодяя?
– Да, оправдываю. И общество, я уверен, тоже его оправдает. Общество подчиняется законам куда более основательным, чем законы слабого и слепого рассудка отдельного человека – такого, например, как ты. Общество состоит из мужчин. Слышишь, только из мужчин! Ведь если бы на земле жили одни женщины, у нас не было бы ни общества, ни цивилизации, ни прогресса. Женщины только мешают обществу, мало того – они его губят. Губят одним тем, что губят мужчин. Да и как еще общество смогло бы уберечь себя от этой постоянной опасности, если б время от времени оно для острастки, чтоб другим было неповадно, не наказывало преступниц? Ты только представь себе, что стало бы с обществом, если бы оно хоть иногда не приносило в жертву одну из этих мерзких тварей, которых уже ничем больше не укротить? Я говорю «тварей» и имею в виду, конечно, женщин. Ох, сынок, сынок! Так вот, если бы их не отстреливали, то они все без исключения вышли бы на панель, и ни один мужчина не мог бы ходить с гордо поднятой головой. Говорят, есть такие страны, где нравы испорчены уже настолько, что там такое давно в порядке вещей. Уж я-то знаю, что говорю! Вот увидишь, общество оправдает этого молодого человека, и это будет справедливо.
– Значит, это общество подлых, плохо воспитанных мужчин.
– Так что ж, я, по-твоему, тоже трус или невежда? Университетов я, конечно, не кончал, но зато до всего дошел своим умом. И какое бы ни было у меня образование, я им горжусь, потому что оно хорошее, разумное, полезное – и для меня самого, и для ближних.
– Честное слово, и я так думаю. Вы, дядюшка, исключение, вы безупречны.
– Ну, сынок, это уж ты хватил лишку. Какой же я безупречный, у меня так много недостатков… Да и кому, как не мне, знать собственные грехи и прегрешения, они у меня там – глубоко-глубоко в сердце… Даже сама донья Илюминада, эта мудрая сова, которая видит все насквозь, – даже и она не в силах разглядеть, каков я на самом деле. Люди называют меня Тигром. Ну что ж, они правы, я и есть тигр. Хоть в клетке и уже почти ручной, а все-таки тигр – тигром и умру. Так что ты уж не очень меня расхваливай – я того не заслуживаю.
Дядюшкино хвастовство вызвало у Коласа добродушно-снисходительную улыбку. Молодой человек никогда и не воспринимал этого бахвальства всерьез, несмотря на грозную молву, преследовавшую Хуана-Тигра, и на приступы его страшного гнева, свидетелем которых юноша бывал неоднократно. Свидетелем, но все еще не жертвой. И Колас возразил:
– Я имел в виду не вас, а других мужчин – тех, кого встречаю на каждом шагу. По-моему, они дурно воспитаны – и не столько в смысле манер, сколько в смысле их представлений о том, каким должен быть настоящий мужчина: для них Дон-Жуан – мужчина что надо, образец для подражания.
– Ну конечно, а то как же?
– Значит, тогда я не мужчина. И – только не сердитесь – вы тоже: ведь вы, насколько я знаю, за юбками не бегаете и женщин, похоже, не обижаете.
– На этот раз, к несчастью, ты прав, хоть мне и жаль, что так оно вышло.
– Если вам и в самом деле было бы жаль, то все было бы иначе.
– Я ненавижу их сильнее, чем хочу их проучить, выставить на посмешище, расквитавшись с ними за все то зло, которое они нам причинили. Мы, мужчины, всегда будем оставаться в дураках. И, зная об этом, именно потому-то мы так робеем и трепещем в присутствии женщин. Один только Дон-Жуан по-настоящему смел – вот он их всех и атакует. По-настоящему неотразим – вот они все в него и влюбляются. По-настоящему хитер и умен – вот он их всех и обманывает.
– А той, которая не желает сдаваться, – пиф-паф! – выстрел в спину. Справедливое наказание за такое жуткое преступление! Ну еще бы: существует ли более мерзкое преступление, чем то, которое совершает женщина, не отвечающая мужчине взаимностью или не желающая исполнять его прихоти? Нет, это не он преступник, это она сама во всем виновата! А он – лишь смиренный исполнитель приговора Высшего Судьи!
– Всегда… – продолжал Хуан-Тигр (он был настолько захвачен потоком собственных мыслей, что даже не заметил сарказма Коласа: так человек, захлебывающийся в водах неглубокой, но стремительной реки, не замечает, что люди на берегу над ним смеются), – всегда мы, мужчины, будем оставаться в дураках, всегда нас будут предавать, всегда над нами будут смеяться. Богу было угодно, чтобы именно Дон-Жуан отомстил за всех мужчин – мужчин-неудачников. Мне так и хочется встать и объявить всем на свете, что Дон-Жуан – это второй искупитель людей, то есть, конечно, мужчин. Но с некоторыми оговорками, естественно: ведь первый искупитель, Иисус Христос, был и Богом, и человеком одновременно, а Дон-Жуан – всего-навсего человек, но уж зато самый настоящий человек, настоящий мужчина. Христос освободил нас от первородного греха, совершенного Евой, первой женщиной. Только из-за нее, из-за Евы, Христу и пришлось сойти на землю и принять позорную смерть на кресте. Но и Дон-Жуан освобождает нас от другого греха, без конца совершаемого дочерьми Евы, раз уж ее грех был первым. И этот другой грех – грех позорно одурачивать. И только благодаря Дон-Жуану (которому, сколько бы мы его ни восхваляли, все равно невозможно воздать по заслугам!) посмешищем наконец-то становится одураченная женщина – та самая, что прежде смеялась над нами! Но я бы сказал и больше: Дон-Жуан – он почти святой. Ведь все его похождения – это в сущности тяжкий труд, который он берет на себя скорее из сострадания, жертвуя собой ради других мужчин и исполняя их долг. Скорее из сострадания, повторю я, чем ради удовольствия. Ты, наверное, видел, как в театре он в конце спектакля возносится на небо, окруженный облаками и ангелами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Сынок, – говаривал Хуан, пытаясь изобразить на своем лице благосклонную улыбку, которая, как всегда, превращалась у него в свирепую гримасу. – Бьюсь об заклад, что твой отец или дед были бродячими акробатами…
Еще не успев закрыть рта, Хуан-Тигр спохватывался, что затронул опасную тему. И Колас действительно спрашивал:
– Так вы видели моего отца? Вы его знали?
– Н-нет… – опуская голову и зеленея, мычал Хуан.
– Но ведь вы же наверняка знаете, кто был моим отцом.
Чтобы увернуться от прямого ответа, Хуан-Тигр засовывал в рот сушеный каштан и делал вид, что жует его. А потом, запинаясь, бормотал:
– Ну это да… Конечно… Само собой… Главное, что я всегда и во всем… Что касается заботы и вообще… и… в смысле денег… я тебе как отец… То есть я стараюсь быть тебе настоящим отцом. Ты выйдешь в люди… Разве не так?
– Еще бы не так! Я вам так благодарен, честное слово! Ну да, вы правы: что было, то было, чего теперь об этом толковать… Да мне в общем-то все равно, откуда я взялся. И уж тем более мне все равно, что со мной будет дальше. Мне нравится плыть по течению: куда прибьет, там и хорошо. Не знаю, был ли мой отец странствующим акробатом, но вот мне бы хотелось им стать. Бродить по дорогам, видеть каждый день все вокруг новое: новое небо, новую землю, новых людей… Ты для всех незнакомец – и тебе все не знакомы. А попутно развлекать стариков и детей: играть для них на чем-нибудь, скакать, фокусничать…
– Эй, парень, не болтай-ка лишнего! Чтобы я этого больше не слышал! А не замолчишь, так разозлюсь не на шутку. Это же надо до такого додуматься! Летать туда-сюда, как перекати-поле!.. Ну уж нет, это удел нищих и обездоленных! А настоящий мужчина, как плодовое дерево, должен пустить корни, и чем они сильнее, тем лучше. Цвести, приносить плоды и давать тень…
Хуан-Тигр жил спокойно, потому что Колас не увивался за девушками, как это было бы естественно в его возрасте. «Впрочем, если хорошенько подумать, – размышлял Хуан-Тигр, – было бы лучше, если бы ему нравились все женщины, женщины вообще: это значило бы, что его не лишила рассудка одна-единственная». Но даже если Коласу уже и были знакомы волнения первой любви, то он умел держать себя в руках и таиться, а это означало, что он не потеряет головы. По крайней мере, Хуан-Тигр не замечал ничего подозрительного. Вот разве что зачастую Колас уходил в себя, погружался в глубокую меланхолию, которая обволакивала его как черный плащ… Впрочем, таким уж он уродился, таким он был всегда – и в детстве, и в отрочестве.
– Все дело в том, что такой уж я от природы – всем всегда недовольный… Да уж, если не повезло, так не повезло, – объяснял Колас своему дяде.
Казалось, что Колас избегает женского общества. Но стоило ему заговорить о женщинах, о Женщине вообще, как он сразу же воодушевлялся и начинал разглагольствовать, прибегая к куртуазным выражениям. Что же касалось Хуана-Тигра, то при малейшем упоминании о слабом поле в нем сразу же начинала бурлить кровь мавра Отелло, а в голову приходили женоненавистнические сентенции в духе Еврипида. Именно поэтому дон Хуан и решил отучить племянника от излишней сентиментальности, приводящей, по его мнению, к самым несчастным последствиям: отчаянию, безумию, разорению и тяжким болезням. Говорил Хуан-Тигр на эту тему вдохновенно-красноречиво и даже высокопарно, как суровые и желчные.
– Женщина, – восклицал он, – это самое мерзкое существо на свете! Лишнее ребро человечества! Вот Бог и вырвал его из благородного тела мужчины, дабы показать ему, что от женщины, как от всего скверного и лживого, нужно держаться подальше, потому что женщина – это воплощение лжи и скверны. Род человеческий восходит к Богу через мужчину, а нисходит до змия, то есть до дьявола, через женщину! И в этом ты убедишься, если хорошенько почитаешь Библию, которую диктовал Предвечный. Давным-давно человека выгнали из рая. А кто виноват? Ева. Так вот, и теперь нас каждую секунду, и днем и ночью, снова выгоняют из рая, а из-за кого? Опять-таки из-за женщин. Вот если бы их не было, эта плачевная юдоль стала бы новым раем. Послушай, сынок, я тебе плохого не посоветую: беги от женщины, как от сатаны! Господи помилуй! Чтоб им всем провалиться! Все они ядовитые гадюки, гнусные ехидны! Чур, чур меня! Да разве можно верить хоть одной женщине? Как змея меняет кожу, так и женщина меняет все, что ей угодно: желания, обличья, мужчин. Всеми ими движет грубая похоть, жадность (за грош продадутся!) да зависть к тем, кто лучше их вырядился. Ты думаешь, сынок, я их не знаю? Я тебе уже тысячу раз рассказывал про то, что делается в Траспеньясе, но послушай-ка еще раз. Оттуда, с гор, приходят все те кормилицы, которым я нахожу места здесь, в Пиларесе. Все они незамужние, что при их-то профессии и устраивает хозяев больше всего. Они прекрасно знают свое ремесло, да это и не мудрено: столько они им занимались, что в этом деле каждая из них собаку съела. Траспеньяс – это захолустная деревушка высоко-высоко в горах, у черта на куличках; тамошние жители сроду не имели дела с приличными людьми. Деревенские разводят лошадей и коров, которые в этих скалах пасутся себе на свободе и щиплют травку до тех пор, пока каждая их волосинка и каждая их шерстинка не начнет приносить доход. Выращивая скот, в этой самой глуши держат коней, чтобы случать их с кобылами, быков – с коровами, а ослов – с ослицами. Хватает самцов и для тамошних девок, которых иначе как «молочными ослицами» и не назовешь. Пастухи и пастушки живут там все вместе, скопом, будто язычники. Девки теряют невинность не по любви или по глупости, а намеренно, с расчетом – спуститься потом в город да деньжат подзаработать, выкармливая чужого ребеночка. А потом, выжав прибыль из каждой капли своего молока и выкормив барчонка, они, не теряя времени даром, снова идут к себе в горы, чтобы снова забрюхатеть от первого встречного. Получат денежки – и хорошенько их припрячут. Законный брак они презирают, а своих собственных сосунков бросают где попало, в горах да в ущельях: и пусть их, мол, выкормит какая-нибудь коза – даже у козы сердце мягче! А нет, так подкидывают детишек около приюта, как моряк, который бросает в море ненужный балласт, чтобы быстрее плыть дальше. Хочешь верь, хочешь нет, но вот только все это, сынок, чистая правда от первого и до последнего слова – ни отнять, ни прибавить. Уж я-то не понаслышке знаю, что говорю: все это я видел своими собственными глазами. Я, как и ты, сталкиваюсь с ними почти каждый день. Ты только порасспроси любую, которая приходит ко мне сюда из Траспеньяса и хочет, чтобы я подыскал для нее доходное местечко: ведь я, как ты знаешь, их единственный во всем городе коммерческий посредник. И что же? Она тебе сразу же, не моргнув глазом, всю правду и выложит, не ломаясь и не краснея. Да так бойко и складно, будто она стишок читает. Как подумаешь, как они в этом деле поднавострились, так прямо волосы дыбом встают. Но и это еще не все: женщины, где бы они ни жили – в Пиларесе, в Риме, в Пекине, в Ниневии или в Вавилоне, все они одним миром мазаны, все они одного поля ягодки – не лучше наших девок из Траспеньяса. Разве что стараются выглядеть поприличнее да боятся, как бы их не осудили и не выставили на посмешище. Это, конечно, ничего не меняет (горбатого могила исправит!): что Богом дано, того не переделаешь. Только уж волей-неволей приходится им вести себя поосторожней, оглядываться по сторонам да заниматься своими пакостями взаперти, втихомолку, чтобы все было шито-крыто. Берегись женщин, Колас, берегись, сынок, а иначе ты никогда этой каши не расхлебаешь!
В своих диатрибах против женщин и филиппиках против любви Хуан-Тигр был неутомим. Колас, как правило, выслушивал его молча, не возражая, но и не соглашаясь: по всему было видно, что слова Хуана-Тигра нисколько не убеждали молодого человека, но из уважения к собеседнику он не решался вступать в спор.
Обычно после ужина Колас читал дяде вслух мадридскую газету. В столице много шуму наделало некое преступление на любовной почве, и Хуан-Тигр велел племяннику прочесть сообщение об этом от начала до конца, не пропустив ни одного слова. Чем дальше Колас читал, тем больше ими обоими – и дядей, и племянником – овладевало (хотя и по совершенно разным причинам) заметное беспокойство. Время от времени Хуан-Тигр выражал свое одобрение краткими комментариями; Колас, сглатывая комок в горле и помолчав, продолжал читать.
Впервые в жизни между дядей и племянником разгорелся жаркий спор. Оба участника, разительно отличаясь друг от друга по характеру и душевному складу, облекали свои мысли в слова, отражавшие их души с той же точностью, с какой тени воспроизводят очертания предметов. Казалось, что борются две непримиримые, две враждебные тени, полные нерастраченных и невостребованных сил, которые вот-вот прорвутся наружу. И хотя внешне этот разговор казался безмятежно-спокойным и безукоризненно вежливым, в глубине души каждый из собеседников был настроен решительно, воинственно; чувствовалось, что обоюдное раздражение, подобное вихрю взбудораженных чувств, утихнет еще не скоро.
В статье шла речь о молодом человеке из хорошей семьи, который среди бела дня и при всем честном народе выстрелом в спину убил свою подругу накануне ее свадьбы с другим. Убийцу сразу же задержали и обезоружили, а толпа, налетев на него с криками и проклятьями, чуть было не растерзала его на месте преступления. Защищаясь, юноша кричал отчаянно и убежденно: «Не трогайте меня, безоружного! Это нечестно! Я исполнил свой долг: она меня обманула! Я без нее жить не мог!»
Стукнув кулаком по столу, Хуан-Тигр воскликнул:
– «Исполнил свой долг!»
Он собирался было сказать что-то еще, но в это время Колас, скомкав газету, отшвырнул ее подальше, вскочил со стула и, словно его прорвало, заговорил, задыхаясь от негодования:
– «Меня, безоружного!» А она? Можно подумать, что она была увешана кинжалами или держала под мышкой крупнокалиберную винтовку! «Это нечестно!» А стрелять женщине в спину честно? Он, видите ли, «без нее жить не мог»! Так именно поэтому ты ее и убил? Отлично придумано! А теперь, когда ее уже нет в живых, ты-то, конечно же, больше никогда с ней не расстанешься! Ах, так ты без нее жить не мог? Ну так и застрелился бы сам или завербовался бы на Кубу, на Филиппины и погиб бы там смертью храбрых… Трус, трус и еще раз трус! Тех, кто убивает женщин, я бы расстреливал прямо на месте. Бьюсь об заклад: если б размозжили черепа хотя бы полудюжине таких молодчиков, то у нас навсегда было бы покончено с этой породой задиристых испанцев, помешанных на своей сомнительной чести.
– Колас, замолчи немедленно, кому говорю! Умоляю тебя, замолчи сию же секунду! Это ты, ты меня убиваешь! – рыдал Хуан-Тигр, задыхаясь от волнения. Его лицо стало пепельно-серым.
Колас, перепугавшись, кинулся к дяде:
– Что с вами? Вам плохо?
– Ничего, сынок, ничего, – бормотал, приходя в себя, Хуан-Тигр. – Давай садись. Поговорим-ка лучше спокойно. Ты не прав.
– Ошибаюсь? Так, значит, вы оправдываете этого негодяя?
– Да, оправдываю. И общество, я уверен, тоже его оправдает. Общество подчиняется законам куда более основательным, чем законы слабого и слепого рассудка отдельного человека – такого, например, как ты. Общество состоит из мужчин. Слышишь, только из мужчин! Ведь если бы на земле жили одни женщины, у нас не было бы ни общества, ни цивилизации, ни прогресса. Женщины только мешают обществу, мало того – они его губят. Губят одним тем, что губят мужчин. Да и как еще общество смогло бы уберечь себя от этой постоянной опасности, если б время от времени оно для острастки, чтоб другим было неповадно, не наказывало преступниц? Ты только представь себе, что стало бы с обществом, если бы оно хоть иногда не приносило в жертву одну из этих мерзких тварей, которых уже ничем больше не укротить? Я говорю «тварей» и имею в виду, конечно, женщин. Ох, сынок, сынок! Так вот, если бы их не отстреливали, то они все без исключения вышли бы на панель, и ни один мужчина не мог бы ходить с гордо поднятой головой. Говорят, есть такие страны, где нравы испорчены уже настолько, что там такое давно в порядке вещей. Уж я-то знаю, что говорю! Вот увидишь, общество оправдает этого молодого человека, и это будет справедливо.
– Значит, это общество подлых, плохо воспитанных мужчин.
– Так что ж, я, по-твоему, тоже трус или невежда? Университетов я, конечно, не кончал, но зато до всего дошел своим умом. И какое бы ни было у меня образование, я им горжусь, потому что оно хорошее, разумное, полезное – и для меня самого, и для ближних.
– Честное слово, и я так думаю. Вы, дядюшка, исключение, вы безупречны.
– Ну, сынок, это уж ты хватил лишку. Какой же я безупречный, у меня так много недостатков… Да и кому, как не мне, знать собственные грехи и прегрешения, они у меня там – глубоко-глубоко в сердце… Даже сама донья Илюминада, эта мудрая сова, которая видит все насквозь, – даже и она не в силах разглядеть, каков я на самом деле. Люди называют меня Тигром. Ну что ж, они правы, я и есть тигр. Хоть в клетке и уже почти ручной, а все-таки тигр – тигром и умру. Так что ты уж не очень меня расхваливай – я того не заслуживаю.
Дядюшкино хвастовство вызвало у Коласа добродушно-снисходительную улыбку. Молодой человек никогда и не воспринимал этого бахвальства всерьез, несмотря на грозную молву, преследовавшую Хуана-Тигра, и на приступы его страшного гнева, свидетелем которых юноша бывал неоднократно. Свидетелем, но все еще не жертвой. И Колас возразил:
– Я имел в виду не вас, а других мужчин – тех, кого встречаю на каждом шагу. По-моему, они дурно воспитаны – и не столько в смысле манер, сколько в смысле их представлений о том, каким должен быть настоящий мужчина: для них Дон-Жуан – мужчина что надо, образец для подражания.
– Ну конечно, а то как же?
– Значит, тогда я не мужчина. И – только не сердитесь – вы тоже: ведь вы, насколько я знаю, за юбками не бегаете и женщин, похоже, не обижаете.
– На этот раз, к несчастью, ты прав, хоть мне и жаль, что так оно вышло.
– Если вам и в самом деле было бы жаль, то все было бы иначе.
– Я ненавижу их сильнее, чем хочу их проучить, выставить на посмешище, расквитавшись с ними за все то зло, которое они нам причинили. Мы, мужчины, всегда будем оставаться в дураках. И, зная об этом, именно потому-то мы так робеем и трепещем в присутствии женщин. Один только Дон-Жуан по-настоящему смел – вот он их всех и атакует. По-настоящему неотразим – вот они все в него и влюбляются. По-настоящему хитер и умен – вот он их всех и обманывает.
– А той, которая не желает сдаваться, – пиф-паф! – выстрел в спину. Справедливое наказание за такое жуткое преступление! Ну еще бы: существует ли более мерзкое преступление, чем то, которое совершает женщина, не отвечающая мужчине взаимностью или не желающая исполнять его прихоти? Нет, это не он преступник, это она сама во всем виновата! А он – лишь смиренный исполнитель приговора Высшего Судьи!
– Всегда… – продолжал Хуан-Тигр (он был настолько захвачен потоком собственных мыслей, что даже не заметил сарказма Коласа: так человек, захлебывающийся в водах неглубокой, но стремительной реки, не замечает, что люди на берегу над ним смеются), – всегда мы, мужчины, будем оставаться в дураках, всегда нас будут предавать, всегда над нами будут смеяться. Богу было угодно, чтобы именно Дон-Жуан отомстил за всех мужчин – мужчин-неудачников. Мне так и хочется встать и объявить всем на свете, что Дон-Жуан – это второй искупитель людей, то есть, конечно, мужчин. Но с некоторыми оговорками, естественно: ведь первый искупитель, Иисус Христос, был и Богом, и человеком одновременно, а Дон-Жуан – всего-навсего человек, но уж зато самый настоящий человек, настоящий мужчина. Христос освободил нас от первородного греха, совершенного Евой, первой женщиной. Только из-за нее, из-за Евы, Христу и пришлось сойти на землю и принять позорную смерть на кресте. Но и Дон-Жуан освобождает нас от другого греха, без конца совершаемого дочерьми Евы, раз уж ее грех был первым. И этот другой грех – грех позорно одурачивать. И только благодаря Дон-Жуану (которому, сколько бы мы его ни восхваляли, все равно невозможно воздать по заслугам!) посмешищем наконец-то становится одураченная женщина – та самая, что прежде смеялась над нами! Но я бы сказал и больше: Дон-Жуан – он почти святой. Ведь все его похождения – это в сущности тяжкий труд, который он берет на себя скорее из сострадания, жертвуя собой ради других мужчин и исполняя их долг. Скорее из сострадания, повторю я, чем ради удовольствия. Ты, наверное, видел, как в театре он в конце спектакля возносится на небо, окруженный облаками и ангелами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34