Врачи предупреждали, что нельзя набирать больше веса, и вскоре он посмеется им прямо в глаза.
– Я сбросил десять фунтов, док, – скажет очередному врачу, – а ем сплошной крахмал и мясо. Даже не прикасаюсь к морепродуктам. Не желаю есть своих сестер и братьев.
– Действительно, это было бы каннибализмом, – придется признать доктору.
Зазвонил телефон. Морис знал, что, скорей всего, звонит мэр насчет Мерси, интересуясь, может ли Морис что-нибудь сделать, учитывая, сколько денег осталось после Мелвина.
– В чем дело, Зак?
– Ты газеты читал?
– Нет, газет не читаю.
– Советую почитать.
– Может, просто расскажешь?
– Лучше сам прочитай. Иначе подумаешь, будто я преувеличиваю.
– Хорошо, прочитаю. Что еще?
– Пожалуйста, прочти газету.
По дороге домой Шейле чудились заледеневшие окна. Она видела русалку, стучавшую в балконную дверь. Забыла, как будоражит ее алкоголь, вселяя полную уверенность, будто любой способен прочесть ее мысли.
– Почему у тебя глаза красные? – спросил Морис.
А она думала о другом. Они вступили в ледниковый период. Тому предшествовал долгий век Великого Скучного Мира, пока Морис становился посредственным профессионалом, работая в журналах ровно столько, сколько требовалось для отсрочки растраты наследства. Теперь она слышит шелест календарных страниц, улетавших бумажными птичками. Думала, что Морис влюблен в живопись, пока она сама уходит в себя, отдаляется от него. Вздыхала, испуская слоисто-дождевые тающие облачка сожаления.
Часы тикали. Морис – пупсик с хохолком – шлепал губами, держа в руках газету и что-то говоря, неизвестно что. Она подумала, что ему надо было бы отрастить усы, как у Сальвадора Дали. Это завершило бы картину.
И рассмеялась. Что за чертовщину он мелет? Слышны слова, слова, слова, живот уже ими полон; от букв, составляющих эти слова, ее просто тошнит. Взглянув на часы, она могла поклясться, что секундная стрелка застряла на месте. Взглянув на Мориса, убедилась, что сумеет дотянуться, схватить его сзади за ворот рубашки, заткнуть губастые губы.
И сразу, даже смеясь, почувствовала головокружение и дурноту, закрутилась винтом, сознавая, что ее затягивает алкогольная паранойя. Головокружение увлекало в глубокий туннель под ногами, который тянулся в какое-то место, куда наверняка не следует отправляться, но к которому она все-таки направлялась. Шейла ухватилась за стол.
Морис протянул ей газету:
– Смотри.
Расплывавшийся заголовок сфокусировался в отчетливые слова: «Мерси обанкротился – возможно, штат возьмет на себя управление».
– Прямо сейчас пойду к Заку, – объявил Морис, – пока он в бар не ушел.
Шейла увидела своего отца, пинавшего песок. Увидела свои игрушки. Увидела второе кольцо на пальце правой руки матери. Может быть, то, чего она хочет, уже никогда не случится. Проклятие ведьмы Мерси начинает осуществляться.
На протяжении почти всего своего существования Мерси в управлении практически не нуждался. Отцу Мориса не требовалось политических механизмов для выборов мэра; Закария никогда ему не противоречил. Если фабрика делала людей аполитичными в общих интересах, то ее перевод в другое место сделал их аполитичными вопреки общим интересам.
Многолетняя официальная деятельность Зака сводилась к вручению ключей от города на собраниях Ротари-клуба. Только на экстренном заседании по бюджету ему стало известно, что бывшие знаменитости принесли меньше доходов, чем дыма из выхлопной трубы «порше». По правде сказать, он был неплохим мэром, но необременительность службы довела его до такого запойного пьянства, какого он в ином случае просто не выдержал бы. Теперь привычка укоренилась. Он стал той лопатой, которая рыла яму под ногами Мерси.
– Хуже не бывает, – сказал Зак Морису. – Ты видел. Штат может вмешаться. Прежде чем спросишь, как это случилось, позволь объяснить. Камень со временем потихоньку сдвигается. Никто не замечает, пока он не сорвется с утеса, подмяв под себя полный детишек автобус. Тут являются власти и интересуются: «Как такое могло случиться?» Начинается следствие, выдвигаются клеветнические обвинения. Надо что-то делать, чтобы подобное не повторилось. Поэтому штат берет управление на себя. Сокращаются службы – полиция, пожарные и все прочие. Никто из предпринимателей не желает иметь дело с городом, который сидит на пенициллине. Мерси становится городом-призраком, куда не желают заглядывать даже прибитые к берегу знаменитости. Можно сказать, Мерси стоит на тропе войны. Я признаю себя плохим человеком. Я это допустил.
Морис, наклонившись к нему, почуял запах спиртного.
– Это выпивка, Зак. Она заставляет тебя видеть то, что ты хочешь, предоставляя возможность прожить еще день. Я помню, как она действует.
Зак помахал перед собой бюджетными отчетами.
– Не знаю, почему я стал мэром. Разве скажешь, что отец дал мне имя Закария, думая сделать меня президентом, когда я фактически занял место исключительно потому, что мой отец нравился твоему? Я возник из клубов их табачного дыма и отражения в зеркалах. Я вот это тебе никогда не показывал? – Он выдвинул ящик письменного стола и протянул Морису трубку из кукурузного початка. – Подарок твоего отца.
Морис перевернул трубку, прочитал наклейку на обратной стороне черенка: «Сделано на Филиппинах».
И сказал:
– Я тебе никогда не рассказывал, что эти трубки вообще никогда не делались на Филиппинах? Мой отец вполне мог дойти до того, чтоб содрать этикетку откуда-нибудь и приклеить сюда, убеждая самого себя, что он прав. Их делают в штате Вашингтон, в Миссури… Я где-то читал после его смерти.
– Все равно, подарок. Что нам делать?
– Дай подумать.
Зак выхватил трубку из руки Мориса и притворно пыхнул.
– Я обратно ее не верну.
По дороге домой Морис раздумывал, не подтверждает ли Мерси свою веру в Апокалипсис Святой Мерси, прыжками приближаясь к развязке. Конечно, это суеверие, предрассудок. Мерси действительно странное место. Может быть, город, выросший на войне, должен в мирное время страдать. Может быть, он заслуживает разрушения. Хочется ли Морису его разрушения? Сумеет ли он начать на руинах все заново? Сможет ли стать великим человеком, отстроившим Мерси на полученное наследство, которое до сих пор лишь покрывает его житейские расходы?
Он остановился на перекрестке при еще ярком солнце. Может, уехать отсюда? Найти какой-нибудь новый, еще не открытый город на пике канадской горы…
В Канаде?
Надо было сказать Заку:
– Покончим с этим. Так лучше. Распродадим все с аукциона, разделим полученное, оставим только на оплату рейда над городом эскадрильи бомбардировщиков Б-52. После этого никаких бинтов не понадобится, одни бульдозеры.
На побережье подростки тащили к океану доски для серфинга.
– Прыгайте по волнам! – хотелось ему выкрикнуть. – Следуйте за распроклятыми рыбками, куда б те ни направились.
Рыбы наверняка слышали заявление ведьмы Мерси, испугавшись углей и пепла, которые, как им известно, могут в любую секунду посыпаться с неба.
Чувствуя себя получше, Шейла воспользовалась отсутствием Мориса. Склонилась к картине, рассматривая мазки кисти, формирующие ее тело. Увидела разочарование в поспешных штрихах, которыми он как будто вычеркивал процесс собственной мысли.
Улыбка свидетельствовала о его одержимости, подтвержденной стопкой медицинских книжек на мольберте. Картина, конечно, еще не закончена, но есть в ней нечто необычное. Она на ней не молодая, не старая, а набросанная улыбка, если можно ее так назвать, наполовину хмурая, мрачная – в общем, прямая противоположность улыбке. Промежуточное выражение в промежуточном возрасте, нечто среднее между радостью и печалью. Она догадалась, что он захватил ее вообще где-то посередине. И если не захотел вернуться к прошлой улыбке или приблизиться к будущей, значит, картина – машина времени, запрограммированная на Настоящее.
Наконец поняла. У него свои фазы, как у луны. С его слов ей известно, что когда-то он проходил через них каждую пару лет. Потом, как будто с изменением законов тяготения, они стали сменяться реже, а потом почти прекратились. Последний поворот случился, когда их супружество покатилось вниз с горки. Теперь ему выпал очередной – возможно, последний – шанс перемениться. Точно не зная, на какой путь свернуть, он хочет остановить время.
Это наверняка как-то связано с поджидающей ее саму переменой. Возможно, он с тревогой видит последнюю возможность иметь детей, по крайней мере от нее. Что пытается сделать – соскрести с холста это желание, даже если сам для себя открыл его только в изображении Шейлы с животиком? Так или иначе, он стоит перед выбором, который можно сделать только сейчас, в полном отличии от всех прежних решений, которые он обычно оттягивает до последней возможности.
Она с облегчением сообразила, почему он в последнее время так пристально ее разглядывает: она стала секундной стрелкой часов, которая, если внимательно присмотреться, практически не движется.
Потом, наклонившись поближе, заметила изображение родимого пятна, запачкавшего правый висок, которое, как ему отлично известно, она ненавидит.
– Сукин сын.
Ненавистные родинки и веснушки, проклятие чистой кожи. Ненавистная точность резко и четко выписанного лица, даже сморщенного.
Она выбрала тюбик с краской, наиболее отвечающей тону кожи, и осторожно (не желая, чтобы он ее уличил), хотя и не слишком (желая, чтобы он ее уличил), выдавила каплю, замазав пятно.
– Ты все равно собираешься дописать портрет, – проговорила она про себя, – только он выйдет совсем не таким, как ты думаешь. Не утонешь под моим присмотром.
Вышла на балкон, облокотилась на перила. Теперь его дилемма понятна, хотя она ничем помочь не может. Разве можно остановить его или свои биологические процессы? Невозможно ни оживить его мозг, ни восстановить свою половую систему.
Он уклоняется инстинктивно. Подобно петушку, знает свое место в бойцовой иерархии, больше драться не собирается. Возможно, подумывает, точит клюв о грубый холст, но разумные доводы, которыми он пользуется, доступная ему математика, приводят к единственно возможному решению. Она проведет остаток жизни со всеми издержками замужней Шейлы, без всяких выгод одинокой Холли.
Она смотрела на солнце, от которого прячется Moрис. Неужели так плохо быть мужчиной?
Солнце вдруг испустило мерцающее сияние, сгустившееся в черный диск, который, крутясь, ринулся на нее, как игрушечная «летающая тарелка». Она потеряла сознание в солнечном озарении.
Морис ехал в своей машине за любителями серфинга до стоянки рядом с общественным пляжем.
В первые годы супружества Шейла постоянно твердила, что он должен решить, как будет дальше жить.
– Ты великий человек, – говорила она, – или можешь им стать.
Часто повторяла, что он «великий человек», как будто повторение могло убедить его в том, что, по его убеждению, было неправдой. Он вовсе не великий. Не обладая деловыми способностями отца, наделен в качестве компенсации творческими способностями пешехода. Его картины никогда не покупались, высокие оценки в колледже приносил не столько талант, сколько имя. Потом он вообще перестал писать.
После колледжа занялся графикой, как свободный художник. Заработки никогда близко даже не обеспечивали привычного образа жизни. Шейла прозвала его Фредди-иждивенцем, над чем смеялся лишь один из них. Вскоре она перестала называть его «великим».
В последнее время невозможно думать, как гора. Если бы это было возможно, сразу стало бы ясно, как спасти свой брак, свой город, собственную шкуру.
Грудь сдавило, руки от плеч пронзила боль. Невозможно дышать. Он стиснул рулевое колесо.
– Сердечный приступ. Надо в больницу.
Но он помнит, что даже двойник не вселится в его тело, когда доктора сунут трубки в каждое отверстие, накачивая его воздухом смерти.
– Никаких врачей. Даже ветеринаров.
Лучше умереть прямо здесь, безо всяких речей, цветов, ностальгической болтовни. Никаких трубок из кукурузных початков. Копы найдут на сиденье пышущую жаром кожу мертвой рептилии. До скорой встречи, аллигатор.
– Ты не умираешь, – сказал Иона. – Это приступ тревоги. Разумеется, приступ тревоги может спровоцировать сердечный приступ у слишком разжиревшего мужчины. Я бы на твоем месте…
Чайка ринулась вниз, мечтая поймать рыбу. Наверно, нацелилась на алюминиевую крышку от банки доплывшую от самого Жестяного переулка.
Покоясь на диване, Шейла по-прежнему думала о картине и о семейной жизни, которая предшествовала ее написанию. Быстро пролистывала досье с этикеткой: «Знакомство с Морисом».
Однажды поздно вечером на весенних каникулах она зашла вместе с Холли в тот самый бар. Они уже направлялись домой, когда заметили шатавшегося по улице мужчину, осыпавшего себя сигаретным пеплом.
– Может, надо его подвезти? – спросила Шейла.
– Не знаю, – ответила Холли. – Может, лучше не надо.
– Да ведь это сын Мелвина Мельника.
– Угу, знаю.
Они тормознули с ним рядом.
– Я заблудился.
Он влез на заднее сиденье. Был тогда в максимально худощавой форме, по крайней мере не жирный. Шейла видела в зеркало заднего обзора, как он вытер губы салфеткой. Холли взглянула на Шейлу, качнув головой. Она заключила, что Холли на него запала.
Они довели его до своей квартиры – не столько Довели, сколько доволокли, как чемодан на сломанных колесиках. Шейла радовалась, что Холли уже отступилась, потому что Морис напоминал ей кого-то с пластиночных конвертов. Он почему-то казался одновременно уверенным и беззащитным; ей это понравилось. Она представила его сидящим на стуле с трубой в одной руке, подпирая другой подбородок, как Майлс Дэвис, пристально глядя в голубые тени, которых никто больше не видит.
Они допоздна засиделись. Он снова выпивал. И чем больше пьянел, тем чаще Шейла с Холли переглядывались, гадая, что он себе думает.
Наконец, Холли отправилась в свою постель, Морис устроился на одном диване, Шейла на другом. Понаблюдала, как он засыпает.
Морис проснулся рано. Позже она узнала, что он с похмелья никогда долго не спит. Все было очень мило – они втроем, Холли в другой комнате, Шейла заботится о незнакомце.
– Может, кофе сварить?
Морис пошел за ней на кухню. Сел за стол, закрыл глаза ладонью, пока она готовила кофе, стараясь не говорить слишком много.
Солнце бросало на стену яркие пятна света. На секунду она загордилась квартирой. Ей нравилась своя хлопчатобумажная пижама и радужные носки, подаренные кем-то на Рождество. Нравились разлохматившиеся во сне волосы, заспанные глаза, с которыми она казалась пьяной. Нравилось ощущение, будто она сделала что-то дурное, позволив этому мужчине спать на своем диване. Нравилось, что сама заснула на другом диване, а не в кровати. Нравилось, что позабыла снять макияж.
Чуть наклонила голову к плечу и спросила:
– Куда ты шел вчера так поздно?
– Кто знает.
– Не помнишь?
– Ну, я бы сказал, домой, да тогда выходит, что шел не в ту сторону. Не бойся, я не алкоголик. Просто выпил лишнего.
– Много надо выпить, чтобы заблудиться в Мерси. Тебе сколько лет?
– Двадцать четыре.
– А мне девятнадцать. Наверно, в средней школе мы не совпали.
Она открыла окно. Морис рассказал, что он сын человека, которому когда-то практически принадлежал город Мерси.
– Он ведь давно умер, правда?
– С тех пор я пью больше обычного.
Помня привычки своего дяди Альберта, она поняла, что он лжет – слишком много пил еще до смерти отца, а потом воспользовался этим предлогом для оправдания.
– Как ты, ничего? – спросила она.
Он взглянул в потолок:
– Отлично. Знаешь, можем куда-нибудь пойти как-нибудь вечером.
Ее удивило, что сын богача до сих пор не умеет сделать приличное предложение.
– Можем, – сказала она.
– Это значит «да»?
– Ты наверняка любой ответ понял бы в смысле «да».
Холли, проснувшись, явилась на кухню, налила чашку кофе, взглянула на Мориса и сказала:
– Ох. Привет.
Он слегка улыбнулся.
Потом Шейла повезла Мориса домой, Холли сидела на заднем сиденье. Когда они его высадили, она сказала:
– Он тебе понравился, да?
– Да, ничего.
– Угу, – буркнула Холли. – Возможно.
Морис решил не рассказывать Шейле о приступе тревоги, или что б это ни было. А когда приехал домой, она сама лежа на диване выглядела так, как он некогда с сильного перепоя.
– Что с тобой?
Шейла подобрала ноги, освободив ему место.
– Голова закружилась, – объяснила она. – Где ты был?
– Не помнишь? У Зака. Говорили про Мерси.
Она взглянула на него и закрыла глаза.
– Не помнишь? – повторила она, вспоминая застывшие звезды фейерверка в день повторной свадьбы своих родителей.
– Чего?
– Не помнишь, как мы познакомились?
Он помнил, в любом случае, в общих чертах; в тех временах слишком много черных пятен. В ту пору Морис каждое утро начисто стирал время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14