– Он в вечер смерти собирался бросить, – сказала Адриана. – Хотел измениться.
– Спасибо за такие слова, но мой мальчик не был блудным сыном. Никогда не исправился бы.
– Ну, иногда истории, записанные в книгах, оборачиваются иначе.
Адриана оставила ее в углу, подошла к гробу. Прикоснулась к руке Фиппса, гадая, насколько его обещания были искренними, а насколько позаимствованными от миссис Фиппс. Подумала и о том, сумел бы он найти какой-нибудь путь между самим собой и матерью, если бы они когда-нибудь поженились.
– Она ошибается, – прошептала Адриана трупу. – Ты точно исправился.
Пуласки смотрел на дорогу из окна автобуса. Облачками своего дыхания рисовал картину пожара.
– Неплохо, – сказал сидевший рядом мужчина.
– Я знаю, – усмехнулся он.
Лежа на матрасе в спальне, Инга установила закон. Записала пятьдесят шесть правил, которым должен следовать Альберт, иначе ей придется его депортировать. Потом разъяснила обстановку в Норвегии.
– Никаких пингвинов, никаких айсбергов, никаких иглу и никаких эскимосов. Ты разочарован?
– Мне плевать, даже если здесь в феврале пятьдесят два и две десятых градуса, – сказал он.
– Мальчики, – сказал отец, таща на прицепе за автомобилем громыхавший, почти пустой трейлер, – я хочу, чтобы вы этот вечер забыли. Ваша мать вообще не увидела происходящего. Ее ослепил огонь. И еще одно. Мы не виноваты в случившемся. Место было дурное. Я в ту же секунду увидел, как только приехал.
– Черт возьми, пап, – сказал старший сын, – я знаю, что мама нас с неба не видит. Мне не восемь лет.
– Даже я знаю, – сказал младший сын.
Отец взглянул в зеркало заднего обзора, сообразив, что убедил себя, будто мальчики после смерти матери перестали расти, тогда как старшему уже четырнадцать, а младшему двенадцать. Потом увидел морщины вокруг собственных глаз. Он прошел долгий путь со времен службы копом, но и впереди его ждет долгий путь.
Анна сидела одна в баре. Музыку она теперь ненавидит, да что еще остается делать? Если Инга до конца пути погрузилась в любовь к Альберту, надо провести линию так, чтобы никто не смог маневрировать по сторонам от нее.
Шейла с чистой колеей из города Мерси, штат Калифорния, провела свой последний день на земле глубоко внизу; морфий вместе со светящимися пузырями создавали над больничной койкой плоскость света. Иногда видела над собой свою болтавшуюся руку, которая словно отделилась от тела и прощально помахивала.
Смерть приближалась скорей, чем предсказывали врачи. Шейла сумела втолковать Морису, что хочет кремации, кости никакого значения не имеют, скоро она будет нигде и повсюду. Но выпала из времени, не успев сказать, что прощает его за то, что он ее заставил слишком долго ждать его превращения в великого человека. Не поцеловала на прощание Холли, не извинилась, что долго скрывала правду о своей болезни. Чувствовала не сожаление, а онемение, видя искаженную картину, в которой была непонятно кем – Шейлой Первой или Шейлой Второй.
Дважды понимала, что умирает – перед самым последним визитом Мориса и сразу после него. Неужели Морис верит, будто кто-нибудь способен думать, как гора? Тогда что же такое любовь? Она старалась стать горой, но возвышавшиеся над ней врачи и сиделки напоминали, что она – человек.
Во время последнего визита Мориса чувствовала себя совсем маленькой. Когда он ушел, стала чуть больше, раздулась, как воздушный шар, готовый взлететь в небо.
А потом умерла.
Когда время для посещений закончилось, Морис отправился домой принять душ. Пришла Холли, попыталась заставить его поесть. У него еще есть время; у него уже нет времени. Он подписал документы, разрешая врачам не поддерживать в Шейле жизнь искусственным способом.
Заглянул в аквариум с золотой рыбкой.
Стал кликать золотую рыбку. А потом увидел, что она плавает брюхом вверх. Никто ее не кормил.
На телефонный звонок ответила Холли.
– Понятно, – сказала она, разъединилась, взяла его за руки. – Я знала, что это случится сегодня. Бедный Морис.
Он хотел сделать что-нибудь простое, обыденное – вымыть пол, сходить в туалет, что угодно, но не мог даже сдвинуться с места.
– Чем я могу помочь? – сказала Холли.
– Ничем.
– Давай налью чего-нибудь выпить.
Холли налила стакан воды. В стакане плавала Шейла. Он глотнул, и все кончилось. Он остался совсем один.
Возникла проблема с похоронами. Шейла рассердится: она просила кремации и настаивала, чтобы не было никаких похорон. Но Морис чувствовал – Холли его поддерживала, – что земля хочет принять в себя все, что осталось от Шейлы.
Он знал – Шейла этого им не простит.
После похорон Холли отвезла его домой. Помогла донести цветы, которые они расставили в спальне.
Темнело, тени трепетали на стенах. Она прикоснулась к его плечу, потом взяла за руку. Поцеловала в щеку, в шею, в губы. Он, задохнувшись, оттолкнул ее.
– Извини, – сказала она. – Я думала, это тебе поможет забыть.
– Все в порядке, – сказал он. – Буду пруд копать.

Воздух
Глава 15
Год спустя
– Не знаю, зачем я тебе помогаю, – сказала Холли, вытаскивая из шкафа очередную обувную коробку. – Хотя ты не такой плохой мальчик, Морис.
– От кого ты это слышала?
– От маленькой птички. Кстати, о птичках – тебе надо побольше есть.
– Дело в пруде. Слишком тяжелый физический труд.
– Ты же не сможешь навечно там спрятаться.
Он швырнул в угол коробку, где та и осталась лежать. Никогда не имел никакого понятия, сколько у Шейлы туфель, потому что она заняла этот шкаф в тот же день, когда въехала в дом.
– Долго ты намерена оставаться в городе-призраке? – спросил он.
– Не знаю. Он мне сейчас больше нравится. Проспав пожар, до сих пор не верю, что он был в самом деле. Теперь, когда все разъехались, стало гораздо тише. Теперь у меня загородный дом возле руин.
– Мы – туристы в Колизее.
– Предпочитаю считать нас жестокими римлянами. Что дальше собираешься делать, мэр?
– По правде сказать, не знаю.
– Ну, я за тебя проголосую. Тем временем ты всегда можешь снова жениться, завести целую школу рыбок. У каждого малька будут две матери – одна внизу, другая наверху. Шейла, может быть, приревнует. Кроме того, кому ты нужен?
– Ты рассуждаешь, как Альберт. Он решил, будто я испугался, что у меня никогда уж не будет детей, о чем якобы прежде всего говорил тот портрет.
Холли пожала плечами и потянулась к полке.
– Эй! Что это там за шляпами? Какая-то большая коробка, шкатулка…
Она сбросила на постель шляпы. Они вместе с Moрисом сняли коробку, поставили на пол.
– Может, мне лучше уйти, – сказала она.
– Нет, останься. Все наши тайны тебе известны.
– Кроме одной. Она мне никогда не признавалась, что больна, пока я не увидела собственными глазами.
– Мне тоже никогда не признавалась. Не могла, не признавшись в том прежде самой себе.
Замок ларца открылся с немалым трудом. Морис откинул крышку.
– Да ведь она их терпеть не могла, – сказала Холли.
Морис вытащил из ларца куклу. Дотронувшись до ее волос, он дотронулся до волос Шейлы. Когда он был молод, Шейла причесывала кукольные волосы, и теперь он опять стал Морисом, держа в руках куклу своей умершей жены.
– Еще одна пленница, – сказал он.
– Вода тоже тюрьма своего рода. Ты должен придумать, как из нее выйти.
Он подержал куклу еще минуту, потом бросил.
– В задницу эволюцию. Пойду поплаваю.
– Давай, – сказала Холли, укладывая куклу в коробку с игрушками.
Морис подошел к краю трамплина. Солнце образовало над водной поверхностью плоскость света. Он нырнул в глубокий конец, в глубь своего сознания. Задохнулся. На миг пожелал сдаться, нырнуть, утонуть. Чары, как всегда, зачаровывали.
Морис плыл так, словно вода его опьяняла. Плыл, надеясь отыскать исчезнувшую жену.
Сотвори новых призраков. Займись чревовещанием.
Под водой ему стало лучше. Он воображал в тишине следующую жизнь, которую, по его убеждению, заслужила Шейла. Если нельзя соединиться с ней там, то он сделает это здесь, обладая изяществом, ловкостью, недоступными ему на земле.
Первая стадия эволюции: сбросить кожу, уменьшиться клетка за клеткой.
Птицы согласно зачирикали:
– Держись поглубже, мистер.
Спляши под апо-калипсо.
Он смотрел, как преломляется в воде солнечный свет. Что особенно ярко запомнилось в жизни? Он стоит над унитазом и писает. Проводит семейную жизнь в одиночестве.
Да, держись в глубине. Погружайся. Уйди из кислородного мира. Уйди от человечества с его воздухом, светом, капитанскими фуражками. В крайнем случае, всех перестреляй.
Что он увидит, вынырнув на поверхность? Десятки лет плавает в глубине, не видя солнечного света. Он ленив, а любовь – это труд.
Ну, давай. Решись и сделай.
Рыбы чувствуют единство с морем. Зачем они вообще из него вышли?
Подстегни эволюцию, счисть чешую, снова расправь кости в человеческий скелет.
Он не лишился рассудка – рассудок лишился его.
Перестать меня разглядывать. Яне стану за то – бой гоняться. Знаю, ты хочешь остаться один. По-моему, ты всем недоволен. Чертовски одинокий. Ты все тот же мальчишка у больничной койки мате – pu, писающий в штанишки. Пора тебе восстать из бездны. Давай выпей. Ты знаешь, что можно.
– Нет, – сказал он, пустив изо рта пузыри.
Холли права. Он устал от фокусов, которые проделывал со своей жизнью, от исковерканных образов, всплывающих в воображении, от невидимых сил, которые швыряют его вверх и вниз в своих потоках.
Морис что-то увидел вверху. Если Шейла смотрит, то без всякой ревности наблюдает с созвездия, которого не видно под солнцем. И стал вызывающе подниматься.
Холли стащила с себя сетчатые чулки. Рванулась к воде, а Морис к небу, в которое воспарил.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14