Билл спросил:
– Ты алкаш?
– Не понял?
– Алкоголик? Ты из-за этого здесь, я угадал?
– Наверное.
– Так и знал. Издалека отличаю алкашей. У нас свои собственные антенны. Значит, ты проходишь курс?
– Чего?
– Алкогольный курс. Здесь – лучший в стране. Я тут несколько раз бывал.
– Не обижайся, Билл, но если здесь так хорошо лечат, как вышло, что ты попал сюда… снова?
– Скажу тебе честно, Джек, люблю я выпить. Когда ухожу в запой, то звоню сюда и прошу забронировать мне место. Попадаю сюда два-три раза в год.
– Господи!
– Не кривись, ты сначала попробуй. Там, в мире, как в аду, и приятно знать, что существует этот рай.
Я невольно содрогнулся. Он взглянул на меня. Я сказал:
– И удалиться от мира.
– Здесь тебе вкатят либриум, приведут в норму.
Мимо прошел человек, наткнулся на меня, выпрямился и, шатаясь, пошел к двери. Билл ухмыльнулся.
– Это местная достопримечательность.
– В смысле?
– Этот парень. Посмотри, видишь, он шатается, как будто набрался. Раскачивается под свою внутреннюю музыку, весь день так. Господи, до чего же мне здесь нравится!
Я уже немного уставал от Билла. Эти его восторги утомляли. Он спросил:
– Вопросы есть?
– Гмм…
– Я в твоем распоряжении. Здесь нет ничего такого, о чем бы я не знал… И где тут что, могу показать. – И, к моему ужасу, он подмигнул, черт бы его побрал.
Если и доживу до ста лет, что очень сомнительно, то все равно не забуду этого подмигивания. Это что-то ужасное. Стараясь не показать, что я чувствую, сказал:
– Есть у меня один вопрос.
– Что угодно, готов служить.
– Где тут библиотека?
Вопрос его явно поразил. Он минуту размышлял, потом ответил:
– Ты шутишь…
– Послушай, Берт…
– Билл!
– Не важно. Я понимаю, что ты знаешь меня целых десять минут, но спроси себя, серьезно спроси: я похож на шутника?
– Нет.
– Итак… где библиотека?
Он смешался, хотел дать достойный ответ.
– На читателя ты не похож.
Пришла моя очередь рассмеяться. Если вы в дурдоме не рассмеетесь хотя бы один раз, значит, надо усилить дозу лекарств.
– Как, по-твоему, должен выглядеть читатель? – спросил я.
– Черт, откуда мне знать, такой серьезный козел…
– Билл, слушай, Билл, поверь мне на слово, я очень серьезный парень.
Он все еще никак не сдавался. Неудивительно, что из жителей центральной полосы получаются хорошие фермеры. Он затарахтел:
– Но ты же алкаш, сам признался. Откуда у тебя время читать?
– Между запоями. Когда назюзюкаюсь, я читаю.
– Никогда о таком не слышал. Между попойками я лежу в постели и… умираю.
– Я всегда любил читать. Я многое уже потерял, но за чтение еще держусь.
Он снова закурил и пробормотал:
– Тут не любят, когда читают.
– Господи, да мне на это плевать. Билл, так где библиотека?
– На втором этаже. Ты не сможешь пойти сейчас – после обеда ТТ.
– Что такое «TT»?
– Трудовая терапия. Корзинки делаем.
Только этого мне не хватало. Корзинки делать.
Появились медсестры с подносами лекарств. Я получил свой либриум и сказал Биллу:
– Увидимся позже.
– Но сейчас трудовая терапия!
В моем голосе зазвучал металл.
– Моя терапия – книги.
Я слышал, как Билл пробормотал:
– Первый раз вижу такого странного алкаша.
Книги и все что западнее
Книги в моей жизни были всегда. В моей переменчивой судьбе это единственное, что неизменно. Даже Саттон, ближайший друг, однажды воскликнул: «Что это ты все читаешь, парень, еж твою мышь? Ты же был полицейским, черт побери!»
Вот вам ирландская логика в ее лучшем проявлении.
Я тогда сказал ему то, что потом много раз повторял:
– Чтение приводит меня в восторг.
Он ответил со свойственной ему наглой самоуверенностью:
– Чепуха на постном масле.
Как я уже упоминал, мой отец работал на железной дороге. Он обожал книги про ковбоев. В его кармане всегда лежала потрепанная книжка Зейна Грея. Он начал давать их мне.
Мать говорила: «Ты сделаешь из него хлюпика».
Когда она не слышала, он шептал: «Не обращай внимания на мать. Она хочет, как лучше. Но ты продолжай читать». – «Почему, пап?» – Не то чтобы я собирался бросить читать, я уже крепко увяз. «Книги дадут тебе возможность выбирать». – «Что выбирать?»
В его глазах появлялась мечтательность: «Свободу, сынок!»
???
Когда мне исполнилось десять лет, он подарил мне библиотечный абонемент. Мать – клюшку. Потом она часто пользовалась ею, чтобы выбить из меня дурь. Вообще-то я играл в ирландский хоккей с мячом. Иначе взяли бы меня в полицию? Нигде так не ценят хороших хоккеистов.
Абонемент дал мне путевку в жизнь. В те далекие дни библиотека находилась в здании суда. Суд внизу, книги наверху. Каждый раз, когда я ходил в библиотеку, я с открытым ртом в восторге таращился на полицейских. Две нити в моей судьбе переплелись.
Одно буквально привело к другому. И я так и не смог избавиться от этого влияния, как бы не складывалась моя жизнь.
Начал я с Роберта Луиса Стивенсона и Ричмала Кромптона. Уверен, что так и читал бы все без разбору хаотично и постепенно это мне надоело бы, если бы не старший библиотекарь Томми Кеннеди. Высокий, худой, не от мира сего. В мои первые визиты в библиотеку он смотрел на выбранные мною книги, хмыкал и записывал их в формуляр.
В один из самых мокрых и темных вторников он подошел ко мне.
– Думается, нам стоит организовать твое чтение.
– Зачем?
– Хочешь, чтобы книги тебе надоели?
– Нет.
Он посоветовал мне почитать Диккенса. Без особых эмоций, осторожно начал знакомить меня с классикой. Каждый раз делал это тактично, так, что мне казалось, будто я сам выбирал эти книги.
Позже, в подростковом возрасте, когда все менялось, он познакомил меня с детективами. И я продолжал читать.
Еще он откладывал книги и потом давал мне целую стопку, где были:
поэзия
философия
и главная приманка –
американские детективы.
Я превратился в библиофила в истинном смысле этого слова. Я не просто любил читать – я обожал книги. Я наслаждался их запахом, переплетом, печатью и ощущением тяжести тома в руке.
Отец сделал мне большую книжную полку, и я стал расставлять книги по алфавиту и жанру.
Еще я совсем отбился от рук. Играл в хоккей, пил сидр, почти не ходил в школу. Но, вернувшись домой, смотрел на свою библиотеку, и на сердце теплело.
Поскольку мне нравились вид и ощущение веса тома, я начал читать толстые книги. Так постепенно я пристрастился к поэзии. В моей жизни не было поэзии, но я мог взять книгу и почитать.
Я никогда никому не сказал ни слова обо всем этом. Упомяни о поэзии на нашей улице – останешься без яиц.
Отец часто останавливался перед полкой с моими книгами, которых становилось все больше, и говорил: «Такой библиотекой можно гордиться».
Мать злилась: «Забил ему голову этой ерундой. Так и хочется за аренду предложить вместо денег эти книжки».
Отец смотрел на меня, и я одними губами произносил: «Она хочет, как лучше».
Потом, уже лежа в постели, слышал, как она разоряется: «Еще скажи, что можно есть эти книги! Хотела бы я посмотреть, как ты на них купишь кусок хлеба».
Надо сказать, ее мечта исполнилась. В первый же день, после того как я уехал в Темплемор учиться на полицейского, она их продала, а полку сожгла.
Томми Кеннеди мечтал, что я добьюсь многого. Надеялся, что я поступлю в колледж. Моих результатов на экзаменах еле хватило, чтобы меня взяли в школу полиции. Когда я рассказал Томми, какую карьеру выбрал, он схватился за голову и сказал: «Какой позор!»
В вечер перед отъездом мы встретились с ним в баре. Я уже был крупным и мускулистым парнем, не даром я играл в хоккей и ел одну картошку. Я ждал его в баре. Томми вошел и прищурился, пытаясь разглядеть меня в полутьме.
Я крикнул:
– Мистер Кеннеди!
Жизнь потрепала его. Он был похож на старую гончую. Причем грустную и унылую.
Я спросил:
– Что будете пить, мистер Кеннеди?
– Портер.
Я гордо прошествовал к бару и принес напитки. Себе – пива.
Томми заметил:
– Рано начинаешь.
Я взглянул на свои новые часы, сверкающие на пластиковом ремешке. Он печально улыбнулся.
– Я не об этом.
– Счастливо, – сказал я.
– Всего хорошего, Джек.
Мы замолчали. Потом он достал тоненькую книгу.
– Подарок на прощание.
Великолепный кожаный переплет, золоченый корешок.
– Это Фрэнсис Томпсон «Гончая небес». Надеюсь, тебя минует такая участь.
Я не приготовил ему никакого подарка.
Он сказал:
– Я все еще смогу посылать тебе книги.
– Ну… лучше не надо… там деревенские парни… подумают, что я с приветом.
Он встал и пожал мне руку.
– Я напишу, – пообещал я.
– Обязательно. Да благословит тебя Господь.
Разумеется, я никогда этого не сделал… в смысле, не написал. К моему вечному стыду, я узнал о том, что он умер, только через два года после его смерти.
Саттон
Пока я был в психушке, я думал о всяких разных вещах. По большей части грустных. О путях, которыми не прошел, а на которых слепо тыкался в стороны. О людях, которые хорошо ко мне относились и которым я отплатил черной неблагодарностью.
Беспечно не обращал внимание на чувства других людей. Ну да. На моих плечах лежал огромный груз вины. Добавьте к этому немного сожаления и очень много жалости к самому себе, любимому, и вы получите классический портрет алкоголика во всем его запятнанном великолепии.
Вне больницы я справлялся со всем этим с помощью алкоголя. Просто заглушить все эти чувства. Притупить боль. Парадокс заключался в том, что каждое отупение наносило новые раны.
Берегись бледного всадника, залившего зенки.
В первые дни, в период детоксикации, советуют пить побольше воды. Чтобы токсины вышли вместе с водой. Я так и делал. Пришлось сдать анализы, чтобы проверить печень и почки. Моим здорово досталось. Затем ежедневные уколы мультивитаминов, чтобы привести сопротивляющийся организм в здоровое состояние. Разумеется, либриум. Затем мои любимые таблетки – снотворное. Ночь для алкоголика – самое страшное время.
Снились ли мне сны? Еще как. Но я не видел в снах ничего такого, чего можно было ожидать:
ни умершего отца
ни умерших друзей
ни загубленную жизнь.
Нет.
Мне снился Саттон.
???
Мы подружились сразу. Тяга друг к другу, которую невозможно объяснить. Я был тогда молодым полицейским, совсем еще зеленым. Он же был поседевшим барменом, ветераном многих драк – действительных и воображаемых. Даже сейчас я не уверен, кем он был по национальности, сколько ему лет и откуда он родом.
Появлялись все новые и новые версии, пока мы с ним шлялись по барам. В разное время он мне говорил, что был
солдатом
антрепренером
художником
преступником.
В каждом его откровении была доля правды, но детали постоянно менялись, так что я никогда не был уверен, где правда, а где – нет.
Он был настоящим хамелеоном. Где бы ни оказался, сливался с окружающей средой. Когда я с ним познакомился, у него был явный северный акцент. Он мог одинаково легко говорить как Ян Пейсли и Имонн Макканн.
Надо сказать, это производило впечатление, даже пугало.
Мне довелось однажды слышать, как он подражал Бернадетт Девлин. Это было потрясающе.
Переехав в Голуэй, он сменил акцент за неделю. Никому бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь бывал дальше Туама.
Но все это не вызывало у меня никаких подозрений. Мне он казался загадочным и интересным. Потому что я был глух к важным вещам. Потому что я был молод…
потому что
потому что
потому что…
Потому что, скорее всего, раз уж мне не хотелось видеть его темную сторону, я позволил себе не обращать внимания на множество указателей.
С самого начала я понял, что он склонен к насилию. Рассказывая о драках в барах, где он избивал своих противников до полусмерти, он обычно добавлял:
– Знаешь что, Джек?
– Что?
– Я сейчас об этом жалею.
– Ну, бывает, что нельзя сдержаться.
– Твою мать, я не про то. Я жалею, что не прикончил этих ублюдков.
Я отделывался смешком.
Увольнительные мне давали как попало. Когда случались «беспорядки», приходилось работать по двое суток без отдыха. Но когда бы меня ни отпускали в увольнительную, Саттон уходил с работы и мы отправлялись в загул.
Помню, как однажды, в вечер субботы и утро воскресенья, мы пили долго и много в забегаловке на Лоуер Фоллз. Тяжелая атмосфера опасности только подгоняла нас. Клянусь, можно было ощутить вкус пороха в пиве.
Саттон сиял.
– Парень, вот это то, что надо, лучшее, чего можно достичь.
На память о том запое у меня до сих пор сохранилась арфа высотой в два фута, сделанная вручную заключенными тюрьмы Лонг-Кеш. Наверное, я слушал «Люди за колючей проволокой» раз сто.
Запивая пиво золотистым виски, Саттон приблизил свое лицо, по которому градом катился пот, ко мне и сказал:
– Это ведь то, что надо, правда, Джек?
– Да, все очень здорово.
– Знаешь, чем надо бы закончить?
– Ну скажи.
– Убить какого-нибудь ублюдка.
– Что!
– Ну да… или шлюху.
– Что?
Он отодвинулся, ущипнул меня за плечо и сказал:
– Шучу… выкинь из головы, Джек.
???
Такое случалось несколько раз в год. И каждый раз я выбрасывал все из головы вместе с пустыми бутылками и монументальным похмельем.
Иногда у меня появлялось тревожное ощущение, что он меня ненавидит. Никогда не мог точно понять почему и старался избавиться от этого ощущения как от пьяного бреда.
Однажды вечером я ждал его в пивной «Ньюри». Обычно у меня в кармане лежала книга – я ее читал, как только подворачивался удобный момент. Я так погрузился в чтение, что вздрогнул, услышав:
– Бог мой, Тейлор, ты опять с книгой.
Я хотел было спрятать книжку, но он выхватил ее у меня из рук и прочитал:
– «Гончая небес». Фрэнсис Томпсон, да?
– Ты ее читал?
Он откинул голову и процитировал:
– «Я бежал от него ночами, я бежал от него днем…»
Я кивнул, и он сказал:
– Он умер от перепоя.
– Что?
– Как умирают все алкоголики – от перепоя.
– Господи!
Когда у меня появлялись сомнения, я их отбрасывал. Твердил себе: «Он мой друг. И не бывает идеальных людей».
Библиотека в «Баллинсло» была закрыта. На реконструкцию. Пришлось заняться трудовой терапией.
В остальное время я глотал либриум, старался не встречаться с Биллом и каждый вечер тосковал о снотворном.
Последний мой сон в психушке был таким реальным, что иногда мне кажется, будто все произошло наяву. Саттон говорил:
– Ты читатель… по сути дела эксперт-криминалист.
– Да.
– Читал «Убийца внутри тебя» Джима Томпсона?
– Пропустил.
– Ты пропустил его лучшую книгу.
???
Но есть Бог. И не только в песне Тома Джонса. В день выписки мне вернули одежду, постиранную и выглаженную. И пухлый бумажник. Ни у одного алкаша к концу запоя не остается денег в кармане. Это против закона природы. Когда я уходил из своей квартиры, у меня не могло быть с собой больше тридцати фунтов. Я уставился на бумажник.
Медсестра, неправильно поняв мой взгляд, сказала:
– Все на месте, мистер Тейлор. Мы не воруем у наших пациентов. Четыреста пятьдесят фунтов. Пересчитайте, если хотите. – И рассерженно хлопнула дверью.
Я попрощался с доктором Ли и спросил его:
– Я могу сделать взнос?
– Не пейте.
– Я имею в виду…
– Я тоже. – Он протянул руку и напомнил: – Существует Общество анонимных алкоголиков.
– Знаю.
– И торпеды.
– Тоже знаю.
Он не покачал головой, но по выражению его лица было легко понять, что он думает. Потом он спросил:
– Джек, у вас есть семья… друзья?
– Хороший вопрос.
– Ну, лучше вам это выяснить.
На улице вовсю сияло солнце. Проехал автобус, и все пассажиры уставились на меня. На фоне печально известной в Ирландии психушки, учитывая все мои ссадины и забинтованную руку, меня определенно нельзя было принять за работника этого заведения.
Я показал им палец.
Многие зааплодировали.
Естественно, до бара от больницы было рукой подать. На какое-то мгновение я повернул в ту сторону. Никогда еще моя внутренняя сирена не орала так громко. Нельзя… нельзя. Я оглянулся и почувствовал, как одобрительно кивнул доктор Ли, как будто он мог меня видеть. Я прошел мимо.
На вокзале мне пришлось ждать поезда всего полчаса. Посидел в буфете, ничего не заказывал. На стуле лежала газета. Снова трибуналы. Появилось чувство, что я тоже получил коричневый конверт. Посмотрел на дату в газете, и мой желудок сделал сальто: я был в психушке двенадцать дней. По одному на каждого апостола. Посчитав в уме, я догадался, что прогулял три рабочих дня и… зарабатывал деньги.
Подошел поезд, я сел у окна. В больнице я не брился и сейчас мог похвастать почти приличной бородкой. Я стал похож на папу Криса Кристофферсона. Из-за свернутого на бок носа у меня был вид человека, с которым опасно связываться. Уходя из психушки, я внимательно посмотрел в зеркало. Решил интригующую меня проблему. Насчет собственных глаз. Они были чистыми и почти живыми. Не ясными, но где-то близко. После того как я годы видел в зеркале больные глаза, это было приятным открытием.
Когда мы подъезжали к Атенри, в коридоре показалась тележка с напитками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15