Эти мимолетные свидания одновременно выматывают и возвращают к жизни, наполняют отчаянием и радостью. Помимо них, мы встречаемся лишь в кухне, где держимся подчеркнуто официально. Мы настолько тщательно маскируемся, что, даже если наших разговоров никто не слышит, мы ведем их так, как если бы у нас за столиком сидел кто-то посторонний. И все равно я не уверен, что в цирке не знают нашем романе. Мне кажется, что соединяющие нас нити просто не могут быть невидимыми.
Ночью после третьего неожиданного и безумного свидания, пока вкус ее поцелуев все еще удерживается на моих губах, меня посещает на редкость яркий сон. Поезд останавливается в лесу, почему – непонятно: стоит глухая ночь, и все спят. Снаружи доносятся крики, настойчивые и беспокойные. Покинув вагон и двигаясь на шум, я выхожу на крутой обрыв. На дне оврага Дамка борется со вцепившимся ей в лапу барсуком. Я зову ее, судорожно ища, где бы спуститься. Ухватившись за свисающую вниз ветку, пытаюсь сойти вниз, но поскальзываюсь на грязи и падаю на спину.
Между тем Дамка вырывается и карабкается наверх. Я ловлю ее и осматриваю, не поранилась ли она. К моему удивлению, она совершенно невредима. Засунув ее под мышку, я бегу обратно к поезду. Но вход в вагон загораживает восьмифутовый крокодил. Я устремляюсь к следующему вагону, но крокодил не отстает, скользя вдоль поезда и ухмыляясь тупой зубастой пастью. В ужасе я поворачиваю назад. С противоположной стороны к нам приближается еще один крокодил.
За спиной тем временем нарастает шум, хрустят листья, ломаются ветки. Я разворачиваюсь и обнаруживаю, что барсук выбрался на берег и превратился в целое полчище барсуков.
Итак, за нами – стена барсуков. Перед нами – дюжина крокодилов.
Просыпаюсь я в холодном поту.
Выхода нет, какие уж тут сомнения.
В Покипси мы попадаем под облаву, и общая беда напрочь стирает границы между высшими и низшими слоями общества: рабочие, артисты и управляющие обливаются слезами и пытаются утаить хоть самую малость, в то время как люди с длинными руками и кислыми лицами льют прямо на насыпь все наше виски, шотландское и канадское, все наше вино, все наше пиво, весь наш джин и даже самогон. А нам ничего не остается, кроме как глазеть, как оно проливается сквозь камни и пенится на земле, никак не заслужившей такого блага.
Из города нас, понятное дело, выгоняют.
В Хартфорде несколько клиентов выражают свое недовольство тем, что Рози не появляется на арене во время представления, а на афишах нашего паноптикума до сих пор красуется Милашка Люсинда, тогда как в самом паноптикуме никакой Милашки Люсинды и в помине нет. Затычки на сей раз запаздывают, и не успеваем мы и оком моргнуть, как недовольные тучей налетают на фургон с билетами, требуя свои деньги обратно. Дядюшке Элу, на которого с одного бока наседает полиция, а с другого – горожане, ничего не остается, кроме как полностью вернуть всю нашу дневную выручку.
Из города нас снова выгоняют.
На следующее утро обещана получка, и работники «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини» вновь выстраиваются в очередь перед красным фургоном. Рабочие заранее в дурном настроении – они уже почувствовали, куда дует ветер. Первым к фургону подходит разнорабочий, и, когда он возвращается с пустыми руками, по очереди проносится недовольный гул. Остальные рабочие сразу расходятся, и в очереди остаются только артисты и управляющие. Несколько минут спустя проносится еще одна волна недовольного гула, на сей раз скорее удивленного. Впервые в истории цирка денег не дают даже артистам. Жалованья удостаиваются только боссы.
Уолтер вне себя от ярости.
– Да что это за дерьмо такое? – орет он, вбегая в наш вагон. Швырнув шляпу в угол, он падает на постель.
На раскладушке хнычет Верблюд. Со времен облавы он все время либо тупо глядит в стенку, либо плачет. Заговаривает он лишь тогда, когда мы его умываем или кормим, да и то разве что умоляет не отдавать его сыну. Мы с Уолтером по очереди изрекаем прописные истины о семье и всепрощении, однако у обоих возникают дурные предчувствия. Что бы с ним ни было, когда он сбежал из дома, сейчас дела его куда как хуже, ведь он неизлечимо болен, и неизвестно даже, узнают ли его домашние. А если они его до сих пор не простили, каково ему, такому беспомощному, будет в их руках?
– Успокойся, Уолтер! – говорю я со своей попоны в углу, отмахиваясь от мух, которые донимают меня с самого утра, перепархивая со струпа на струп.
– Нет уж, фиг-то я успокоюсь. Я артист! Артист! А артистам платят всегда! – кричит Уолтер, колотя себя в грудь кулаком. Стянув туфлю, он запускает ею в стену. Потаращившись, стягивает вторую и швыряет в угол. Туфля приземляется прямо на шляпу. Уолтер тяжело опускает кулак на покрывало, и Дамка удирает за ящики, где раньше прятался Верблюд.
– Еще недолго, – говорю я. – Потерпи пару дней.
– Чего это так?
– А того, что когда Верблюда заберут, – со стороны раскладушки доносится жалостный всхлип, – мы все сделаем отсюда ноги, к чертям собачьим.
– Да ну? – отвечает Уолтер. – И к каким таким чертям мы направимся? Неужто ты уже придумал?
Я встречаюсь с ним взглядом и еще секунду-другую не отвожу глаз, но потом отворачиваюсь.
– Ну да. Так я и думал. Вот почему я хочу свою получку. Иначе мы кончим как последние бродяги.
– Нет, не кончим, – неуверенно говорю я.
– Ты бы хоть чем-нибудь озаботился, Якоб. Ведь это из-за тебя мы влипли, а вовсе не из-за меня. Может, ты со своей красавицей и готов уйти бродяжничать, но не я. Может, для вас это и игрушки…
– Никакие не игрушки!
– …но в моем случае на карту поставлена жизнь. Если вы хотя бы можете запрыгивать в поезда и кататься туда-сюда, то я не могу.
Он умолкает. Я упираюсь взглядом в его короткие плотные ручки и ножки.
Он коротко и горько кивает.
– Ну да. Увы. И как я уже говорил, для работы на ферме я тоже не очень-то гожусь.
Когда я стою в очереди за едой, мозги у меня кипят. Уолтер совершенно прав: я втянул их в эту историю, мне и вытягивать. Но если бы я, черт возьми, знал, как. Ни у одного из нас нет дома, куда мы могли бы вернуться. Да какая разница, сможет Уолтер запрыгнуть в поезд или не сможет – я буду не я, если позволю Марлене провести хотя бы одну ночь в ночлежке для бродяг. Я до того озабочен, что поднимаю взгляд, лишь подойдя к столу. Марлена уже там.
– Привет, – говорю я, присаживаясь.
– Привет, – отвечает она, чуть помедлив, и мне сразу становится ясно: что-то не так.
– В чем дело? Что случилось?
– Ничего.
– У тебя все в порядке? Он к тебе не приставал?
– Нет. Все хорошо, – шепчет она, глядя в тарелку.
– Нет, не все. В чем дело? Что он еще натворил?
– Ничего, – шипит она. – Потише, пожалуйста.
Я выпрямляюсь и, проявляя все возможное самообладание, расстилаю на коленях салфетку. Взяв вилку и нож, аккуратно режу свиную отбивную.
– Марлена, умоляю, скажи, что у тебя стряслось, – тихо прошу я, стараясь придать своему лицу такое выражение, как если бы разговор шел о погоде. Постепенно окружающие вновь принимаются за свой обед.
– Похоже, задержка, – говорит она.
– Что, прости?
– Задержка.
– Какая такая задержка?
Она поднимает взгляд и густо краснеет.
– Кажется, у меня будет ребенок.
Когда за мной приходит Граф, я даже не удивляюсь. Сегодня явно не мой день.
Дядюшка Эл сидит в кресле с кислой миной. Бренди сегодня нет. Он грызет сигару и беспрестанно тычет тростью в ковер.
– Уже почти три недели минуло, Якоб.
– Знаю, – отвечаю я. Голос у меня дрожит – никак не приду в себя после Марлениной новости.
– Я в тебе разочарован. Думал, мы друг друга понимаем.
– Еще как понимаем, – беспокойно продолжаю я. – Послушайте, я делаю все, что в моих силах, но Август только мешает. Да она бы уже сто лет назад вернулась, если бы только он оставил ее ненадолго в покое.
– Я сделал все, что мог, – отвечает Дядюшка Эл, вытаскивая сигару изо рта. Осмотрев ее, он снимает с языка кусочек табака и швыряет в стену, да так, что тот прилипает.
– Ну, этого недостаточно, – гну свою линию я. – Он ее преследует. Кричит на нее. Вопит у нее под окнами. Она его боится. Хорошо, конечно, что Граф не оставляет его без внимания и оттаскивает всякий раз, когда он выходит из-под контроля, но этого недостаточно. Вот скажите, вы бы на ее месте к нему вернулись?
Дядюшка Эл смотрит на меня в упор. Я неожиданно понимаю, что ору.
– Простите, – снижаю я голос. – Я с ней поговорю. Клянусь, если вам удастся сделать так, чтобы он оставил ее в покое хотя бы на пару дней…
– Нет уж, – тихо говорит он. – Теперь я буду действовать по-своему.
– Что?
– Я сказал, что буду действовать по-своему. Ты свободен. – Он указывает пальцем на дверь. – Ступай.
Я непонимающе моргаю:
– Что значит «по-своему»?
И тут я чувствую, как Граф хватает меня железной хваткой, поднимает со стула и тащит к двери.
– О чем это вы, Эл? – кричу я из-за плеча Графа. – Я хочу знать, о чем вы! Что вы задумали?
Закрыв дверь, Граф обращается со мной несравненно бережнее. А опустив наконец на гравий, даже поправляет на мне пиджак.
– Прости, парень, – говорит он. – Я правда старался.
– Граф!
Он останавливается и мрачно поворачивается ко мне.
– Что у него на уме?
Он смотрит на меня, но молчит.
– Граф, пожалуйста. Умоляю. Что он задумал?
– Прости, Якоб, – повторяет наконец он и забирается обратно в вагон.
На часах без четверти семь, до начала представления пятнадцать минут. Публика кружит по зверинцу, наблюдая, как зверей ведут в шапито. Я стою рядом с Рози и слежу, как она принимает от зрителей угощение – конфеты, жвачку и даже лимонад. Уголком глаза я замечаю, как от толпы отделяется высокий человек и направляется ко мне. Это Алмазный Джо.
– Иди-ка ты отсюда, – говорит он, переступая через веревку.
– А в чем дело?
– Сейчас тут будет Август. Слониха вечером на манеже.
– Что? С Марленой?
– Ну да. А он не хочет тебя видеть, ой как не хочет. Он снова не в себе, знаешь ли. Так что поторопись.
Я оглядываю шатер в поисках Марлены. Она стоит возле лошадок и беседует с семейством из пяти человек. Встретившись со мной взглядом и удивившись выражению моего лица, она начинает оборачиваться каждые несколько минут.
Передав Алмазному Джо трость с серебряным набалдашником, которая теперь служит вместо крюка, я перешагиваю через веревку в обратную сторону. Завидев слева приближающийся цилиндр Августа, я забираю вправо, в сторону зебр, и останавливаюсь возле Марлены.
– А ты знаешь, что сегодня тебе выступать с Рози?
– Простите, – улыбается она топчущемуся возле нее семейству и, развернувшись, склоняется поближе ко мне. – Да. Дядюшка Эл меня вызывал. Говорит, цирк на грани краха.
– А ты сможешь? Я хочу сказать, в твоем… ну…
– Вполне. Особых усилий от меня не потребуется.
– А вдруг упадешь?
– Не упаду. Кроме того, у меня нет выбора. Дядюшка Эл сказал, что… Ой, вот и Август! Тебе лучше уйти.
– Не хочу.
– Все будет в порядке. Пока зрители тут, он ничего не сделает. А тебе лучше уйти. Пожалуйста.
Я оглядываюсь. Август подходит к нам, глядя исподлобья, словно разъяренный бык.
– Пожалуйста, – в отчаянии повторяет Марлена.
Выйдя в шапито, я пересекаю манеж и подхожу к заднему входу. Однако, помедлив, прячусь под сиденьями.
Парад-алле я смотрю в обрамлении тяжелых мужских башмаков. Некоторое время спустя я понимаю, что не один. За трибунами вместе со мной прячется старый разнорабочий, вот только смотрит он вовсе не туда, куда я, а под юбку одной из зрительниц.
– Эй! – кричу ему я. – Эй, перестаньте сейчас же!
На арене появляется что-то огромное и серое, и толпа ревет от радости. Это Рози. Я вновь поворачиваюсь к рабочему. Он стоит на цыпочках, придерживая пальцами доску, и глядит вверх, облизывая губы.
Вынести это зрелище мне не под силу. Да, я виновен в ужасных, просто ужасных грехах, за которые душа моя отправится прямиком в ад, но от самой мысли о том, что над какой-то случайной женщиной надругаются подобным образом, мне делается настолько не по себе, что, когда Марлена с Рози выходят на середину манежа, я хватаю рабочего за грудки и вытаскиваю из-под сидений.
– А ну, пусти! – орет он. – Ты чего?
Цепко держа его обеими руками, я не отвожу взгляда от манежа.
Марлена храбро балансирует на мяче, но Рози стоит совершенно неподвижно, не отрывая ног от земли. Август размахивает руками. Трясет кулаком. Открывает и закрывает рот. Рози прижала уши к голове. Я вытягиваю шею и вглядываюсь. Ну конечно, она просто сердится.
Боже мой, Рози. Не сейчас. Сейчас нельзя.
– Эй, перестань! – визжит у меня в руках этот паскуда. – Тут же не воскресная школа! Я ж никого не трогаю, это так, позабавиться! А ну, пусти!
Я перевожу взгляд на него. Он пыхтит, из нижней челюсти торчат длинные коричневые зубы. Исполнившись отвращения, я отшвыриваю его подальше.
Он быстро смотрит по сторонам, понимает, что никто ничего не заметил, с праведным негодованием поправляет лацканы и направляется в сторону заднего входа. Прежде чем выйти наружу, он окидывает меня злобным взглядом. Однако щелочки его глаз вдруг выхватывают что-то позади меня, и он в неподдельном ужасе удирает.
Развернувшись, я вижу, что прямо на меня, подняв хобот и открыв рот, мчится Рози. Я прячусь за скамейками, и она проносится мимо, трубя и разбрасывая опилки с такой силой, что за ней тянется целое облако не меньше трех футов в длину. Август несется следом, размахивая тростью.
Зрители разражаются хохотом и громом аплодисментов – видимо, полагают, что это такой номер. Дядюшка Эл в оцепенении стоит посреди манежа. Потаращившись с отвисшей челюстью на задний вход шапито, он приходит в себя и дает сигнал Лотти.
Поднявшись на ноги, я оглядываюсь в поисках Марлены. Она пропархивает мимо меня розовым облачком.
– Марлена!
Вдалеке Август уже колотит Рози. Она трубит и визжит, отступая и качая головой, но он действует подобно автомату. Поднимает свою чертову трость и без устали колошматит Рози рукояткой – снова, и снова, и снова. Когда к ним подбегает Марлена, он отворачивается от слонихи и, уронив трость на землю, устремляет горящий взгляд на Марлену, напрочь забыв о Рози.
Ох, знаю я этот взгляд.
Я бросаюсь к ним. Но, не успев пробежать и дюжины шагов, падаю ничком на землю. Голову мне тут же прижимают коленом, а руку заламывают за спину.
– А ну слезай, черт тебя дери! – ору я, пытаясь высвободиться. – Чего тебе нужно? Пусти!
– Заткнись! – доносится откуда-то сверху голос Черныша. – Никуда ты не пойдешь.
Август наклоняется и сразу выпрямляется с Марленой на плече. Она молотит его по спине кулаками, лягает и пронзительно кричит. Ей почти удается вырваться, но он закидывает ее обратно и уходит.
– Марлена! Марлена! – по-звериному реву я, возобновляя борьбу.
Когда я наконец вырываюсь из-под колена Черныша и начинаю подниматься на ноги, на затылок мне обрушивается что-то тяжелое. Мозги аж подпрыгивают, глаза выскакивают из орбит, перед взором пляшут белые и черные звездочки, и, кажется, я напрочь глохну. Постепенно, начиная с периферии, возвращается зрение. Появляются какие-то лица, у них открываются и закрываются рты, но в ушах стоит оглушительный гул. Я пытаюсь встать на колени, чтобы разобраться, что к чему, но земля с воем устремляется мне навстречу. Остановить ее невозможно, я готовлюсь к столкновению, но без толку, ибо прежде чем она в меня врезается, я проваливаюсь в черноту.
ГЛАВА 22
– Шшш, не шевелись.
Я и не шевелюсь, хотя голова трясется и подергивается в такт покачиванию поезда. Паровоз скорбно подает голос, и его далекий гудок с трудом пробивается сквозь гул в ушах. Тело как будто налито свинцом.
Лба касается что-то холодное и мокрое. Я открываю глаза, и передо мной калейдоскопом пляшут цветные пятна. Над головой у меня появляются четыре расплывчатые руки, которые постепенно сливаются в одну уходящую вдаль руку. Губы невольно складываются в трубочку. Я поворачиваю голову, но сказать ничего не могу.
– Глаз не открывай, – доносится до меня голос Уолтера. – Лежи и не дергайся.
– Гррр, – бормочу я. Голова скатывается на бок, и компресс падает. Но его тут же водружают обратно.
– Ну и врезали же тебе. Хорошо, что ты очнулся.
– Он пришел в себя? – говорит Верблюд. – Эй, Якоб, ты в себе?
Мне кажется, будто я поднимаюсь из глубокой шахты, и поначалу не могу понять, где я. Ага, я на своей постели. Поезд уже идет. Но как я здесь оказался и почему спал?
Марлена!
Я широко раскрываю глаза и пытаюсь подняться.
– Эй, кому я велел не дергаться! – сердится Уолтер.
– Марлена! Где Марлена? – выдавливаю из себя я, вновь падая на подушку. Мозги явно никак не могут удержаться на месте. Похоже, у меня сотрясение. С открытыми глазами мне куда хуже, так что я снова их закрываю. А когда видимый мир исчезает, чернота выходит за пределы головы, как если бы череп вывернулся наизнанку.
Уолтер стоит возле меня на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Ночью после третьего неожиданного и безумного свидания, пока вкус ее поцелуев все еще удерживается на моих губах, меня посещает на редкость яркий сон. Поезд останавливается в лесу, почему – непонятно: стоит глухая ночь, и все спят. Снаружи доносятся крики, настойчивые и беспокойные. Покинув вагон и двигаясь на шум, я выхожу на крутой обрыв. На дне оврага Дамка борется со вцепившимся ей в лапу барсуком. Я зову ее, судорожно ища, где бы спуститься. Ухватившись за свисающую вниз ветку, пытаюсь сойти вниз, но поскальзываюсь на грязи и падаю на спину.
Между тем Дамка вырывается и карабкается наверх. Я ловлю ее и осматриваю, не поранилась ли она. К моему удивлению, она совершенно невредима. Засунув ее под мышку, я бегу обратно к поезду. Но вход в вагон загораживает восьмифутовый крокодил. Я устремляюсь к следующему вагону, но крокодил не отстает, скользя вдоль поезда и ухмыляясь тупой зубастой пастью. В ужасе я поворачиваю назад. С противоположной стороны к нам приближается еще один крокодил.
За спиной тем временем нарастает шум, хрустят листья, ломаются ветки. Я разворачиваюсь и обнаруживаю, что барсук выбрался на берег и превратился в целое полчище барсуков.
Итак, за нами – стена барсуков. Перед нами – дюжина крокодилов.
Просыпаюсь я в холодном поту.
Выхода нет, какие уж тут сомнения.
В Покипси мы попадаем под облаву, и общая беда напрочь стирает границы между высшими и низшими слоями общества: рабочие, артисты и управляющие обливаются слезами и пытаются утаить хоть самую малость, в то время как люди с длинными руками и кислыми лицами льют прямо на насыпь все наше виски, шотландское и канадское, все наше вино, все наше пиво, весь наш джин и даже самогон. А нам ничего не остается, кроме как глазеть, как оно проливается сквозь камни и пенится на земле, никак не заслужившей такого блага.
Из города нас, понятное дело, выгоняют.
В Хартфорде несколько клиентов выражают свое недовольство тем, что Рози не появляется на арене во время представления, а на афишах нашего паноптикума до сих пор красуется Милашка Люсинда, тогда как в самом паноптикуме никакой Милашки Люсинды и в помине нет. Затычки на сей раз запаздывают, и не успеваем мы и оком моргнуть, как недовольные тучей налетают на фургон с билетами, требуя свои деньги обратно. Дядюшке Элу, на которого с одного бока наседает полиция, а с другого – горожане, ничего не остается, кроме как полностью вернуть всю нашу дневную выручку.
Из города нас снова выгоняют.
На следующее утро обещана получка, и работники «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини» вновь выстраиваются в очередь перед красным фургоном. Рабочие заранее в дурном настроении – они уже почувствовали, куда дует ветер. Первым к фургону подходит разнорабочий, и, когда он возвращается с пустыми руками, по очереди проносится недовольный гул. Остальные рабочие сразу расходятся, и в очереди остаются только артисты и управляющие. Несколько минут спустя проносится еще одна волна недовольного гула, на сей раз скорее удивленного. Впервые в истории цирка денег не дают даже артистам. Жалованья удостаиваются только боссы.
Уолтер вне себя от ярости.
– Да что это за дерьмо такое? – орет он, вбегая в наш вагон. Швырнув шляпу в угол, он падает на постель.
На раскладушке хнычет Верблюд. Со времен облавы он все время либо тупо глядит в стенку, либо плачет. Заговаривает он лишь тогда, когда мы его умываем или кормим, да и то разве что умоляет не отдавать его сыну. Мы с Уолтером по очереди изрекаем прописные истины о семье и всепрощении, однако у обоих возникают дурные предчувствия. Что бы с ним ни было, когда он сбежал из дома, сейчас дела его куда как хуже, ведь он неизлечимо болен, и неизвестно даже, узнают ли его домашние. А если они его до сих пор не простили, каково ему, такому беспомощному, будет в их руках?
– Успокойся, Уолтер! – говорю я со своей попоны в углу, отмахиваясь от мух, которые донимают меня с самого утра, перепархивая со струпа на струп.
– Нет уж, фиг-то я успокоюсь. Я артист! Артист! А артистам платят всегда! – кричит Уолтер, колотя себя в грудь кулаком. Стянув туфлю, он запускает ею в стену. Потаращившись, стягивает вторую и швыряет в угол. Туфля приземляется прямо на шляпу. Уолтер тяжело опускает кулак на покрывало, и Дамка удирает за ящики, где раньше прятался Верблюд.
– Еще недолго, – говорю я. – Потерпи пару дней.
– Чего это так?
– А того, что когда Верблюда заберут, – со стороны раскладушки доносится жалостный всхлип, – мы все сделаем отсюда ноги, к чертям собачьим.
– Да ну? – отвечает Уолтер. – И к каким таким чертям мы направимся? Неужто ты уже придумал?
Я встречаюсь с ним взглядом и еще секунду-другую не отвожу глаз, но потом отворачиваюсь.
– Ну да. Так я и думал. Вот почему я хочу свою получку. Иначе мы кончим как последние бродяги.
– Нет, не кончим, – неуверенно говорю я.
– Ты бы хоть чем-нибудь озаботился, Якоб. Ведь это из-за тебя мы влипли, а вовсе не из-за меня. Может, ты со своей красавицей и готов уйти бродяжничать, но не я. Может, для вас это и игрушки…
– Никакие не игрушки!
– …но в моем случае на карту поставлена жизнь. Если вы хотя бы можете запрыгивать в поезда и кататься туда-сюда, то я не могу.
Он умолкает. Я упираюсь взглядом в его короткие плотные ручки и ножки.
Он коротко и горько кивает.
– Ну да. Увы. И как я уже говорил, для работы на ферме я тоже не очень-то гожусь.
Когда я стою в очереди за едой, мозги у меня кипят. Уолтер совершенно прав: я втянул их в эту историю, мне и вытягивать. Но если бы я, черт возьми, знал, как. Ни у одного из нас нет дома, куда мы могли бы вернуться. Да какая разница, сможет Уолтер запрыгнуть в поезд или не сможет – я буду не я, если позволю Марлене провести хотя бы одну ночь в ночлежке для бродяг. Я до того озабочен, что поднимаю взгляд, лишь подойдя к столу. Марлена уже там.
– Привет, – говорю я, присаживаясь.
– Привет, – отвечает она, чуть помедлив, и мне сразу становится ясно: что-то не так.
– В чем дело? Что случилось?
– Ничего.
– У тебя все в порядке? Он к тебе не приставал?
– Нет. Все хорошо, – шепчет она, глядя в тарелку.
– Нет, не все. В чем дело? Что он еще натворил?
– Ничего, – шипит она. – Потише, пожалуйста.
Я выпрямляюсь и, проявляя все возможное самообладание, расстилаю на коленях салфетку. Взяв вилку и нож, аккуратно режу свиную отбивную.
– Марлена, умоляю, скажи, что у тебя стряслось, – тихо прошу я, стараясь придать своему лицу такое выражение, как если бы разговор шел о погоде. Постепенно окружающие вновь принимаются за свой обед.
– Похоже, задержка, – говорит она.
– Что, прости?
– Задержка.
– Какая такая задержка?
Она поднимает взгляд и густо краснеет.
– Кажется, у меня будет ребенок.
Когда за мной приходит Граф, я даже не удивляюсь. Сегодня явно не мой день.
Дядюшка Эл сидит в кресле с кислой миной. Бренди сегодня нет. Он грызет сигару и беспрестанно тычет тростью в ковер.
– Уже почти три недели минуло, Якоб.
– Знаю, – отвечаю я. Голос у меня дрожит – никак не приду в себя после Марлениной новости.
– Я в тебе разочарован. Думал, мы друг друга понимаем.
– Еще как понимаем, – беспокойно продолжаю я. – Послушайте, я делаю все, что в моих силах, но Август только мешает. Да она бы уже сто лет назад вернулась, если бы только он оставил ее ненадолго в покое.
– Я сделал все, что мог, – отвечает Дядюшка Эл, вытаскивая сигару изо рта. Осмотрев ее, он снимает с языка кусочек табака и швыряет в стену, да так, что тот прилипает.
– Ну, этого недостаточно, – гну свою линию я. – Он ее преследует. Кричит на нее. Вопит у нее под окнами. Она его боится. Хорошо, конечно, что Граф не оставляет его без внимания и оттаскивает всякий раз, когда он выходит из-под контроля, но этого недостаточно. Вот скажите, вы бы на ее месте к нему вернулись?
Дядюшка Эл смотрит на меня в упор. Я неожиданно понимаю, что ору.
– Простите, – снижаю я голос. – Я с ней поговорю. Клянусь, если вам удастся сделать так, чтобы он оставил ее в покое хотя бы на пару дней…
– Нет уж, – тихо говорит он. – Теперь я буду действовать по-своему.
– Что?
– Я сказал, что буду действовать по-своему. Ты свободен. – Он указывает пальцем на дверь. – Ступай.
Я непонимающе моргаю:
– Что значит «по-своему»?
И тут я чувствую, как Граф хватает меня железной хваткой, поднимает со стула и тащит к двери.
– О чем это вы, Эл? – кричу я из-за плеча Графа. – Я хочу знать, о чем вы! Что вы задумали?
Закрыв дверь, Граф обращается со мной несравненно бережнее. А опустив наконец на гравий, даже поправляет на мне пиджак.
– Прости, парень, – говорит он. – Я правда старался.
– Граф!
Он останавливается и мрачно поворачивается ко мне.
– Что у него на уме?
Он смотрит на меня, но молчит.
– Граф, пожалуйста. Умоляю. Что он задумал?
– Прости, Якоб, – повторяет наконец он и забирается обратно в вагон.
На часах без четверти семь, до начала представления пятнадцать минут. Публика кружит по зверинцу, наблюдая, как зверей ведут в шапито. Я стою рядом с Рози и слежу, как она принимает от зрителей угощение – конфеты, жвачку и даже лимонад. Уголком глаза я замечаю, как от толпы отделяется высокий человек и направляется ко мне. Это Алмазный Джо.
– Иди-ка ты отсюда, – говорит он, переступая через веревку.
– А в чем дело?
– Сейчас тут будет Август. Слониха вечером на манеже.
– Что? С Марленой?
– Ну да. А он не хочет тебя видеть, ой как не хочет. Он снова не в себе, знаешь ли. Так что поторопись.
Я оглядываю шатер в поисках Марлены. Она стоит возле лошадок и беседует с семейством из пяти человек. Встретившись со мной взглядом и удивившись выражению моего лица, она начинает оборачиваться каждые несколько минут.
Передав Алмазному Джо трость с серебряным набалдашником, которая теперь служит вместо крюка, я перешагиваю через веревку в обратную сторону. Завидев слева приближающийся цилиндр Августа, я забираю вправо, в сторону зебр, и останавливаюсь возле Марлены.
– А ты знаешь, что сегодня тебе выступать с Рози?
– Простите, – улыбается она топчущемуся возле нее семейству и, развернувшись, склоняется поближе ко мне. – Да. Дядюшка Эл меня вызывал. Говорит, цирк на грани краха.
– А ты сможешь? Я хочу сказать, в твоем… ну…
– Вполне. Особых усилий от меня не потребуется.
– А вдруг упадешь?
– Не упаду. Кроме того, у меня нет выбора. Дядюшка Эл сказал, что… Ой, вот и Август! Тебе лучше уйти.
– Не хочу.
– Все будет в порядке. Пока зрители тут, он ничего не сделает. А тебе лучше уйти. Пожалуйста.
Я оглядываюсь. Август подходит к нам, глядя исподлобья, словно разъяренный бык.
– Пожалуйста, – в отчаянии повторяет Марлена.
Выйдя в шапито, я пересекаю манеж и подхожу к заднему входу. Однако, помедлив, прячусь под сиденьями.
Парад-алле я смотрю в обрамлении тяжелых мужских башмаков. Некоторое время спустя я понимаю, что не один. За трибунами вместе со мной прячется старый разнорабочий, вот только смотрит он вовсе не туда, куда я, а под юбку одной из зрительниц.
– Эй! – кричу ему я. – Эй, перестаньте сейчас же!
На арене появляется что-то огромное и серое, и толпа ревет от радости. Это Рози. Я вновь поворачиваюсь к рабочему. Он стоит на цыпочках, придерживая пальцами доску, и глядит вверх, облизывая губы.
Вынести это зрелище мне не под силу. Да, я виновен в ужасных, просто ужасных грехах, за которые душа моя отправится прямиком в ад, но от самой мысли о том, что над какой-то случайной женщиной надругаются подобным образом, мне делается настолько не по себе, что, когда Марлена с Рози выходят на середину манежа, я хватаю рабочего за грудки и вытаскиваю из-под сидений.
– А ну, пусти! – орет он. – Ты чего?
Цепко держа его обеими руками, я не отвожу взгляда от манежа.
Марлена храбро балансирует на мяче, но Рози стоит совершенно неподвижно, не отрывая ног от земли. Август размахивает руками. Трясет кулаком. Открывает и закрывает рот. Рози прижала уши к голове. Я вытягиваю шею и вглядываюсь. Ну конечно, она просто сердится.
Боже мой, Рози. Не сейчас. Сейчас нельзя.
– Эй, перестань! – визжит у меня в руках этот паскуда. – Тут же не воскресная школа! Я ж никого не трогаю, это так, позабавиться! А ну, пусти!
Я перевожу взгляд на него. Он пыхтит, из нижней челюсти торчат длинные коричневые зубы. Исполнившись отвращения, я отшвыриваю его подальше.
Он быстро смотрит по сторонам, понимает, что никто ничего не заметил, с праведным негодованием поправляет лацканы и направляется в сторону заднего входа. Прежде чем выйти наружу, он окидывает меня злобным взглядом. Однако щелочки его глаз вдруг выхватывают что-то позади меня, и он в неподдельном ужасе удирает.
Развернувшись, я вижу, что прямо на меня, подняв хобот и открыв рот, мчится Рози. Я прячусь за скамейками, и она проносится мимо, трубя и разбрасывая опилки с такой силой, что за ней тянется целое облако не меньше трех футов в длину. Август несется следом, размахивая тростью.
Зрители разражаются хохотом и громом аплодисментов – видимо, полагают, что это такой номер. Дядюшка Эл в оцепенении стоит посреди манежа. Потаращившись с отвисшей челюстью на задний вход шапито, он приходит в себя и дает сигнал Лотти.
Поднявшись на ноги, я оглядываюсь в поисках Марлены. Она пропархивает мимо меня розовым облачком.
– Марлена!
Вдалеке Август уже колотит Рози. Она трубит и визжит, отступая и качая головой, но он действует подобно автомату. Поднимает свою чертову трость и без устали колошматит Рози рукояткой – снова, и снова, и снова. Когда к ним подбегает Марлена, он отворачивается от слонихи и, уронив трость на землю, устремляет горящий взгляд на Марлену, напрочь забыв о Рози.
Ох, знаю я этот взгляд.
Я бросаюсь к ним. Но, не успев пробежать и дюжины шагов, падаю ничком на землю. Голову мне тут же прижимают коленом, а руку заламывают за спину.
– А ну слезай, черт тебя дери! – ору я, пытаясь высвободиться. – Чего тебе нужно? Пусти!
– Заткнись! – доносится откуда-то сверху голос Черныша. – Никуда ты не пойдешь.
Август наклоняется и сразу выпрямляется с Марленой на плече. Она молотит его по спине кулаками, лягает и пронзительно кричит. Ей почти удается вырваться, но он закидывает ее обратно и уходит.
– Марлена! Марлена! – по-звериному реву я, возобновляя борьбу.
Когда я наконец вырываюсь из-под колена Черныша и начинаю подниматься на ноги, на затылок мне обрушивается что-то тяжелое. Мозги аж подпрыгивают, глаза выскакивают из орбит, перед взором пляшут белые и черные звездочки, и, кажется, я напрочь глохну. Постепенно, начиная с периферии, возвращается зрение. Появляются какие-то лица, у них открываются и закрываются рты, но в ушах стоит оглушительный гул. Я пытаюсь встать на колени, чтобы разобраться, что к чему, но земля с воем устремляется мне навстречу. Остановить ее невозможно, я готовлюсь к столкновению, но без толку, ибо прежде чем она в меня врезается, я проваливаюсь в черноту.
ГЛАВА 22
– Шшш, не шевелись.
Я и не шевелюсь, хотя голова трясется и подергивается в такт покачиванию поезда. Паровоз скорбно подает голос, и его далекий гудок с трудом пробивается сквозь гул в ушах. Тело как будто налито свинцом.
Лба касается что-то холодное и мокрое. Я открываю глаза, и передо мной калейдоскопом пляшут цветные пятна. Над головой у меня появляются четыре расплывчатые руки, которые постепенно сливаются в одну уходящую вдаль руку. Губы невольно складываются в трубочку. Я поворачиваю голову, но сказать ничего не могу.
– Глаз не открывай, – доносится до меня голос Уолтера. – Лежи и не дергайся.
– Гррр, – бормочу я. Голова скатывается на бок, и компресс падает. Но его тут же водружают обратно.
– Ну и врезали же тебе. Хорошо, что ты очнулся.
– Он пришел в себя? – говорит Верблюд. – Эй, Якоб, ты в себе?
Мне кажется, будто я поднимаюсь из глубокой шахты, и поначалу не могу понять, где я. Ага, я на своей постели. Поезд уже идет. Но как я здесь оказался и почему спал?
Марлена!
Я широко раскрываю глаза и пытаюсь подняться.
– Эй, кому я велел не дергаться! – сердится Уолтер.
– Марлена! Где Марлена? – выдавливаю из себя я, вновь падая на подушку. Мозги явно никак не могут удержаться на месте. Похоже, у меня сотрясение. С открытыми глазами мне куда хуже, так что я снова их закрываю. А когда видимый мир исчезает, чернота выходит за пределы головы, как если бы череп вывернулся наизнанку.
Уолтер стоит возле меня на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34