– А где она?
– Жрет капусту в чьем-то огороде, где ж еще? И я не сказал бы, чтобы хозяйка была рада. К западу от площади. Давай-ка забери ее, покуда копы не нагрянули.
Рози возвышается посреди истоптанного огорода, лениво водя хоботом по грядкам. Когда я подхожу, она смотрит мне прямо в глаза и срывает кочан капусты. Отправив капусту в свой похожий на ковш экскаватора рот, она тянется за огурцом.
Хозяйка чуть приоткрывает дверь и кричит:
– Уберите отсюда эту тварь! Уберите сейчас же!
– Простите, мадам, – отвечаю я. – Я постараюсь.
Я подхожу к Рози:
– Рози, пойдем! Ну, пожалуйста.
Она машет ушами, медлит и тянется за помидором.
– Нет, нельзя, – говорю я. – Плохая слониха.
Рози закидывает красный шарик в рот и с улыбкой жует. Да она смеется надо мной, честное слово.
– О боже, – растерянно выдыхаю я.
Между тем Рози ухватывает хоботом за хвостик репку и выдергивает из земли. Не отводя от меня взгляда, засовывает ее в рот и хрустит. Я оборачиваюсь и безысходно улыбаюсь хозяйке, все еще стоящей в дверях с разинутым ртом.
Со стороны цирковой площади приближаются двое. Один из них, в костюме и котелке, улыбается. С неизмеримым облегчением я узнаю в нем затычку. Второй, одетый в лохмотья, несет ведерко.
– Добрый дань, мадам! – говорит затычка, дотрагиваясь до шляпы. Он аккуратно пробирается через разоренный огород, выглядящий так, будто по нему прошелся танк, и поднимается на бетонное крыльцо. – Как я погляжу, к вам наведалась Рози, самая большая и самая чудесная слониха в мире. Вам повезло – Рози не так уж часто ходит в гости.
Хозяйка выглядывает из приоткрытой двери.
– Что-что? – огорошено вопрошает она.
Затычка широко улыбается:
– О да, для вас это большая честь. Да разве хоть кто-нибудь в округе – а ведь я не ошибусь, если скажу, что и во всем городе! – может похвастаться, что у них в огороде побывал настоящий слон? Мы ее заберем, вы уж не беспокойтесь – и, конечно же, наведем порядок в огороде и заплатим вам за урожай. А может, вы хотите сфотографироваться с Рози на память? Чтобы было что показать родным и друзьям?
– Я… я… что? – бормочет она.
– Простите меня за дерзость, мадам, – продолжает затычка, едва заметно кланяясь, – но не лучше ли нам будет продолжить разговор в доме?
Помедлив, хозяйка нехотя открывает дверь. Затычка исчезает в доме, а я поворачиваюсь обратно к Рози.
Второй из пришедших стоит прямо перед ней, держа в руках ведерко.
Она забыла обо всем на свете. Тычась в ведерко, принюхивается и пытается просунуть хобот между его пальцев к плещущейся там жидкости.
– Przestan! – говорит он, отметая хобот в сторону. – Nie!
У меня аж глаза на лоб лезут.
– А тебе чего надо, к чертям собачьим? – сердится он.
– Ничего, – быстро отвечаю я. – Ничего. Просто я тоже поляк.
– Ох. Прости, – он вновь отмахивается от вездесущего хобота, вытирает правую руку о бедро и протягивает мне. – Гжегож Грабовский. Зови меня Грегом.
– Якоб Янковский, – представляюсь я, пожимая ему руку. Он ее тут же выдергивает, чтобы прикрыть ведерко от Рози.
– Nie! Teraz nie! – сердится он, отталкивая хобот. – Стало быть, Якоб Янковский? Нуда, мне про тебя Верблюд рассказывал.
– А что у тебя там? – спрашиваю я.
– Джин с имбирным элем, – отвечает он.
– Шутишь небось.
– Слоны любят бухло. Видишь? Только нюхнула – и думать забыла про капусту. Эй! – он вновь отмахивается от хобота. – Powiedzialem przestan! Pozniej!
– А ты-то откуда знаешь?
– А я раньше работал в цирке, где держали дюжину слонов. Так вот, один из них, чтобы получить порцию виски, научился притворяться, будто у него колики. Послушай, а принеси-ка крюк, а? Может, она дойдет с нами до площади и так, за джин – правда ведь, mоj malutki paczuszek! Но пусть на всякий случай будет.
– Тоже верно, – говорю я и, сняв шляпу, чешу в затылке. – А Август знает?
– О чем?
– Что ты так здорово ладишь со слонами? Ей-богу, он бы тебя взял в…
Грег отмахивается:
– Ну уж нет. Якоб, не хочу тебя обидеть, но работать на этого человека я не стал бы ни за какие коврижки. Кроме того, я не слоновод. Просто нравятся мне эти зверюшки. А ты, кажется, собирался сбегать за крюком?
Когда я возвращаюсь с крюком, Рози и фега уже нет. Я оборачиваюсь и оглядываю площадь.
Вдалеке я замечаю Грега, направляющегося к зверинцу. Рози плетется следом в нескольких футах от него. Время от времени он останавливается и позволяет ей засунуть нос в ведерко, а потом отбирает и шагает дальше. Она следует за ним, словно послушный щенок.
Когда Рози наконец удается водворить в зверинец, я возвращаюсь к Барбаре, все еще сжимая в руках крюк.
У входа в шатер я останавливаюсь.
– Эй, Барбара! Можно?
– Ага, – отвечает она.
У нее никого нет, она сидит голоногая на стуле, закинув ногу на ногу, и курит.
– Они вернулись в поезд, ждут врача, – объясняет Барбара, затягиваясь. – Если ты, конечно, по этому поводу.
Я чувствую, как заливаюсь краской. Перевожу взгляд на стену. На потолок. Под ноги.
– Да ты просто прелесть! – говорит она, стряхивая пепел с сигареты в стакан и снова глубоко затягиваясь. – Ты же весь покраснел!
Она смотрит на меня долгим взглядом, явно забавляясь.
– Ладно, иди, – говорит наконец она, выпуская дым из уголка рта. – Иди же. И поторапливайся, а то как возьму тебя снова в оборот!
Я выбираюсь из шатра Барбары и врезаюсь в Августа. Лицо у него темнее тучи.
– Как она? – спрашиваю я.
– Ждем врача, – отвечает Август. – Слониху поймал?
– Она в зверинце, – отвечаю я.
– Хорошо, – говорит он и забирает у меня крюк.
– Август, постойте! Вы куда?
– Пойду проучу ее как следует!
– Нет, Август! – кричу я ему вслед. – Постойте же! Она вела себя хорошо! И вернулась сама! К тому же сейчас нельзя, представление не закончилось!
Он останавливается так резко, что вокруг его подошв взметается облако пыли. И застывает, глядя в землю.
Выдержав долгую паузу, он произносит:
– Ну и что? У нас же оркестр, никто и не услышит.
Я таращусь на него, в ужасе раскрыв рот.
Вернувшись в вагон, я валюсь на постель. Ох, как же мне худо от одной лишь мысли о том, что происходит сейчас в зверинце, а еще хуже – что я не могу ничего поделать.
Вскоре появляются Уолтер с Дамкой. На Уолтере клоунский наряд: бесформенный белый костюм в разноцветный горошек, елизаветинский гофрированный воротник и треугольная шляпа. Он вытирает лоб какой-то тряпкой.
– Что это, черт возьми, было? – вопрошает он, подойдя ко мне так близко, что его огромные красные туфли упираются мне прямо в нос.
– Ты о чем? – спрашиваю я.
– О представлении! Так надо? Это был такой номер?
– Нет.
– Вот те на! – говорит он. – Вот те на! Тогда, надо сказать, им крупно повезло. Марлена – просто чудо. Но ты ведь и так знал, а? – он прищелкивает языком и наклоняется, чтобы похлопать меня по плечу.
– Перестань! – отмахиваюсь я.
– А что такого? – продолжает Уолтер, весь воплощенная невинность.
– Зря смеешься. Марлене плохо, понял?
Он растерянно ухмыляется.
– Ох. Ты это, дружище. Прости. Не знал. Надеюсь, все будет в порядке?
– Пока не знаю. Послали за врачом.
– Вот черт. Я не хотел, Якоб. Вот те крест, не хотел. – Он поворачивается к двери и набирает полные легкие воздуха. – Но больше всего я бы не хотел оказаться на месте слона. Вот кому не поздоровится!
Я медлю.
– Уже. Уже, Уолтер. Поверь.
Уолтер выглядывает наружу.
– Ну да, ну да, – говорит он и, уперев руки в боки, осматривает площадь. – Ну да, ну да. Кто бы сомневался.
Я не выхожу из вагона ни к обеду, ни во время вечернего представления. Боюсь, что стоит мне увидеть Августа – и я его прикончу.
Ненавижу. Ненавижу за то, что он так жесток. Ненавижу за то, что ему обязан. Ненавижу, за то, что влюблен в его жену – да, по правде сказать, и в слониху. Но больше всего мне ненавистно то, что я оставил обеих в беде. Не знаю, хватит ли у слонихи ума связать меня и наказание, задуматься, почему я ее не спас, но у меня-то хватит.
– Разбила пятки, – говорит мне Уолтер, вернувшись. – Эй, Дамка, aп! Ап!
– Что-что? – бормочу я. С тех пор, как он ушел, я не сдвинулся с места.
– Марлена разбила пятки. Вышла из строя на неделю-другую. Думал, тебе интересно.
– Да. Спасибо, – отвечаю я.
Он присаживается на раскладушку и смотрит на меня долгим взглядом.
– Ну, так и что у тебя с Августом, в конце-то концов?
– То есть?
– Вы, кажется, как-то повязаны?
Я с некоторым усилием сажусь, прислоняюсь к стене и наконец отвечаю:
– Ненавижу этого ублюдка.
– Ха! – хмыкает Уолтер. – Ну, стало быть, хоть немного ты соображаешь. А зачем тогда проводишь с ними все свое время?
Я молчу.
– Ой, прости. Я и забыл.
– Ты ничего не понял, – отвечаю я, поднимаясь.
– Да ну?
– Он мой босс, и у меня нет выбора.
– Верно. Хотя, по-моему, тут замешана женщина. И ты об этом знаешь не хуже меня.
Я вскидываю голову и испепеляю его взором.
– Ладно-ладно, – он поднимает руки вверх, словно сдаваясь. – Уже заткнулся. Ты и сам понимаешь, что к чему. – Он отворачивается и роется в своем ящике. – На вот, – протягивает он мне эротический комикс. – Это тебе, конечно, не Марлена, но все же лучше, чем ничего.
Когда он отворачивается, я пролистываю книжечку. Несмотря на недвусмысленные, даже преувеличенно откровенные картинки, я не нахожу в себе ни капли интереса к тому, как мистер Главный Режиссер оприходует по полной программе тощую будущую звезду с лошадиным лицом.
ГЛАВА 13
Я моргаю часто-часто, пытаясь понять, где нахожусь. Ага, это тощая сиделка с лошадиным лицом уронила где-то в конце вестибюля поднос с едой и разбудила меня. Я и не заметил, что задремал, но так теперь бывает сплошь и рядом. Я теряюсь во времени и в пространстве. То ли это уже старческий маразм, то ли мой разум просто борется с полным отсутствием духовной пищи.
Сиделка садится на корточки и собирает разбросанную еду. Я ее не люблю – она вечно не дает мне ходить. Похоже, я ее уж очень нервирую тем, что нестойко держусь на ногах, ведь даже доктор Рашид признает, что ходить мне полезно, особенно когда я не перенапрягаюсь и не застреваю на полпути.
Мое кресло стоит в вестибюле рядом с дверью, но до прихода родственников еще несколько часов, и я решаю посмотреть в окошко.
Можно было бы, конечно, просто позвать сиделку. Но разве это интересно?
Я сдвигаюсь к краю сиденья и тянусь к ходункам.
Раз, два, три…
Передо мной возникает ее бледное лицо.
– Мистер Янковский, вам что-то нужно?
Эх. Чуть-чуть не успел.
– Да так, просто хотел посмотреть в окно, – отвечаю я, делая вид, что удивлен.
– Тогда садитесь поудобнее, а я вас отвезу, – говорит она, опуская руки на поручни моего кресла.
– Что ж, спасибо. Очень мило с вашей стороны, – говорю я и откидываюсь в кресле, поставив ноги на подножку и положив руки на колени.
Сиделка выглядит обескуражено. Вот это удар! Она распрямляется и ждет – видимо, подозревая, что я попытаюсь удрать. Я мило улыбаюсь и смотрю на окно в конце вестибюля. Наконец она заходит мне за спину и берется за поручни.
– Признаться, я несколько удивлена, мистер Янковский. Обычно вы… ну… весьма непреклонны, когда дело касается ходьбы.
– Я и сейчас не прочь пройтись. А согласился только потому, что у окна нет стульев. Почему, кстати?
– Потому что там не на что смотреть, мистер Янковский.
– А цирк?
– Ну, в эти выходные – да. Но обычно там только автостоянка.
– А что если я хочу посмотреть на автостоянку?
– Вот сейчас и посмотрите, – отвечает она, подвозя мое кресло к окну.
Я хмурю брови. Она просто обязана была начать со мной спорить! Почему она со мной не спорит? Ах да, понятно почему. Я для нее просто-напросто дряхлый старик. Нельзя волновать здешних обитателей, особенно этого старого Янковского. А то швырнет в вас желе, а потом скажет, что он случайно.
Она уходит.
– Эй, – окликаю ее я, – а где мои ходунки?
– Просто позовите меня, и я отвезу вас обратно.
– Нет, я хочу ходунки. Ходунки должны быть всегда под рукой. Принесите ходунки.
– Мистер Янковский… – начинает сиделка, скрещивая руки на груди и глубоко вздыхая.
Из бокового вестибюля, словно ангел небесный, появляется Розмари.
– В чем дело? – спрашивает она, переводя взгляд с меня на девушку с лошадиным лицом и обратно.
– Я просил ходунки, а она отказалась их принести.
– Я не отказалась. Я только сказала…
Розмари останавливает ее жестом.
– Мистер Янковский любит, чтобы ходунки были рядом. Всегда так было. Раз он просит, вы уж ему принесите.
– Но…
– Никаких «но». Принесите ему ходунки.
Лошадиное лицо сиделки оскорблено вспыхивает, но тут же оскорбление сменяется враждебной покорностью. Она бросает на меня убийственный взгляд и отправляется за ходунками. Проносится по вестибюлю, демонстративно неся их перед собой, и с грохотом швыряет рядом с моим креслом. Жаль, что на ходунках резиновые наконечники, а то приземлились бы они сейчас не с жалким визгом, а со звоном. А так совсем не то впечатление.
Я ухмыляюсь. Ничего не могу с собой поделать.
Она стоит рядом, подбоченясь, и глядит на меня в упор. Ждет, чтобы я сказал ей спасибо, не иначе. Я медленно поворачиваю голову, подняв подбородок, что тот египетский фараон, и нахожу взглядом пурпурно-белый полосатый купол шапито.
Полоски меня раздражают: в мое время в полоску были только торговые палатки. Купол шапито должен быть белого цвета – по крайней мере, в начале сезона. Потом, конечно, шатер постепенно покрывался грязью и травяными пятнами, но полосатым не бывал никогда. Похоже, продают они все то же самое: воздушную кукурузу, леденцы, шарики. Впрочем, в руках у детей я замечаю сверкающие мечи и еще какие-то движущиеся и мигающие игрушки, но до них слишком далеко, и я не разберу, что это такое. Догадываюсь, что родители выложили за них целое состояние. Кое-что не меняется. Лохи остаются лохами, а артиста всегда можно отличить от разнорабочего.
– Мистер Янковский!
Надо мной склоняется Розмари. Наши глаза встречаются.
– А?
– Поедете на ланч, мистер Янковский?
– А что, уже пора? Не может быть! Я здесь совсем недавно.
Она смотрит на часы – на настоящие часы, со стрелками. Слава богу, электронные часы как появились, так и исчезли. И как только люди не понимают, что «можно» далеко не всегда означает «нужно».
– Сейчас без трех минут двенадцать, – говорит она.
– Что ж, коли так. А какой сегодня день?
– Воскресенье, мистер Янковский. День Господень. День, когда вас приходят навещать.
– Я знаю. Я хотел спросить, чем нас сегодня кормят.
– Уверена, ничем из того, что вам понравилось бы, – отвечает она.
Я поднимаю голову, готовясь рассердиться.
– Ну, что вы, мистер Янковский, – смеется она. – Я пошутила.
– Знаю, – говорю я. – Что, теперь мне не хватает еще и чувства юмора?
Может, и не хватает: чего бы я иначе брюзжал? Я уже не понимаю. Настолько привык, что со мной обращаются, как со скотом – ругают, усмиряют, загоняют в хлев, держат в узде, что уж и не знаю, как себя вести, когда во мне видят человека.
Розмари везет меня к столу, где я обычно сижу, но я и слышать об этом не желаю. Ведь там этот старый хрыч Макгинти. Снова нацепил клоунский колпак – должно быть, с утра пораньше попросил его у сиделок, как последний идиот, а может, даже и спал в нем. А на спинке его кресла до сих пор болтаются воздушные шарики. Правда, они уже начали сдуваться и больше не парят, а скорее напоминают поникшие цветочные головки.
Когда Розмари разворачивает кресло в его сторону, я огрызаюсь.
– Э, нет. Не сюда. Вон туда! – я указываю на пустой стол в самом углу. Он дальше всего от моего прежнего стола, и есть надежда, что я ничего не услышу.
– Ну, перестаньте, мистер Янковский, – говорит Розмари и обходит кресло, чтобы оказаться ко мне лицом. – Так не может продолжаться вечно.
– Почему это не может? А что, если «вечно» закончится для меня на той неделе?
Она упирает руки в боки:
– Да вы хоть помните, из-за чего сердитесь?
– Еще как помню. Он врал.
– Вы снова о слонах?
Вместо ответа я поджимаю губы.
– Но ему-то так не кажется.
– Что за вздор! Уж если человек врет, то он врет.
– Он старый человек.
– Он лет на десять моложе меня, – отвечаю я, возмущенно выпрямляясь.
– Ох, мистер Янковский… – Розмари вздыхает и возводит очи горе, как будто взывая о помощи, а потом садится на корточки и накрывает мою ладонь своей. – А я-то думала, мы с вами друг друга понимаем.
Я хмурюсь. Она играет явно не по правилам.
– Может быть, он в чем-то и не прав, но он не врет, – произносит Розмари. – Он действительно верит, что носил воду для слонов. В самом деле.
Я не отвечаю.
– Когда вы становитесь старше – я не о вас, а вообще, ведь все стареют в разное время – то, о чем вы думаете и к чему стремитесь, начинает казаться частью вашей жизни. Вы начинаете верить в свои фантазии, сами того не ведая. Они становятся частью вашего прошлого, и если кто-то говорит вам, что вы врете, вас это не может не оскорбить. Ведь вы даже не помните, с чего все началось. А вас вдруг ни с того, ни с сего обзывают лжецом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34