Хорошенькая Жуанита покраснела, опустила жгучие глазки и сказал, после короткого молчания:
– Франк, вы знаете мое ремесло. Я уличная певица и плясунья, и от меня нельзя требовать такой скромности, как от девушек, воспитанных в честном семействе. Мы с малолетства натерпелись много горя, были окружены такими примерами и соблазнами, что нам трудно и почти невозможно сохранить чистоту души. Притом, если бы мы и действительно были невинны, кто поверит нам?
Посмотрев пристально на Франка, она продолжала:
– Отвечайте мне искренно, Франк: поверите ли вы мне, если я вам скажу, что несмотря на наружность, на свое свободное обращение и пылкий характер, я осталась также чиста, как ваша сестра Мария… вы не поверите?
– Верю Жуанита, если ты говоришь это.
– Благодарю! – вскричала она со слезами на глазах и сжимая руку молодого человека. – Ваше уважение необходимо мне, потому что для вас и для вашей сестры я сыграла низкую роль, я обещала противному старику свидание…
– Нет, Жуанита, я не допущу этого, я не хочу, чтобы для меня ты решилась на ужасный поступок.
– Не беспокойтесь, Франк: старый развратник останется в дураках. Его любезность и ужин пропадут даром.
– Но что ты придумала?
– Погодите немного и доверьтесь мне. Я давно привыкла казаться веселой и хохотать, когда мне хотелось бы плакать, чтобы облегчить мои страдания.
– Ты страдаешь, моя добрая Жуанита? – сказал Франк с чувством, сжимая руку девушки. – Скажи мне, о чем твое горе?
– С удовольствием! – вскричала цыганка, довольная участием молодого человека. – Теперь я не должна бы жаловаться на судьбу, потому что в сравнении с прежним житьем я почти счастлива. Я могу понимать все, могу защищаться в случае опасности и не знаю бедности. Наконец, теперь меня все ласкают… даже слишком, и я заслужила ваше уважение. Но мое детство было ужасно. Вы рассказывали мне про ваши первые годы жизни, хотите ли послушать теперь мой рассказ?
Она замолчала на минуту и отерла слезы, наполнявшие ее глаза.
– Прошу тебя, Жуанита, расскажи мне все, – сказал Франк и, посадив ее возле себя, начал слушать со вниманием.
VI. Цыганка Жуанита
– Моя судьба имеет сходство с вашей, – начала молодая девушка. – Я сирота, была отдана чужим после рождения и, как вы, не знаю ни имени, ни положения моих родных.
Я знаю только, что моя мать была француженка, хотя я родилась в Италии. Отца моего не было в живых, когда я родилась, или он не жил с моей матерью; только я никогда не слыхала, чтобы о нем упоминали.
Моя матушка казалась бедной, но у ней было много драгоценных вещей, которые она давала моей кормилице вместо денег. Последняя говорила мне потом, что моя мать испытала такие ужасные несчастья, что была помешана во все время беременности, и потом с ней часто бывали припадки бешенства, особенно, когда она смотрела на меня. Однажды, когда моя кормилица принесла меня к матери, та схватила меня с диким хохотом и чуть не задушила. В другой раз она бросилась с ножом к колыбели, где я спала и пронзила бы мне грудь, если бы кормилица не оттолкнула ее. Однако я была все-таки ранена в руку; теперь еще на ней виден шрам.
И она показала свою левую руку, где действительно, под маленьким пальцем видна была белая полоска.
– Напрасно бедная кормилица спасала меня, – продолжала Жуанита грустно. – Если бы она знала, какая будет моя жизнь, то не удержала бы ножа безумной матери. После этой сцены я не виделась более с матерью. Сначала кормилица, боясь повторения припадков, не носила меня к ней, потом матушка скрылась, неизвестно куда: вероятно, поехала во Францию, где у нее были родственники. Что с ней случилось, выздоровела ли она или умерла, этого я не знаю. Добрая кормилица продолжала воспитывать меня и ласкать, как будто я была ее родная дочь.
Впрочем, матушка оставила кормилице столько вещей, что можно было воспитать меня прилично; но муж ее был дурной человек, пьяница, игрок, мот, который обобрал ее и продал все, оставив жене самую незначительную сумму. Пьяница ненавидел меня, хотя кутил на мой счет. Но пока у него были деньги, он не трогал меня; когда же он все проиграл и пропил, то с досады начал бить меня каждый день. Этот разбойник мучил семилетнюю девочку и колотил ее от нечего делать.
Жуанита засмеялась горько, а Франк отер тихонько слезу и взял руку девушки.
– Теперь я могу смеяться над прошедшим, – продолжала она, – потому что оно прошло, но тогда мне было не до смеха, особенно когда мой благодетель приходил домой пьяный и заставал меня одну. Жены он боялся, потому что она была сильна и не позволяла ему бить меня. Однажды, когда она пошла отнести работу, муж ее вернулся из кабака совершенно пьяный. Я спряталась в темный угол, но он увидел меня и закричал:
– Поди сюда, если не хочешь быть битой.
Я подошла, рыдая.
– Полно хныкать, плакса, – сказал он, взяв меня за руку. – Дай мне крест и я не трону тебя.
Это крест с тремя драгоценными камнями (Жуанита показала его Франку) был последним воспоминанием о моей матери. Она просила, чтобы кормилица никогда не продавала его и не снимала с моей шеи, а добрая женщина нарочно спрятала его под моим платьем, чтобы муж не увидел. Не знаю, как он узнал об этом, но я смело отвечала ему:
– У меня нет никакого креста.
– Лжешь, – вскричал пьяный, – крест у тебя! Смотри, если я найду его, то убью тебя.
Я знала, что он в состоянии исполнить угрозу, но, несмотря на мои лета, не испугалась, не хотела отдавать ему креста моей матери и отвечала:
– Убей меня, но я не отдам тебе креста.
– А вот посмотрим, как не отдашь! – заревел изверг.
И он бросился на меня, сорвал с меня платье и, увидев крест, дернул его с такой силой, что чуть не задавил меня лентой, на которой он висел.
В эту минуту вошла моя кормилица. Увидев меня полунагую, в руках пьяницы, она сильно оттолкнула его от меня и вырвала из его рук крест. Но собрав все силы он, как дикий зверь, бросился к жене и между ними произошла отчаянная борьба. Моя защитница победила своего мужа, но злодей успел схватить нож и ударил им несколько раз бедную женщину, которая упала, обливаясь кровью.
– Изверг, – закричала она хриплым голосом. – Ты обокрал сироту и убил жену. Возьми теперь этот крест, обрызганный моей кровью и пусть он будет для тебя проклятием.
При начале борьбы я не смела подойти к кормилице и только кричала и звала на помощь, но когда добрая женщина упала под ножом мужа, я бросилась на ее тело и покрывала слезами и поцелуями ее бледное лицо.
Убийца стоял над нами несколько минут молча, сжимая в руке мой крест, но видя, что жена его умирает и слыша ее последние слова, он вдруг задрожал, как в лихорадке, бросил на пол крест и выбежал с проклятиями. Удивляюсь, как он не убил меня тогда. Его арестовали в тот же вечер, отвели в тюрьму и ночью он там повесился.
Бедная кормилица тоже умерла в ночь и я осталась восьми лет совершенно одна, без пристанища, без куска хлеба.
Родные кормилицы и ее мужа забрали всю мебель и вещи покойников, но даже не заметили меня, и когда им напомнили о сироте, они отвечали, что сами бедны и не могут меня содержать, а отошлют в сиротский дом.
Я услышала эти слова и очень испугалась. Не знаю почему, я воображала, что там бьют бедных детей.
Выбрав время, когда на меня не обращали внимания, я выбежала из дома, пробежала несколько улиц и остановилась на площади. Тут стояла толпа народа, смотревшая на представления цыган. Я пробралась в первый ряд и начала смотреть на этих странных людей, одетых в яркие, пестрые платья. Танцы их понравились мне до того, что я понемногу начала сама приплясывать, подражая жестам цыган. Представление кончилось, любопытные разошлись, а я все стояла на одном месте. Ко мне подошел старший цыган и спросил, что мне нужно.
– Я хочу, чтобы вы опять танцевали, – отвечала я.
– На сегодня довольно, малютка. Приходи завтра. Разве тебе понравились наши танцы?
– Очень.
– И ты бы хотела сама танцевать?
– О да, научите меня.
– Хорошо… скажи только, кто твои родители.
– Мая мать умерла, – отвечала я, принимаясь горько плакать.
– А отец?
– У меня нет отца.
– Как же ты попала сюда, на площадь?
– Я убежала из дому, потому что меня хотели отвести в сиротский дом.
– Так ты бы хотела лучше остаться с нами?
– Разумеется… и вы научите меня петь и танцевать?
– Непременно.
Цыган Джиакомо осмотрел меня внимательно, пощупал руки и ноги и начал говорить тихонько с женой, первой танцовщицей труппы. Она по-видимому не соглашалась с мужем, но потом кивнула головой, и Джиакомо подозвал меня.
– Послушай, малютка, – сказал он, – мы возьмем тебя, и если ты будешь умницей, то из тебя выйдет знаменитая танцорка.
Я весело побежала за цыганами, которые на другой же день вышли из города. Однако радость моя была непродолжительна, и я скоро узнала, что и в цыганской жизни много неприятностей. Ученье мое шло не очень блистательно. Семейство, принявшее меня, составляло поразительный контраст с первыми воспитателями. Там жена любила меня и защищала, было добра, кротка, а здесь цыганка играла роль тирана и строго наказывала меня, если я не понимала, что она показывала мне в музыке и пенье. Джиакомо, напротив, хоть и любил выпить, но был всегда ласков со мной. Он показывал мне танцы, и с ним я научилась гораздо больше, чем с его женой.
Прошло пять лет, и мои таланты развились до того, что Джиакомо поговаривал бросить представления на площадях и являться только в замки и дворцы. Он объявил мне об этом и приказал готовиться, но мечты его не осуществились.
Однажды, выпив лишнее, он начал делать эквилибристические штуки, упал и ушибся до смерти.
Бедный Джиакомо! Я оплакивала его от души, потому что он был не только хорошим учителем и покровителем, но его советы спасли меня от дурного поведения. Нас было в труппе четыре молодых девушки, и хотя старшей было едва шестнадцать лет, все трое вели самую развратную жизнь. И если я осталась честной посреди таких примеров и обольщений, то обязана этому доброму цыгану, который говорил мне часто: «Не слушай, малютка, советов моей жены и не бери примера с подруг. Все они сделались презренными женщинами; но ты будь умнее их, оставайся честной, и Мадонна спасет тебя от всех бед».
После смерти Джиакомо я ожидала, что жена его будет обращаться со мной еще хуже; но, к моему удивлению, она вдруг сделалась ласкова и предупредительна. Не понимая причины такой перемены, я была очень довольна, что наконец меня полюбили, но скоро я догадалась, чего хотела от меня эта женщина.
Мне был пятнадцатый год, я была ловка, искусна и многие находили меня хорошенькой. Из нашей труппы бежали трое артисток, недовольные грубым обхождением цыганки, но мы продолжали бродить по Италии, Германии, Франции и давали представления не на площадях, а в замках и перед вельможами, как мечтал бедный Джиакомо. Я отличалась нежностью голоса и легкостью танцев, и меня прозвали везде прекрасной танцоркой.
Во Франции мои успехи были огромны, но тут я должна была защищаться от бесчисленных обольщений, к которым жена Джиакомо вела меня почти насильно. Вельможи окружали меня и предлагали мне свою любовь, не веря в добродетель цыганки и, встретив неожиданное сопротивление, еще более мучили меня своими наглыми предложениями.
Меж ними был один, настойчивее других, который, как я позже узнала, держал пари с друзьями, что победит мое упрямство, или потеряет лучшую свою лошадь.
Однако, видя, что его подарки и любезности не трогают меня, он подкупил цыганку, которая взялась помогать ему, но святая Мадонна и крест матери, спасавшие меня столько раз, не допустили до падения. Не знаю, что было бы со мной в обыкновенной жизни, но кочевая жизнь цыган, дурные примеры и советы только развили и утвердили во мне ум и характер и в семнадцать лет я была сильна и решительна, как могут быть женщины в двадцать пять.
Однажды вельможа, преследовавший меня, пригласил нашу труппу к себе в замок. Мы пили и танцевали, и так как было уже довольно поздно, а до города далеко, то нам позволили переночевать в замке.
Это случилось не в первый раз, и я не могла ничего подозревать. Однако меня удивило то, что нам отвели хорошие комнаты, тогда как обыкновенно загоняли в сараи, как животных.
Кроме того, нам подали вкусный ужин, и жена Джиакомо, напившись порядочно, начала уговаривать нас, чтобы и мы пили. Заметив знаки между ею и управляющим замка, я отказалась пить, но цыганка рассердилась, начала кричать на меня и требовала, чтобы я выпила целый бокал. Однако я не послушалась ее и она опять начала ласкать меня и целовать.
После ужина, поговорив тихонько с управляющим, она привела меня в богатую спальню и сказала, что сама будет спать в соседней комнате. Тут я уже не могла сомневаться, что против меня составлен заговор и, не отвечая на ласки цыганки, решила не спать и защищаться отчаянно.
Цыганка вышла, ворча на меня и советуя поскорее лечь; я заперла за ней дверь на ключ, помолилась и села в большое кресло, придвинув к себе лампу.
Долго было все тихо, и я начала уже думать, что подозрения мои были напрасны; глаза мои начали слипаться, мысли путались, я уснула.
Вдруг скрип двери разбудил меня. Я осмотрелась кругом, но дверь в комнату цыганки была заперта, а под обоями что-то зашевелилось и из потайного входа вышел человек, в котором я тотчас узнала хозяина замка.
Я бросилась к двери, но не могла отворить ее скоро, и он, догнав меня, обнял и смеялся над моими усилиями вырваться от него.
– Перестань капризничать, красотка! – говорил он, удерживая меня за руки. – Ты защищаешься, как древняя Лукреция, но я уверен, что ты благоразумнее ее и что в нашей истории не будем смерти.
И он смеялся над смертью, не предчувствуя, что с ним случиться.
Я билась и громко звала на помощь, но он опять сказал мне:
– Не кричи напрасно: никто тебя не услышит, никто не смеет войти сюда. Оставь упрямство… люби меня, прекрасная цыганка.
Он хотел опять схватить меня, но я вырвалась, бросилась к окну, отворила его и выпрыгнула на балкон, готовая броситься вниз, если нет другого спасения.
– Берегись, Жуанита! – вскричал молодой человек с испугом. – Балкон в тридцати футах от земли, перила сломаны, ты разобьешься в прах.
Я чувствовала, действительно, что перила шатаются, но не трогалась с места. Он сам вышел на балкон и, обойдя меня сзади, хотел поднять и перенести в комнату, но я оттолкнула его так быстро и так сильно, что он потерял равновесие, упал на перила и с ними полетел вниз. Я схватилась судорожно за подоконник, услышала страшный крик и потом глухое падение.
Долго я не могла понять, что произошло, так я была поражена и испугана. Скоро я услышала шум и говор под окном, увидела огни и поняла, что была причиной, может быть, смерти владельца замка.
Я не могла собрать мыслей, не знала, что мне делать; но опасность была близка, и я инстинктивно бросилась бежать. На лестнице меня встретила толпа слуг, которые кричали:
– Вот она, проклятая цыганка! Она убила нашего господина.
Я удивляюсь, как они не бросили меня в то же окно. Напрасно я объясняла, что не виновата ни в чем, что защищалась; меня не слушали и послали за судьей. Тот приказал запереть меня в тюрьму, где я оставалась два дня без пищи.
На третий день моего заключения меня привели к судье. Это был маленький человечек отвратительной наружности, с красным лицом, маленькими глазами, почти закрытыми густыми бровями. В его чертах можно было ясно прочесть хитрость и злость. Он долго молча осматривал меня с ног до головы, потом отослал того, кто привел меня и, улыбаясь отвратительной улыбкой, сказал:
– Знаешь, красавица, что могущественный владелец замка умер после твоей любезной выходки?
– Я очень жалею о нем, мессир, – отвечала я, – но Богу известно, что я не виновата ни в чем и не желала его смерти.
– Я тоже уверен в этом, но обязан отослать тебя в Пуатье, к главному судье, где тебя будут пытать и потом казнят за преступление.
– Но вы сами уверены, что я не преступница, за что же вы хотите меня погубить? – возразила я, плача и дрожа от страха.
– Ты, разумеется, не сама выбросила его в окно, это мне сказал и сам умирающий; но его любовь к тебе была слишком сильна… Очень может быть, что ты употребила для этого колдовство.
Я посмотрела на него с удивлением, не понимая хорошенько такого обвинения.
– Я не утверждаю этого, – продолжал судья, опять улыбаясь, – но ты принадлежишь к проклятому цыганскому племени, которое не знает Бога и занимается колдовством. Мне стоит сказать одно слово, и тебя осудят, как колдунью.
– О, вы не сделаете этого, мессир! – закричала я с отчаянием.
– Почем знать, моя милая. Я должен исполнять свой долг. Цыганам запрещено приходить во Францию, и мессир Тристан, друг нашего короля, встречая их, приказывает повесить на первом дереве.
– Но я не цыганка, хоть и живу с ними: моя мать была француженка и христианка, а я не колдунья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39